(пер. с англ. Вл. Кучерявкина под ред. А. Скидана)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2012
Ключевые слова: структура
темпоральности, ориентация на будущее, необратимое и обратимое время, хиатус
Алейда Ассман
ТРАНСФОРМАЦИИ НОВОГО РЕЖИМА ВРЕМЕНИ
Границы любой теории определяются теорией, приходящей
ей на смену. И надо быть крайне осторожными, чтобы не натурализировать
онтологию теории.
Юрген Аудретш
Слабость прогресса характеризуется утра-той его
способности упразднить прошлое в достаточной степени.
Рудольф Шлёгль
В романе «Водоземье» Грэм Свифт писал: «Давным-давно,
в блистательные шестидесятые, будущего было хоть отбавляй»[1].
Книга вышла в 1983 году. Прошло каких-нибудь два десятилетия, и будущее тех
шестидесятых ус-пело утратить значительную часть былого блеска. За это время
историки приучили нас к мысли, что будущее обладает своей собственной историей.
Раньше считалось, что историки имеют дело только с прошлым, но в 1970-е вдруг
обнаружилось, что прошлое включает в себя еще и несколько вариан-тов будущего.
Эту мысль выдвинул Рейнгарт Козеллек в своей вызвавшей большой резонанс книге
«Будущее прошедшее»[2]. Будущее более не является
тем, чем оно было когда-то, и это понимает всякий, у кого достаточно хоро-шая
память. В блистательные шестидесятые будущего действительно было хоть отбавляй.
В качестве примера взять хотя бы речь, которую произнес фи-лософ Эрнст Блох во
франкфуртской Паульскирхе в 1967 году при вручении ему так называемой Премии
мира немецких книготорговцев (Friedenspreis des Deutschen Buchhandels). В этой речи Блох тогда заявил: «На карту, где не найти
страны Утопии, не стоит и смотреть»[3]. «Утопия» для Блоха — это ме-тафора
будущего, лучшего мира, где всякий, кто подвергался эксплуатации и унижениям в
прошлом, получит свое законное место. Утопию он понимал именно как лучшее
будущее и был убежден, что дорога к нему должна быть вымощена и упрочена
«справедливыми революциями» (menschenfreundliche Revolutionen). Справедливую революцию Блох противопоставлял войне, ко-торая
ведется с целью захвата или удержания власти. Революция гуманна, революция —
это повивальная бабка, помогающая рождению лучшего и более справедливого мира.
В своей речи Блох прямо указывал на русскую револю-цию 1917 года. «Эта
революция в особенности была совершенно не похожа на войну, развязанную из
жажды власти, это был майевтический прорыв, по-родивший общество, которое более
не раздирается антагонизмами»[4].
С точки зрения сегодняшней исторической реальности
столь яркое предви-дение Блохом будущего нужно сдать в воображаемый музей
«прошедшего бу-дущего». Его мечты рухнули в 1989 году вместе с Берлинской
стеной, которая во времена холодной войны четко разделяла разные варианты
будущего для Запада и для Востока. С падением «железного занавеса» это будущее
потер-пело крах вместе со своим прошлым. Русскую революцию 1917 года Путин свел
к простому перевороту, и главный праздник страны, 7 ноября, был стерт из памяти
русской культуры. Его заменили другим праздником, 4 ноября, спешно
сфабрикованным путинскими историками, которые, словно по вол-шебству, создали
никому не известное (и, возможно, в значительной степени высосанное из пальца)
событие XVII века, чтобы предложить населению страны новую, ближайшую по
календарю к давно уже любимому националь-ному празднику, дату [5].
Значительная доля
будущего, имевшегося в предложении в блистательные шестидесятые, исчезла и в
другой сверхдержаве периода холодной войны, в самом конце биполярной
напряженности нашей эпохи. В октябре 2011 года было опубликовано сообщение, что
Соединенные Штаты демонтировали свою последнюю ядерную бомбу, мощность которой
в сотни раз превышала разрушительную силу бомбы, сброшенной на Хиросиму. Как
сказал директор департамента ядерной безопасности США, бомба Б53 была
разработана «в другое время и для другого мира». Средства массовой информации
шумно приветствовали это событие как еще одну веху в программе ядерного
разоружения президента Обамы. Перед тем как положить конец этому вари-анту
будущего и отправить его в прошлое, Обама распорядился продлить другой его
вариант, также предложенный нам в блистательные шестидесятые. В 2010 году в
космическом центре НАСА во Флориде он объявил о сво-ем твердом намерении
отправить пилотируемый корабль на Марс. Президент провозгласил, что к 2035 году
нога американского астронавта ступит на по-верхность красной планеты, и при
этом добавил: «Я думаю, что доживу и увижу это собственными глазами!» И в то же
время высадку астронавтов на Луну он трактовал как событие прошлого: «Там мы
уже побывали. Впереди нас ждут куда более великие открытия!»[6] Это лишь некоторые примеры
того, как можно продлить будущее или отправить его в прошлое — не важно, по
каким причинам, техническим или политическим. Впрочем, в данном эссе передо
мной стоит гораздо более общая проблема. Мы по собственному опыту знаем, что
крах потерпел не только наш специфический взгляд на будущее, но и само понятие
будущего как таковое изменилось до неузнавае-мости. В самых разных областях,
касающихся политики, общественной жизни, окружающей среды, будущее вдруг
утратило свою притягательность. У нас больше нет возможности без разбору
использовать его как некую стремящуюся к нулю точку приложения наших желаний,
целей и планов. Как это случилось? Почему на бирже нашей системы ценностей
акции буду-щего вдруг упали? На ум немедленно приходят очевидные ответы:
ресурсы будущего выветрились потоком новых драматических проблем:
продолжающейся экологической катастрофой, сопровождающей дальнейшее развитие
нашей технологической цивилизации, демографическими проблемами, как, например,
проблемой перенаселения планеты и старения общества, нехваткой природных
ресурсов, таких как энергоносители и питьевая вода, измене-нием климата
планеты. В таких условиях будущее больше не может служить неким Эльдорадо наших
надежд и желаний, и обещания бесконечного про-гресса звучат все более
надоедливо. Перемены уже не воспринимаются авто-матически как перемены к
лучшему. Коротко говоря, будущее теперь вызы-вает у нас, скорее, озабоченность,
заставляя принимать все новые меры предосторожности.
