Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2012
Ключевые слова: 1968 год, Пражская весна, интеллектуалы и власть,
утопизм, позитивизм, постпозитивизм
КОНЕЦ ПРЕКРАСНОЙ ЭПОХИ:
восприятие советскими интеллектуалами ввода
советских войск в Чехословакию
1
Тема, вынесенная в
заглавие статьи, в литературе мемуарного характера опи-сана уже относительно
подробно (прежде всего в дневниках и воспоминаниях, а также в виде аллюзий в
художественной литературе; в письмах реже — оче-видно, из-за опасений
перлюстрации). Чаще всего это просто непосредствен-ный эмоциональный отклик,
выражающий резкое неприятие происходящего; вместе с тем периодически — в первую
очередь в позднейших свидетель-ствах — можно найти и более подробные
рассуждения, посвященные оконча-нию Пражской весны и сводящиеся, как правило, к
утверждению, что 21 ав-густа
Среди работ, в которых
21 августа
Начну с небольшой
подборки цитат, объединенных тем, что произносив-шие их люди — деятели
гуманитарных профессий5: социолог И.С. Кон, кино-вед И.М. Шилова,
литературный критик И.А. Дедков, политик и общест-венный деятель (в
Так, И.С. Кон,
рассказывая о своей книге того времени, пишет следующее6:
Сегодняшний читатель,
если ему попадется в руки «Социология личности» (из большинства библиотек она
сразу же была украдена), не сможет понять, почему эта небольшая и, в общем-то,
поверхностная книжка имела такой читательский успех и повлияла на
профессиональный выбор и даже лич-ную судьбу некоторых людей. Думаю, весь
секрет в акцентах. Впервые в со-ветской литературе после 20-х годов была прямо
и жестко поставлена про-блема конформизма и личной социальной ответственности.
<…>
Однако
ни по цензурным условиям, ни по уровню своего собственного мышления я не мог
пойти дальше теоретического обоснования хрущевских реформ и абстрактной критики
казарменного коммунизма, в котором легко узнавалась советская действительность.
Развивая идеи «гуманного социа-лизма», я не знал, как их можно осуществить и
реальны ли они вообще. Тра-гические социально-политические коллизии
переводились в более гладкую и безопасную плоскость социальной психологии и
этики. Книга стимули-ровала критическое размышление, но не подсказывала, что
надо делать. Я сам этого не знал. А если бы знал, побоялся бы сказать.
После
разгрома «Пражской весны» последние иллюзии относительно бу-дущего плавного
развития советского «социализма», если таковые еще были, окончательно
рассеялись7.
И.М.
Шилова:
Происходило
же обсуждение «Девяти дней одного года» в атмосфере смут-ной, неустойчивой,
угрожающей. Смерть Пастернака, как трагическая раз-вязка трагического сюжета,
была для меня важнее начавшегося карибского кризиса. Политика по-прежнему была
делом посторонним, оставила куда меньше впечатлений, нежели сдача очередного
экзамена или увиденный фильм. Важнейшим было ощущение, что именно искусство
раскрепощает сознание. В ситуации приближения планетарной катастрофы именно ки-нематограф
предлагал выбор, искал противостояние, пытался выстроить свой бастион защиты
человечества и человека, провозгласить гуманисти-ческие идеалы. Он стремился
воссоздать и всполохи вселенских бедствий, и простые человеческие беды в их
взаимосвязанности и равности. В этом, более, чем в чем-то другом, состоял смысл
«оттепели». <…>
Август
1968-го грянул как гром. Наконец, неопределенность обрела чет-кие очертания:
наши танки вступили в Прагу. <…> Были и горькие испо-веди, и злые
высказывания, принимались отчаянные решения, начинали думать об отъезде. Но во
всем этом не было сломленности. Готовящееся ис-подволь и реализовавшееся в
чехословацких событиях наступление на всех и каждого все расставило на свои
места, смело последнее доверие к лозун-гам и девизам, разделило мир на наш и их8.
И.С.
Дедков в дневнике: 21.8.68
Исторический
день. Войска введены в Чехословакию. Нам стыдно, но мы беспомощны. Таких, как
мы, никто не спрашивает. Эти люди знают все. Мы просто подчиненные. Над чехом
смеются и издеваются все, кому не лень, — первейшие обыватели, первейшие рабы,
к коммунизму отношения никогда не имевшие. Дождались.
24.8.68
Печальные
дни. Мы возвращаемся к сталинским временам. То, что про-изошло в Чехословакии,
отбрасывает нас к тридцать девятому году. Эти дни указывают всему (в том числе
искусству) истинную цену. И она ничтожна.