Но это еще далеко не
все. В настоящее время мы являемся свидетелями «материкового сдвига» в
структуре западного понимания времени: будущее утратило для нас свою
светоносную силу, зато все больше в наше сознание вторгается прошлое.
Возвращение прошлого, очевидно, каким-то образом связано с периодами разгула
насилия и жестокости в XX веке, а также в более ранние времена. Прошлое все еще
тяжким грузом лежит на плечах настоя-щего, требуя к себе внимания и признания,
побуждая нас взять на себя от-ветственность за него наряду с новыми формами
памяти и поминовения. Десять лет назад Андреас Хюссен уже указывал на этот
странный сдвиг в структуре нашего понимания времени:
Одно
из самых удивительных культурных и политических явлений по-следних лет —
пробуждение памяти как ключевого момента в жизни запад-ного общества, разворот
нашего сознания к прошлому, что являет разитель-ный контраст с первыми
десятилетиями XX века, когда особыми правами было наделено будущее. От
апокалиптических мифов начала XX века, тол-кующих о радикальных прорывах и
рождении в Европе «нового человека», через смертоносные призраки расовых и
классовых чисток национал-социа-лизма и сталинизма к послевоенной американской
парадигме модернизации культура модерна питалась энергией, так сказать,
«будущего настоящего». Начиная с 1980-х, похоже, фокус сдвинулся, от «будущего
настоящего» он переместился к «прошлому настоящего», и этот сдвиг в нашем опыте
и в на-шем восприятии времени требует своего исторического и феноменологиче-ского
осмысления[7].
До сих пор историки культуры не нашли объяснения поставленной
Хюссе- ном проблеме. Мне не известно ни одной работы, которая бы систематически
ею занималась или исследовала недавний сдвиг в структуре западной темпо-
ральности. Чтобы внести свою лепту в изучение этой поистине необъятной
проблемы, нам необходимо несколько расширить ее рамки. Если мы действи-тельно
переживаем процесс обновления структуры западного понимания времени, надо,
прежде всего, исследовать прежнюю его структуру, вытеснен-ную или
преобразованную этим процессом. Каковы зародышевые черты той структуры, которая
была бесспорной основой и истоком образа мышления, восприятия и поведения
западного человека вплоть до 1980-х годов? Какие она содержала в себе ценности
и аффекты? И какие возможности для при-нятия решений и совершения поступков она
поддерживала?
2. ПЯТЬ АСПЕКТОВ НОВОГО РЕЖИМА ВРЕМЕНИ
Здесь я позволю себе ввести термин «временной режим
культуры», обозна-чающий темпоральную организацию и ориентацию, укорененные в
культуре и обеспечивавшие основу для возникновения безусловных ценностей, схем
мышления и логики поступков[8]. Затем будет предпринята
попытка опреде-лить центральные аспекты нового режима времени, или
темпорального ре-жима эпохи модерна, который являлся частью фундамента западной
куль-туры, формируя и ее эпистемологию, и ее онтологию. Глядя на время как бы
изнутри, мы представляем его себе в виде необратимо летящей из прошлого в
будущее стрелы. Такая форма времени считалась естественной и нейтраль-ной, некоей
абстрактной объективной сущностью, независимой от куль-турных конструкций и
недосягаемой для человеческих манипуляций. Под-черкнутую новизну этому
темпоральному режиму придавало его родство с новыми техниками измерения в
естественных науках. Я выделила и опре-делила для рассмотрения пять аспектов
нового режима времени, тесно взаи-мосвязанных и опирающихся один на другой:
— Время разрыва.
— Фиктивное новое начало.
— Творческое разрушение.
— Возникновение понятия «исторического».
— Ускорение.
Время разрыва
Новый режим времени коренным образом отличается от
прежних. До его изобретения функцию и задачу обеспечения непрерывности времени
и уста-новления связи между прошлым, настоящим и будущим выполняли темпо-ральные
режимы культуры. Для этого существовали традиции, которые можно определить как
некие конструкты непрерывности, предназначенные для предотвращения разрывов во
времени, нарушения его непрерывности[9].
Представляющие опасность фатальные разрывы во времени, как, скажем, фи-зическая
смерть индивида, смена поколений или смена династии правителей, предвиделись
заранее, предотвращались и «исправлялись» связующими си-лами культурных
традиций. Идеал же нового режима времени состоит в «вы-брасывании за борт
всего, что восходит к прошлому и препятствует тоталь-ной и напряженной гонке,
цель которой — достижение самодостаточности и самореализации человека»[10].
В 1970-х годах
немецкий историк Рейнгарт Козеллек запустил свой фун-даментальный проект по
семантике основных понятий исторической науки. Кроме того, совместно со своим
коллегой Кристианом Майером он написал статью, посвященную понятию «прогресс»,
в которой авторы отказались от предполагаемой этим словом риторики и
сосредоточились на анализе про-гресса как культурной практики. Опираясь на
научный подход, они опреде-лили прогресс как процесс, развертывающийся «в
темпоральных разрывах, возникающих в непрерывно воспроизводимых
хиатус-переживаниях»[11]. Дру-гими словами,
темпоральная структура прогресса зависит от постоянного по-вторения этих
разрывов. Термин хиатус
подчеркивает активность разрывов, фокусируя внимание на неотступном предписании
прерывать тенденции на-стоящего. Акцент на разрывах усиливает динамику
непрерывных изменений. На основе этой концепции Козеллек создал каноническую
формулу, опреде-ляющую базовую структуру нового режима времени. В его
терминологии время эпохи модерна движется энергией постоянного продуцирования
ради-кального разлома (или хиатуса) между «пространством опыта» (или про-шлым)
и «горизонтом ожиданий» (или будущим). Таким образом, особое значение придается
инновациям, ценимым в качестве двигателя перемен и прогресса. Результаты таких
искусственно вызванных перемен Козеллек объ-ясняет упадком прежнего топоса Historia magistra vitae (изучения истории как школы жизни). История давала нам
уроки, релевантные проблемам настоящего, только до тех пор, пока мы полагали,
что приобретенный опыт годится для решения новых проблем. Чем драматичней
менялось качест-во проблем, тем быстрей обесценивался опыт. «С разломом,
обнаруживаю-щимся между накопленным опытом и ожиданиями, ориентированными на
будущее, растет различие между прошлым и будущим, и настоящее в итоге
переживается как разрыв, как переходный период, в котором постоянно от-крывается
нечто новое и неожиданное»[12].
Эти описания
демонстрируют, что новый режим времени — не следствие исторических перемен и
реакция на них, но их первопричина и двигатель. Этот подчеркнуто новый способ
разрывать время был сжато выражен в по-пулярном риторическом клише, ритуально
провозгласившем «смерть» самых разных институтов и ценностей культуры, которые
в свете перемен и новых достижений стали считаться устаревшими. Декларация
американского ли-тературного критика Лесли Фидлера, опубликованная в 1972 году,
точно ухватила этот дух: «Как мы не сомневаемся в том, что Бог, то есть прежний
Бог, умер, так не сомневаемся и в том, что роман, то есть прежний роман, тоже
умер»[13]. Поскольку новый режим
времени был выстроен не на непрерывнос-ти, а на изменениях и разрывах, он
породил непрерывный кризис ориента-ции, который необходимо было компенсировать
все новыми решениями на-учных и технических экспертов. С точки зрения индивида,
шок, которым гро-зило созерцание зияющей бездны между пространством опыта и
горизонтом ожиданий, был смягчен тем, что неизвестное будущее описывалось не в
не-гативных терминах угрозы или опасности, а в позитивных терминах риска и
удачи. Теперь уже мало кто оспаривает мысль, что и современное историче-ское
сознание, и идея необратимого прогресса, и деяния, ориентированные на будущее,
— все это в основе своей имеет структуру прерывания времени и отсекания
прошлого[14].
Фиктивное новое начало[15]
Если темпоральные режимы культуры до эпохи модерна
полагали истоки своих мифов in illo tempore (в мире, существующем за пределами человеческих чувств
и опыта), то новый режим времени постулирует начало всего здесь и сейчас. В
своей влиятельной книге Эдвард Саид проводит такое же различие между понятиями
«начала» и «истока», определяя последнее как «божествен-ный, мифический,
привилегированный», а первое как «мирское, созданное че-ловеком и подвергаемое
постоянной переоценке»[16]. В мифических истоках
порядок мироустройства полагается за пределами человеческого времени и вне
досягаемости для человека, современные же начала рациональны, это со-творенные
самим человеком конструкты, санкционирующие и оправдываю-щие человеческий опыт,
знание и искусство. Отныне источник вдохновения надо искать не в предшествующих
авторитетах, эпохах и традициях, но в твор-ческом духе самого автора. В XVII—XVIII веках во многих философских и
литературных текстах вырабатывается дерзновенная и самоуверенная прак-тика
установления новых начал[17]. Рене Декарт размышлял о
том, как можно все начать радикально по-новому, конструируя новые способы
мышления more geometrico с чистого листа. Наиболее впечатляющий сценарий,
разыгры-вающий подобное радикальное начало, представляет собой, конечно же,
роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» (1718). Герой романа, подаривший ему свое
имя, собственным трудом доказывает, что породить новый мир, начать заново
человеческую историю можно в любой момент. Оказавшись на необитаемом острове,
Крузо заново обретает накопленную историю человеческого опыта и организует свою
жизнь с помощью самостоятельно созданных рамок времени. «Начало, — пишет Саид,
— не только творит, но является собственным мето-дом, поскольку у него есть
интенция»[18].
Слово «революция»
первоначально означало циклическое движение звезд на небесном своде,
участвующих тем самым в поддержании космического по-рядка. Мысль о том, что
революция — это не только естественный процесс, но еще и историческое событие,
что ее может породить человек, есть прямой результат нового режима времени.
Утопия и революция были тесно связаны между собой с начала эпохи Нового
времени, и та, и другая стали философ-ским и политическим средством разорвать
время, индуцировать темпораль-ный разрыв ради измышления, инсценировки и
установления «нового».
Творческое разрушение
Сущность нового режима времени обобщил в середине XIX
века русский профессиональный революционер Михаил Бакунин. Как и все самоотвер-женные
новаторы, он был одержим своей миссией разрушителя сущест-вующих порядков. В то
же время он считал свою деятельность, в конечном счете, не разрушительной, но
созидательной, творческой и установил между обоими понятиями отношение взаимной
поддержки. Именно ему принадле-жит знаменитый лозунг: «Страсть к разрушению
есть вместе с тем и творче-ская страсть!»[19]
В этом утверждении наиболее откровенно и радикально вы-ражена суть нового
режима времени. Импульс русского анархиста столетие спустя отозвался в самом
сердце капиталистического мира, доказав, что но-вый режим времени охватывает и
объединяет антагонистические политиче-ские идеологии. Понятие «творческого
разрушения» ввел в экономическую науку экономист Йозеф Алоис Шумпетер,
эмигрировавший в 1930-х в Со-единенные Штаты[20].
Несмотря на то что Шумпетер сам в двадцатые годы воз-главлял банк, лопнувший во
время экономического кризиса в результате инфляции, он разработал
оптимистическую теорию, согласно которой капи-тализм постоянно и с новой силой
обновляется изнутри благодаря разруше-нию прежних структур и продуктов.
Концепция творческого разрушения есть точное описание линейной логики
обновления, толкающего вперед тех-ническое развитие. Именно этот принцип уже
был однажды открыт и описан американским философом Р.У. Эмерсоном (который
считал, что его можно применять и к динамике культурного прогресса). В своем
знаменитом эссе, опубликованном в 1841 году, Эмерсон с энтузиазмом описывает
новый ре-жим времени как управляемый неукротимой и неумолимой «яростью исчез-
новения»[21]. «Греческие творения долее
сопротивляются напору времени, но и над ними произнесен роковой приговор:
возникновение новых мыслей уже повергло и повергнет их еще глубже в пучину,
поглощающую все отжившее. Новые континенты вырастают из развалин старой
планеты: новые расы пи-таются распавшимися останками предшественников. Новые
изобретения вы-тесняют старые; гидравлические машины сделали бесполезными
римские во-допроводы, порох — укрепления, железные дороги — торговые пути и
каналы, а пар и электричество — парусные суда»[22].