Про
Чехословакию лучше не писать — тут слова плохие помощники. Тут решается и наша
судьба9.
В.П. Лукин:
Если
говорить о том, что произошло со всеми нами в период между процес-сом над
Синявским и Даниэлем (это зима 1966 года) и до «Пражской весны» 1968 года, — у
целого поколения людей произошел процесс внутреннего от-почкования от системы.
Конечно, еще со студенческих лет наше поколение не любило Сталина, мы были за
изменения, за то, чтобы было больше демо-кратии, но все это было в несколько
«хрущевской упаковке». Это как бы стремление, чтобы было «больше социализма». А
«Пражская весна» и раз-гром диссидентства привели к отрыву от советской
системы. Психологиче-ски, духовно люди решили, что все: они больше к этой
системе внутренне не принадлежат. Этим объясняется, почему потом так быстро
пошел процесс реформ в горбачевское время. После 1968 года мы стали другими10.
Из воспоминаний Р.М.
Фрумкиной имеет смысл привести два отрывка — по-мимо вторжения советских войск
в Чехословакию также сообщение об аресте А.Д. Синявского и Ю.М. Даниэля (январь
Именно
эта статья в «Известиях» (с обвинениями Даниэля и Синявского в измене Родине. —
Н.П.) покончила, как я сейчас понимаю, с эпохой шести-десятых.
Разумеется, я не могла предвидеть, в какой мере арест и судебный процесс двух
людей, с которыми я была довольно шапочно знакома, повлияет на мою собственную
жизнь. Я не знала, началом чего это было, — но кожей чувствовала, что это было
несомненным концом. Разумеется, не формулируя для себя, концом чего именно.
Ведь как эпоха 60-е годы были осознаны много лет спустя. Конец их теперь
принято связывать с нашим вторжением в Че-хословакию в августе 1968 года. Но я
думаю, что для определенной группы людей «конец прекрасной эпохи» наступил уже
в 1966-м. <…>
В
августе (
Б.Ф. Егоров (в письме
Ю.М. Лотману; год в дате переправлен — по-видимому, адресатом — на «58»):
24.VIII.68
<…>
В трагические дни все время думаю о Вас — хорошо бы в такое время быть вместе.
Во всяком случае призываю Вас к сдержанности; только эк-зистенциалистски можно
сейчас оправдать какую-либо акцию; не знаю, как Вы, а я пока еще не дошел до
этого. Хотя — честно Вам скажу <…> — внут-ренне
я себя на всякие случаи подготовил «по-индусски», т.е. отказался от благ, от
семьи, даже от жизни12.
Итак, можно заметить,
что все мемуаристы здесь говорят, в общем, каждый о своем, и свести все эти
высказывания к единому знаменателю (скажем, к наступлению ресталинизации) хотя
и можно, но это сильно упрощало бы су-ществовавшее положение дел. То, что
объединяет приведенные цитаты, — это чувство, что эпоха ожиданий резко
сменилась иной эпохой, в которой эти ожидания терпят крах. Особая
беспросветность такой ситуации в том, что никаких новых ожиданий взамен
утраченных не предлагается. Для того чтобы обозначить в сознании этот переход,
необходима условная веха, после которой возвращение назад невозможно13,
— и основными вехами становятся процесс Синявского — Даниэля и ввод советских
войск в Чехословакию. При-чем если процесс оценивается рационально — как борьба
с альтернативными мнениями, неподцензурным способом мышления, проявление
тоталитариз-ма, — то насильственное прекращение Пражской весны воспринимается
прежде всего эмоционально: как ситуация некого бытийного невозвращения, причем
у каждого — своя, индивидуальная. Возникает вопрос, почему именно этот эпизод
международной истории воспринимается как в первую очередь личная трагедия,
момент прежде всего частной памяти14.
2
Не только в мемуарной,
но и в исследовательской литературе, посвященной оттепели, достаточно прочно
утвердилось представление, что в сфере обще-ственных идеологий этот период
представлял собой время реализующейся утопии. Своеобразной ее кульминацией чаще
всего считается принятие на XXII съезде КПСС (17—31 октября
Однако складывается
впечатление, что никакие идеологические продукты позднесталинской эпохи не
получали такого отклика среди потенциальной целевой аудитории, как сам факт публикации
Третьей программы КПСС — среди самых различных слоев советского общества времен
оттепели, так или иначе относящихся к той социальной группе, которая
недифференцированно именовалась «интеллигенцией», — от партийных функционеров
до поэтов- шестидесятников и академиков18. Правда, необходимо сразу
сделать ого-ворку. Историк Ю.В. Аксютин приводит данные, полученные им в 1997—
1999 гг. в ходе серии опросов, согласно которым несмотря на то, что «число
верящих в коммунизм вообще (51—53%) в три раза превышало число не ве-рящих
(18,5—16%), <…> провозглашенные на XXII съезде КПСС сроки его
построения показались достижимыми только 35—37%»19. Вместе с тем эта
картина лишь отчасти репрезентативна для моей работы, так как опросы про-водились
среди самых разных социальных групп, а утопизм готовы были вос-принять в
основном интеллектуалы, причем не путем принятия провозгла-шенной Н.С. Хрущевым
официальной программы, а с помощью создания своих собственных утопических
проектов (зачастую весьма далеких от идеа-лов официальной партийной политики) и
попыток претворить их в жизнь. Фактически появление текста Третьей программы
легализовало открытую публикацию этих проектов.
Необходимо сразу
оговорить, что здесь и далее я понимаю утопизм не как некий наивный взгляд на
мир, отрешенный от реальности, а как последова-тельную ориентацию на
определенный заданный идеал (и осознание того, что это именно идеал). Без этой
ориентации невозможна любая идеология (как государственная, так и общественная
или индивидуальная); на сугубом ути-литаризме, без хотя бы некоторой
утопической подкладки, невозможна раз-работка большинства значимых социальных,
научных, культурных программ. Разница — в степени интенсивности этого утопизма
и принципиальности его претворения в жизнь. В мыслительных парадигмах, для
которых характерна высокая степень утопизма, этот идеал бывает подробно
отрефлексирован, на-мечены способы его достижения (вопреки своей сущности,
идеал в этих си-стемах постулирует себя как нечто, к чему не только необходимо
стремиться, но и что может быть принципиально достижимо, хотя и с большими
сложно-стями). С точки зрения семиотики культуры расцвет утопических мыслитель-ных
парадигм, выходящих за пределы идеологии и проникающих во многие другие сферы
общественного взаимодействия, — это одновременно и расцвет самой культуры; это
одна из разновидностей того, что Ю.М. Лотман обозначал понятием «взрыв».
Соответственно, подавление Пражской весны восприни-малось не только как
социально-политический акт, но и как событие эпистемического порядка — искусственное
подавление утопизма (точнее, финаль-ный аккорд этого подавления). То, что
аналогичное завершение эпохи утопизма — правда, как правило, без военного
вмешательства, но по-своему не менее драматичное, — наблюдалось в те же годы и
во многих странах Западной Европы и в США (см. ниже), не отменяет ощущения
насильственности этого конца в советском обществе.
В этом смысле тем
проектам, о которых дальше пойдет речь, утопизм при-сущ гораздо больше, чем
тексту Третьей программы — для нее скорее харак-терна, действительно,
утопичность в бытовом значении этого слова, как наив-ная надежда на то, что
сбудется невероятное. (Я говорю при этом о самом тексте, а не о его авторах:
даже в футурологическую часть Третьей программы искренне верили, может быть,
разве что сам Хрущев и его ближайшее окруже-ние, но не, допустим, создатели
«Рязанского чуда».) Пожалуй, эпистемическому утопизму наивная утопичность даже
вредна — хотя имплицитная амби-валентность слова «утопия» часто мешает отличить
одно явление от другого.
Упомянутые общественные
проекты отличались ярко выраженной автор-ской индивидуальностью: их
исповедовали отдельные люди или небольшие группы, но не широкие социальные
слои; пожалуй, относительно широко рас-пространенных живых проявлений утопизма
в 1960-е годы, кажется, не было. При этом авторские проекты постулировали
универсализм и глобальность подхода, когда какой-либо один аспект или группа
аспектов явления, попа-дающего в поле рассмотрения автора проекта,
абсолютизируется и наде-ляется приоритетным статусом: это та цель, ради
которой, собственно, и ор-ганизуется вся деятельность. Подобные цели и есть те
самые постулируемые идеалы (в лучшем случае — можно построить теоретическую
модель прин-ципиальной достижимости такой цели, но не достигнуть ее
непосредственно «здесь и сейчас»); обществом они оцениваются как социально
значимые, а подчас даже приоритетные. В качестве примера можно указать
приведенную ранее цитату из воспоминаний И.М. Шиловой, где кинематограф осмыс-ляется
как едва ли не финальное средство гуманизации человечества, стоя-щего на пороге
самоистребления.