В середине XIX века, в разгар промышленной
революции, Эмерсон воз-ложил на себя обязанность смотреть только в будущее,
говоря о себе как «не-утомимом искателе, у которого нет за спиной прошлого»[23]. Его идеи оказали огромное
влияние на процесс сращивания нового режима времени с амери-канской культурой и
превращения его в жизненно важную часть националь-ного самоощущения. Начиная с
пуританского мифа о «Земле обетованной» и об «американском Адаме», американская
культура с чистым сердцем вос-приняла новый режим времени, подтвердив разрыв со
старым миром Европы и выдвинув себя на передний край модернизации и
глобализации[24]. Сегодня это столь
непринужденное слияние культуры и нового режима времени стало предметом
дискуссий и еще более глубокой рефлексии. Радикальная концеп-ция линейного
прогресса, подразумевающая творческое разрушение и непре-рывную смену прежних
теорий и достижений все более передовыми и совре-менными, в наши дни
принимается разве что в сфере науки и технологии.
Изобретение понятия «исторического»
Под этим словосочетанием я имею в виду новый метод
получения, интерпре-тации и передачи знания, который обрел свою осязаемую форму
в начале XIX века
через институциализацию на Западе новых архивов, музеев и ис-торической науки (Geisteswissenschaften). Во всех этих учреждениях прошлое было взято под крыло
специалистами-профессионалами, которые тщательно сберегали, изучали, толковали
и демонстрировали исторические сведения без обязательств удовлетворять насущные
политические запросы. В рамках нового режима времени «историческое» означало
«минувшее» и «диковин-ное» и, следовательно, не годилось в качестве
нормативного или творческого ресурса для решения новых проблем, не могло
ответить на новые вопросы формирования идентичности. Изобретение понятия
«историческое» в каче-стве «объективного» аспекта исследований, почти полностью
оторванного от требований настоящего, в XIX веке явилось нововведением, которое
— в этом нет никакого сомнения — вовсе не вдруг сменило прежний темпоральный ре-жим.
Во многих ситуациях настоящее продолжало использовать прошлое в политических
целях и злоупотреблять этим как традиционным способом, так и в новой манере.
Между изобретением
понятия «историческое» и Великой французской революцией существует прямая
историческая связь. Революции вообще па-радигматическим образом устанавливают
новый темпоральный режим, по-скольку являются политическим средством
осуществления временных раз-рывов и установления нового за счет старого.
Впрочем, революции тоже бывают разные — как способствующие созданию
гражданского общества, так и прокладывающие дорогу тоталитарному режиму власти.
Направляя свой революционный пыл на разрушение церковных, монархических институтов
и всего Ancien Regime, глашатаи Великой французской революции не спе-шили
избавиться или полностью уничтожить то, что они уже и так упразд-нили. Как
показал Эрнст Шулин, характерной чертой Великой французской революции было то,
что она вообще не следовала императиву творческого разрушения. Все, что
сбрасывалось с пьедестала и разрушалось утром, днем собиралось и сносилось в
новые исторические учреждения — музеи и ар- хивы[25].
Время разрыва в этом контексте было перформативным революцион-ным актом,
знаменующим завершение законного срока действия социальной и политической
системы, исчезновения которой страстно желали революцио-неры. Настоящее было
брошено в бездну прошлого, но оно не исчезло без следа «в неизбежной пучине,
которую новая мысль раскрывает для всего, что уже устарело»[26].
Вместо пучины возникли новые научно-исторические ин-ституты для собирания и
хранения былого настоящего, неожиданно ставшего прошлым. То был час рождения
новой культурной ценности: исторического знания. В ходе этого рождения была
создана новая форма «загробной жизни» для материала, уже утратившего свою
действительную силу и нормативную ценность, но породившего новый,
профессиональный интерес в качестве ис-торического «источника». Открытие
понятия «историческое» было связано с интеллектуальным любопытством человека,
занимающегося научными изысканиями, и в этом Великая французская революция
радикально отлича-лась от тоталитарных революций XX века. В Германии национал-социалисты устраивали
сожжение книг еврейских авторов; в сталинской России истори-ческие источники
подвергались цензуре и фальсифицировались, а архивы либо делались закрытыми,
либо уничтожались. Задачей архивиста в тотали-тарном государстве, как это
показано в романе Джорджа Оруэлла «1984», было уничтожение прошлого или
сведение его к функции упрочения поло-жения правящей клики[27].
Впрочем, ситуация, описанная в романе Оруэлла, представляет собой радикальное
отклонение от торного пути западной циви-лизации, отмеченного в том числе и
изобретением понятия «историческое». Вирджиния Вулф однажды определила прошлое
как некую область, находя-щуюся «вне досягаемости и контроля со стороны живых
людей»[28]. Для нее первейшее и
главнейшее свойство прошлого в том, что оно ушло безвоз-вратно. Исчезло
благодаря необратимому и неизменяемому свойству линей-ного времени; то, что
прошло раз и навсегда, не может больше служить ресур-сом для настоящего и
будущего. Это очевидное свойство прошлого и есть исходное условие для работы
профессионального историка: прошлое начи-нается в тот момент, когда
захлопывается дверь, отделяющая прошлое от бу-дущего. Объектом исторического
исследования может стать только то, что находится за семью печатями и стало для
нас недостижимым. Чтобы подчерк-нуть этот момент, Козеллек вводит различие
между «прошлым настоящего» и «чистым» прошлым. «Прошлое настоящего» насыщено
личными воспоми-наниями и чувствами, которыми живущие вовлечены в прошлое,
которыми они с ним связаны. Только когда перестают действовать эти стратегии
овла-дения прошлым, оно может перейти к историкам, методично и беспри-страстно
начинающим свою работу по реконструкции событий и их интер- претации[29]. Таким образом, историкам
остается только ждать, предоставляя возможность «времени» делать свою работу. В
основе исторических иссле-дований лежит условие, «что актуальное настоящее
("горячее" с политиче-ской, моральной, эмоциональной точек зрения)
автоматически преобразуется в объективное ("холодное") прошлое»[30]. Именно временная дистанция
по от-ношению к отпылавшему былому настоящему гарантирует научную объек-тивность.
Изобретение понятия «историческое» непосредственно связано с современным жестом
разрывания времени и является прямым следстви-ем не только Великой французской
революции, но и революции промышлен-ной. Радикальная трансформация жизни под
воздействием паровых машин, электричества и железных дорог породила ностальгию
по сельской местно-сти, которая осталась не затронутой влиянием ускорения и
перемен. Немец-кая писательница Аннете фон Дросте-Хюльсхофф, современница
Эмерсона, восприняла приход нового режима времени как свершившийся факт, но сви-детельствовала
о нем с куда меньшим энтузиазмом. В описаниях сельской местности своей родной
Вестфалии она чрезвычайно остро ощущает время и чутко предсказывает, что все, о
чем она пишет, через какие-нибудь сорок лет должно исчезнуть.
Такова
сейчас еще физиономия этой местности, а лет через сорок этого уже не будет.
Растет население, не менее быстро растет и роскошь, растут новые желания, потребности,
а вместе с ними и промышленность… Культура мед-ленно растущих
широколиственных лесов будет заброшена и забыта, их сменят более быстрые в
росте ели и сосны, и скоро хвойные леса и беско-нечные нивы совершенно изменят
характер ландшафта, а вместе с ним и характер его обитателей, которые забудут
свои вековые обычаи и обряды. Так давайте же опишем и хотя бы так сохраним все
то, что еще осталось здесь, пока паутина усреднения, расползающаяся по всей
Европе, не на-крыла и этот тихий уголок на земле[31].
Дросте-Хюльсхофф нисколько не сомневалась в том, что в
течение одного- двух поколений мир, который она знает, изменится до
неузнаваемости. Ее чувство исторического не было ограничено лишь историческими
события-ми и историческими повествованиями, но вбирало в себя будничные пред-меты,
обычаи, пейзажи, захваченные процессом исчезновения. В своих этно-графических
описаниях она спасала преходящее своеобразие Вестфальской земли, сохраняя в
литературном архиве все черты местности, обреченные, как она считала, на
вымирание. Она остро чувствовала, как настоящее пере-текает в прошлое, и,
перечитывая ее произведения, мы еще глубже пони-маем тесную связь между
разрывами времени и изобретением понятия «историческое».
Ускорение
«Скорость — это ощущение времени, которого не хватает
и которое утекает сквозь пальцы»[32]. В дискурсах о времени
столь часто встречается ключевое слово «ускорение», что сущность нового
темпорального режима нередко сво-дится к этой его черте. Само слово «ускорение»
амбивалентно: не вполне ясно, имеем ли мы дело с объективным фактом или с типом
мышления, функ-ционирующим как самореализующееся пророчество. Опять же, мы
имеем дело с еще одним типом разрывающего времени, сопровождающегося изме-нением
и вынужденным обесцениванием настоящего. Козеллек подчеркивал, что ускорение
времени есть признак специфически современного его пере-живания, «в котором все
изменяется быстрее, чем мы ждем или ожидали прежде. Вместе с сокращением
временных промежутков в повседневный жизненный мир входит чувство чего-то
непривычного, чего-то такого, что уже не может быть выведено из предыдущего
опыта. Именно это чувство и конституирует ощущение ускорения»[33].
Ускорение имеет
место на разных уровнях нашего опыта: в технической сфере дорожного движения и
средств связи, в новом ритме повседневной жизни и в форме радикальных
социальных и культурных перемен[34]. Чтобы подчеркнуть мысль,
что отрезок времени, который мы воспринимаем как настоящее, непрерывно и с
поразительной скоростью сокращается, философ Герман Люббе ввел понятие
«съеживающееся настоящее»[35]. Неуклонное увеличение
скорости сопровождается ощущением некоей утраты, порождая кризис опыта и
переживания, этот пресловутый побочный результат нового режима времени.
Разрешить этот кризис в рамках существующего темпораль-ного режима невозможно,
зато его можно компенсировать. Как утверждает Люббе, в этом заключается
специфическая функция так называемой «музеефикации» (в широком смысле). Уже в
начале 1980-х годов он писал: «В про-мельке исчезающих образов большого города
практика музеефикации имеет очевидную функцию, обеспечивающую нам элементы
распознаваемости, эле-менты идентичности»[36].
В эмоциональном обращении к исторической архи-тектуре он усматривает своего
рода «компенсацию» за безжалостные из-держки нового режима времени, особенно за
потерю ориентации и дружеских отношений, что явилось побочным результатом
ускоряющегося прогресса в городской среде. Люббе вторит Одо Маркард, еще один
«теоретик компен-сации». Согласно Маркарду, «современный мир начался, когда
человек твердо отделил себя от своих традиций, когда его будущее
эмансипировалось, отвергло причастность к своим истокам». Но поскольку человек
неспособен полностью адаптироваться к новому режиму времени, ему надо
ухитриться усидеть на двух стульях: «В современном мире мы должны жить двойной
жизнью: в условиях быстрого ритма прогресса и медленного ритма традиции»[37]. Для компенсации своей
неудовлетворенности современным миром прогресса человек разработал тщательно
оберегаемую им культуру консер-вации памяти. В этой логике компенсации homo conservator становится Doppelganger homo faber, оба эти его аспекта одновременно эволюционируют в
рамках нового режима времени, и диалектическая функция одного состоит в том,
чтобы смягчать болезненные и радикальные воздействия другого.
Сторонники теории
компенсации являются также теоретиками модерни-зации и, соответственно, крепко
держатся за режим времени эпохи модерна, каким он был вкратце описан выше.
Однако к негативным побочным послед-ствиям этой системы они относятся
скептически и уже начали подумывать о возможных средствах, которые могли бы
помочь человеку лучше адапти-роваться к тяжелым стрессам, сопровождающим
поступательную трансфор-мацию современного мира. Но их компенсаторные контрмеры
не затрагивают основных принципов нового режима времени, лишь до некоторой
степени облегчая существование в его условиях.
3. ЗАКЛЮЧЕНИЕ: НЕОБРАТИМОЕ И ОБРАТИМОЕ
ВРЕМЯ
Мы начали эту статью с примеров «будущего прошедшего»,
остановившись на периоде холодной войны и ее окончании после падения Берлинской
стены, и продолжили более подробным анализом нового режима времени. И теперь
возникает необходимость еще раз повторить вопрос: что произо-шло с будущим? В
течение последних десятилетий мы с вами явились сви-детелями эрозии нового
режима времени в экологическом, социальном и философском дискурсах, убывания
будущего и вместе с этим упадка так называемого «великого повествования».
Оказывается, эта лакуна быстро за-полнилась растущим объемом воспоминаний и
новых образов прошлого. Обновленное и усиленное внимание к прошлому
действительно стало весь-ма характерной чертой нашей эпохи. Прошлое, от которого
мы, казалось, избавились и которое в условиях нового режима времени по большей
час-ти игнорировали, теперь вернулось к нам под именем «памяти» и обрело
очертания культурного наследия в новом культурном порядке европейской
темпоральности.
Причины и мотивы
этого нового интереса к прошлому, попыток заново поместить его в настоящее
могут быть самые разные. Прежде всего, ностальгия. Мы уже говорили о диалектике, согласно которой
«творческое разруше-ние» порождает свою противоположность в форме сохранения и
музеефикации. Чем больше обесценивается, отвергается и разрушается все еще
видимое нами прошлое созданной нами окружающей среды, тем больше вероятность
того, что маятник качнется в противоположную сторону: все то, что модер-нисты
обрекли на забвение и уничтожение, ныне подверглось пересмотру и поднялось в
цене. Прошлое, предназначенное для тихого исчезновения, вер-нулось к нам во
множестве проявлений, как культурный ресурс, который те-перь со всей страстью
сохраняется и бережется[38].
Сходные
теоретические предпосылки можно обнаружить в трудах Пьера Нора, который
развивал свои идеи по поводу модернизма и памяти в 1970— 1980-е годы. Его
подход носит отчетливый оттенок ностальгии как реакции на исторические разрывы
и ускорение социальных и культурных перемен.
Интерес
к lieux de memoire, местам, где таится и кристаллизуется наша па-мять,
возник в определенный исторический момент кризиса, когда осозна-ние разрыва с
прошлым соединилось с чувством разорванной памяти, но разорванной таким
образом, чтобы поставить проблему воплощения памяти там, где у нас еще осталось
ощущение исторической непрерывности. Есть lieux de memoire, потому что
больше нет milieux de memoire, реальной среды памяти[39].
Согласно Нора,
интерес к «местам памяти» (lieux de memoire) является компенсацией (и ложным замещением) потери
аутентичной встроенной па-мяти (milieux de memoire) и, как таковой, есть логическое следствие действия той
необратимой и неодолимой силы, с которой современный прогресс швы-ряет
настоящее в бездну прошлого. Вместе с процессом модернизации эво-люционируют и
наше чувство истории, и наша ностальгия. Ностальгия — это не столько реакция на
новый режим времени, сколько его жизненно важная составляющая. Прогресс и
ностальгия в диалектическом единстве стабили-зируют друг друга, и этот процесс
был тщательно исследован приверженцами теории компенсации[40].
Новый режим времени можно до какой-то степени смягчить, сделать более
удобоваримым и даже несколько замедлить, но фун-даментальная его структура и
необратимое течение по направлению к забве-нию и уничтожению прошлого не
вызывают сомнений.
Однако существует
еще одна причина возвращения прошлого, совершенно новая и кардинально отличная
от первой. Мы имеем в виду понятие травмы. Травмы как неизлечимой душевной раны. Самый яркий
симптом ее про-является в том, что травмированный человек по рукам и ногам
связан ка-кими-то тяжелыми событиями в прошлом и это прошлое постоянно остается
с ним, подрывая в нем ощущение самости и доверие к миру. Как и память, понятие
травмы с 1980-х годов прочно вошло в сознание западного человека и глубоко
изменило его интуицию, его ценности и эмоциональность. Крова-вые завоевания и
разрушительные войны западных империй и народов кон-ституируют «горячее
прошлое», которое не исчезает автоматически лишь в силу уходящего времени, но
остается с нами в нашем настоящем на «кро-вавых полях» Европы и во многих
других местах по всему миру[41]. Когда речь идет о травме,
между областью опыта и горизонтом ожиданий не существует разделения; напротив,
прошлое, настоящее и будущее разнообразными пу-тями объединяются в единое
целое. По этой причине следы «преступлений против человечности», как мы их
теперь называем, не исчезли тихо и без следа, но вновь с потрясающей силой
проявились в 1980— 1990-е годы. С воз-вращением нашего травматичного прошлого
мы стали свидетелями резкой смены парадигмы исторических трудов, где жертвы
истории с их пониманием прошлых событий бросили вызов победителям. Теперь мы
живем в мире, где жертвы колониализма, рабства, Холокоста, мировых войн,
геноцида, дикта-тур, апартеида и других преступлений против человечности по
всему зем-ному шару поднимают головы, чтобы рассказать, как все было с их точки
зрения, и тем самым заявить о новом взгляде на исторические события. Во-оруженные
ключевым понятием «травма» и этикой прав человека, народы Запада во многом
переняли взгляд пострадавших в истории, требуют его при-знания и заявляют, что
всех, кто несет ответственность за несправедливости, которым те подвергались, и
страдания, которые тем пришлось испытать, нужно призвать к ответу. В
перспективе этой новой «политики раскаяния» прошлое никуда автоматически не
исчезло и не переместилось в некое сте-рильное пространство исторической науки.
Напротив, оно возродилось, вос-становилось и вновь соединилось с настоящим
эмоциональными, мораль-ными и юридическими узами как ответ на нанесенный в прошлом
ущерб и как форма ответственности за него.
Чтобы продолжить анализ изменений в структуре
темпоральности, вернемся к речи Эрнста Блоха 1967 года. Выразительный и
страстный призыв Блоха ко всем, кто подвергался в истории эксплуатации и
унижениям, подкреп-лялся пронизывающим ее революционным духом. Блох верил в
силу поли-тических революций, таких как русская революция 1917 года, вызывающих
необратимые перемены к лучшему и приближающие более справедливый мир. В своей
франкфуртской речи Блох не счел нужным упомянуть огромное число жертв
сталинского режима, в значительной степени явившееся резуль-татом этой
революции. Говоря об эксплуатируемых и униженных, он демон-стрировал взгляд,
ориентированный только на будущее. С другой стороны, концепция травмы, за последние
три десятилетия изменившая точку зрения западного человека на историю,
ориентирована на прошлое. Она породила новую форму исторических произведений,
где приводится точка зрения и ее жертв. Если в условиях ориентированного на
будущее темпорального режима эпохи модерна страдания жертв истории предавались
забвению, то ориенти-рованный на прошлое темпоральный режим травмы
переворачивает эту структуру, возвращая их страдания в настоящее. Травма сама
по себе симво-лизирует специфическую патологию времени (невозможность разделить
про-шлое и настоящее); она же порождает новое сознание долговременного пре-бывания
прошлого в настоящем. Это требует новых форм темпоральной обратимости в сферах
закона, этики и терапии. Установленной юридической нормой было то, что закон не
должен смотреть назад (так называемый Ruckwirkungsverbot [запрет на
принятие закона по факту преступления], в основе которого лежит принцип null poena sine lege [нет наказания без устанавливаю-щего его закона]).
Принцип RUckwirkungsverbot, однако, аннулируется во вре-менных рамках
ориентированной на прошлое травмы, поскольку не суще-ствует закона, устанавливающего срок
давности для грубых нарушений прав человека. Зато существует растущая
потребность в пересмотре прошлых не-справедливых деяний по отношению к жертвам
истории. Политический пыл Блоха был направлен на освобождение угнетенных, в то
время как новый юридический, моральный и терапевтический подходы к исторической
травме на практике ретроспективно диктуют необходимость переоценки прошлых деяний,
суда за преступления, признания страданий и обеспечения матери-альной и
символической компенсации жертвам. Подводя итог, можно ска-зать, что существует
разительное различие между жгучей энергией нацелен-ных на будущее политических
программ и ретроспективным вниманием к индивидуальной человеческой травме, в
основе которого лежит парадигма прав человека. Это своего рода вето, налагаемое
на новый режим времени, по-скольку в нем утверждается, что прошлое вовсе не
ушло навсегда, но содер-жит в себе незавершенные дела, которыми предстоит
заняться в настоящем.
Каков же результат всего
этого? Не слишком ли много у нас сейчас — во времена ажиотажа вокруг
исторического наследия, когда память заявляет о своих правах, — прошлого и не
слишком ли мало будущего? Возможно, это вполне законная реакция на огромное и
продолжающее расти количество му-зеев, монументов, мемориальных комплексов и
памятных дат, не говоря уже о популярных книгах и фильмах, посвященных нашей
истории. На этот во-прос я отвечу в три хода.
Будущее утратило
свою магическую силу, которой оно заставляло настоящее бесследно исчезать в
бездне прошлого, представляющего лишь историче-ский интерес. Концепция травмы, связанная с этической системой
взглядов, подвергла сомнению современное представление о необратимости времени,
вновь введя случаи его обратимости. «Посылка, что "горячее" настоящее
не-избежно превращается в "холодное" прошлое, — пишет Крис Лоренц, —
яв-ляется излюбленной структурой темпоральности для всех, кто предпочитает не
ворошить прошлое. Как правило, это временные
рамки, которые вполне устраивают тех, кто боится законного приговора»[42]. Вместо нейтральных с точки
зрения культуры временных рамок, в которых развивается и излага-ется история,
сегодня мы предпочитаем говорить о «политике времени», на-прямую связанной с
проектом «формирования нации»[43]. Вместо непрерыв-ного,
необратимого разрыва во времени новая парадигма привнесла с собой и новый,
глобальный этос с новыми формами обратимости и ответственности. В
правовых, моральных и терапевтических временных рамках стрела времени больше не
летит лишь в одном направлении. Несправедливости и страдания, на которые мы до
сих пор закрывали глаза, автоматически не утратили своей реальности и
значимости только оттого, что они стали прошлым. Наоборот, осознание их
непрекращающегося влияния на настоящее открывает возмож-ность исправить
страшное зло, от которого страдали живые люди, признанием и должной реакцией на
него. Если дорога к настоящему вымощена былой не-справедливостью и страданиями,
можно и нужно ретроспективно это при-знать и осмыслить.
Новые
подходы к пониманию прошлого влекут за собой и новую культуру памяти. В последние три десятилетия в структуре
темпоральности западной цивилизации наметился сдвиг: после предписания
разграничить простран-ство опыта и горизонт ожиданий сегодня стало обычным
делом вновь настой-чиво соединять их вместе, любыми способами ликвидировать
разрыв между прошлым и настоящим. В рамках нашей памяти будущее зависит от про-шлого,
но в свете будущего прошлое также подвергается переоценке. В этих временных
рамках прошлое больше не является областью интереса исклю-чительно лишь
ученых-историков и не может быть сведено к успокоитель-ному средству
компенсации негативных побочных эффектов модернизации и ускорения. Гораздо
более существенно и жизненно необходимо исполь-зование прошлого в интересах
культуры, что, правда, не означает, что это ограничивается созданием и
легитимацией привилегированных и агрессив-ных религиозных и политических
идентичностей. Благополучие всякой куль-туры зависит от ее способности актами
памяти и поминовения привносить свое прошлое в настоящее, причем не только
чтобы приобрести необходимый опыт и ценное знание, получить образцовые модели и
воспользоваться не-преходящими достижениями, но и чтобы помнить о негативных
событиях ис-тории и не терять чувства ответственности перед ней. Без прошлого
немыс-лимы никакая идентичность, никакая ответственность, никакая ориентация. В
своих многочисленных областях использования память культуры в громад-ной
степени увеличивает энергию творческого воображения общества. Про-шлое и
будущее сейчас претерпевают процесс реконструкции по новым пра-вилам, и нам
нельзя пренебрегать ни тем, ни другим. Новый режим времени нуждается не в
компенсации, но, скорее, в коррекции и дополнении. Будущее необходимо нам для
того, чтобы представить себе и трансформировать то, чего еще нет. Блох говорил
об «огромных ресурсах утопического в нашем мире», имея в виду «все, что еще не
стало частью нашего сознания, но все равно когда-нибудь им станет, все новое и
объективно возможное»[44]. В то же время прошлое таит
в себе эпизоды, которые все еще требуют посттравмати-ческого ухода и
реабилитации. Обремененные проблемами и обманутыми на-деждами государства,
переходящие от автократических режимов к демокра-тическому устройству, получили
великую возможность преобразовать свое тяжелое прошлое в наше общее будущее.
Прошлое изменило свое качество, но и взгляд на будущее также изменился до
неузнаваемости: оно более не представляется нам этаким Эльдорадо исполнившихся
надежд и желаний, скорее, это объект нашей неустанной заботы. И прежде всего
нас должен се-годня беспокоить вопрос не только о том, чего мы хотим от
прошлого и буду-щего, но чего прошлое и будущее хотят от нас.
Пер. с англ. Вл.
Кучерявкина под ред. А. Скидана
[1] Swift Graham.
Waterland.
[2] Koselleck Reinhart.
Futures Past: On the Semantics of Histo-rical Time.
[3] Bloch Ernst. Widerstand und Friede: Friedenspreis des deutschen Buchhandels. Borsenverein des Deutschen Buchhandels, 1967. S. 15 (http://www.boersenverein.de/sixcms/media.php/806/ 1967_bloch.pdf).
[4] Ibid. S. 11.
[5] ScherrerJutta. Russlands neue-alte Erinnerungsorte // Aus Politik und Zeitgeschichte. 2006. № 11. S. 24—28.
[6] Obama will Marsmission im Jahr 2035 // Frankfurter Allge- meine. 2010. April 15 (www.faz.net/aktuell/gesellschaft/ weltraumprogramm-obama-will-marsmission-im-jahr-2035- 1964515.html).
[7] Huyssen Andreas. Present Pasts: Media, Politics, Amnesia // Public Culture. 2000. Vol. XII. № 1. P. 21.
[8] Хартмут Роза использует термин «historisch-kulturelles
Zeitregime» в: Rosa Hartmut. Jedes Ding hat keine Zeit? Fle-xible Menschen in rasenden
Verhaltnissen // Zeitgewinn und Selbstverlust. Folgen und Grenzen der Beschleunigung / Vera King,
Benigna Gerisch (Hg.). Frankfurt am Main;
[9] Assmann Aleida. Zeit
und Tradition: Kulturelle Strategien der Dauer.
[10] Shils
Edward A. Tradition.
[11] Koselleck Reinhart, Meier Christian.
Fortschritt // Geschicht- liche Grundbegriffe / Koselleck Reinhart et
al. (Hg.).
[12] Koselleck Reinhart.
Vergangene Zukunft. Zur Semantik gesc- hichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main, 1984 [1979]. S. 336. О разрыве между «Herkunft» и «Zukunft» в 1975 году го—ворил Иоахим Риттер. Не
исключено, что термины Ко- зеллека Erfahrungsraum и Erwartungshorizont суть изме-ненные варианты терминов Риттера. См.: Ritter Joachim. Subjektivitat und industrielle Gesellschaft // Idem. Subjek-tivitat.
Sechs Aufsatze. Frankfurt am
[13] Fiedler Leslie. Cross
the Border — Close the Gap.
[14] Koselleck Reinhart. «Erfahrungsraum» und «Erwartungshori- zont» — zwei historische Kategorien // Idem. Vergangene Zu- kunft. S. 349—375.
[15] Am Anfang war. Ursprungsfiguren und Anfangskonstruktio- nen der
Moderne / Inka Mulder-Bach, Eckhard Schumacher (Hg.).
[16] Said Edward. Preface
to the 1985 Edition // Idem. Beginnings: Intention and Method.
[17] Koschorke Albrecht et al. Der fiktive Staat. Konstruktionen des politischen Korpers in der
Geschichte Europas. Frankfurt am
[18] Said Edward. Beginnings. P. XXIII.
[19] Автор цитирует Бакунина по: Bloch Ernst. Literary Essays.
[20] SchumpeterJoseph Alois. Capitalism, Socialism and Democra-cy.
[21] Die Furie des Verschwindens. Uber das Schicksal des Alten im
Zeitalter des Neuen / Konrad Paul Liessmann (Hg.).
[22] Emerson Ralph Waldo.
Circles // Idem. Selected Writings / William H. Gilman (Ed.).
[23] Ibid. P. 304.
[24] Reichardt Ulfried. The
«Times» of the
[25] Schulin Ernst. Absage
an und Wiederherstellung von Vergan- genheit // Speicher des
Gedachtnisses — Bibliotheken, Mu- seen, Archive. Vol. 1: Absage an und
Wiederherstellung von Vergangenheit Kompensation von Geschichtsverlust / Mo-
ritz Csaky, Peter Stachel (Hg.).
[26] Emerson Ralph Waldo. Circles. P. 296.
[27] Об архивах в тоталитарных государствах см.: Orwell Geor-ge. 1984.
[28] Woolf
[29] Koselleck Reinhart.
Nachwort // Beradt Charlotte. Das Dritte Reich des Traums. Frankfurt am
[30] Lorenz Chris.
Geschichte, Gegenwartigkeit und Zeit // Pha- nomen Zeit. Dimensionen und Strukturen in
Kultur und
[31] Droste-Hulshoff Annette von. Bilder aus Westfalen // Idem. Werke in einem Band.
[32] «Geschwindigkeit, das ist die Zeit, die schwindet»
(Elwert Georg. In Search of Time: Different Time-Experiences in Dif-ferent
Cultures // Zmeljevidi casa. Maps of Time / Smitek Zmago, Brumen
Borut (Eds.).
[33] Koselleck Reinhart.
Zeitschichten. Studien zur Historik. Frank—furt am
[34] Социолог Хартмут Роза в своем эссе свел эти три сферы ускорения в одну. См.: Rosa Hartmut. Kein Halt auf der Ebe- ne der Geschwindigkeit // Frankfurter Rundschau. 2004. № 178 (3). S. 16. Немецкое слово «Halt» в этом контексте имеет два значения: «стой!» и «перила, поручень».
[35] Lubbe
Hermann. Im Zug der Zeit. Verkurzter Aufenthalt
in der Gegenwart.
[36] Lubbe
Hermann. Fortschritt als Orientierungsproblem — Auf-
klarung in der Gegenwart.
[37] Marquard
Odo. Zukunft braucht Herkunft: Philosophische
Essays.
[38] См. также
ссылки на ажиотаж вокруг предметов ретро- культуры: Samuel Raphael. Retrochic / Idem.
Theatres of Memory.
[39] Nora Pierre. Between Memory and History: Les Lieux de Memoire // Representations. 1989. Vol. XXVI. P. 7.
[40] Boyim Svetlana. Nostalgia and its Discontents // Hedgehog Review. 2007. Vol. IX. P. 7—18.
[41] Snyder Timothy.
Bloodlands:
[42] Lorenz Chris. Geschichte… S. 127—135.
[43] Bevernage Berber.
History, Memory, and State-Sponsored Violence: Time and Justice.
[44] Bloch Ernst. Widerstand… P. 10.