Другой пример — комплекс
теорий, развившихся в конце 1950-х — первой половине 1960-х гг. из теории
информации. С одной стороны, это киберне-тика, причем некоторые из ведущих
теоретиков того времени ставили перед собой отнюдь не только прикладные задачи.
Так, В.А. Успенский и М.К. По-ливанов предлагали считать кибернетику
универсальной метанаукой, объ-единяющей ряд областей знания, имеющих дело с
информацией и организо-ванными системами — то есть с системами с убывающей
энтропией; А.А. Ля-пунов планировал кибернетическими методами осмыслить, помимо
прочего, сущность жизни как таковой (с помощью исследования работы систем управ-ления
жизнедеятельностью на всех уровнях живого организма и их эволю-ции); академик
А.Н. Колмогоров, не останавливаясь на этом, предлагал изу-чать принципиальную
возможность моделирования жизни, то есть, по сути, наделял кибернетику
демиургическим статусом20. С другой стороны, из той же теории
информации под эгидой кибернетики в СССР начал развиваться структурализм,
давший помимо прикладной структурной лингвистики — впрочем, предполагающей
универсальную схему анализа всех уровней язы-ка — также и семиотическую теорию
Московского кружка под руководством В.Н. Топорова и Вяч.Вс. Иванова, когда
единый набор универсальных анали-тических схем вырабатывался уже для всех
явлений человеческой культуры.
Утопизмом, однако, можно
считать здесь даже не столько само постули-рование общефилософских конечных
целей, к которым должна стремиться данная наука, сколько то ощущение, что эти
цели востребованы обществом, точнее, любыми потенциальными адресатами
разрабатываемых теорий. Идеал как бы переставал быть самим собой, переходя в
практическую плос-кость и становясь чем-то вроде программы действий: если это
актуально для социума, значит, это принципиально реализуемо (пусть даже не
через два де-сятилетия, а спустя сотни лет работы). Видимо, это убеждение
является со-циально-антропологическим проявлением того менталитета (публичных)
интеллектуалов времени оттепели, который в других координатах описыва-ется, в
частности, так:
Кризис
советской ментальности в 60-х годах — это не только и не столько
социокультурный реванш подавленного Ясознания, сколько вспышка
диалогизированного ТЫсознания, которое предполагает самоактуализацию себя не
изнутри своего уединения, а со стороны, однако — не «в третьем лице» (как
функционирующего в некой роли), а «во втором лице»: как «другого» среди
«других», как «ты» для иного «я»21.
В начале статьи
говорилось, что мне не удалось в заранее отобранной вы-борке мемуарных
свидетельств, принадлежащих представителям естествен-ных и точных наук, найти
непосредственные отклики на насильственное прекращение Пражской весны, столь же
яркие, как у авторов, принадлежа-щих сфере гуманитарных и социальных наук, а
также деятелей искусства. Что стоит за этой фигурой умолчания, не вполне ясно.
В качестве предва-рительной гипотезы предположу, что ученые естественнонаучных
специ-альностей еще со сталинских времен привыкли осмыслять свою профес-сиональную
деятельность в том числе и как «внутреннюю эмиграцию», относительно свободную
(по сравнению с гуманитарными науками) от пря-мого идеологического диктата;
соответственно, ввод советских войск в Че-хословакию не оценивался ими в
символическом ключе как моментальный «конец всего» и в этом смысле не
становился фактом личной биографии22. Но, разумеется, это не
помешало им воспринять окончание 1960-х гг. как окончание определенной эпохи. В
качестве примера приведу фразу, сказан-ную кибернетиком И.А. Полетаевым (одним
из пионеров этой науки в СССР и невольным инициатором «дискуссии физиков и
лириков»23) и зафиксиро-ванную его сыном:
В
конце 60-х годов Игорь Андреевич несколько огорошил меня следующей фразой:
«Хватит разговоров об общности всех управляющих систем, о все-могуществе
кибернетики. Надо работать, строить конкретные модели, за-ниматься конкретными
проблемами, философии хватит, надо работать»24.
Таким образом, тот
период в истории советской науки, который заканчи-вался на рубеже 1960—1970-х
гг., независимо от Пражской весны и ее по-давления, — это период «философии»,
на смену которой приходило время «конкретных проблем», то есть профессиональной
деятельности, в гораздо меньшей степени освященной утопическим мышлением.
В то же время многими из
гуманитариев и деятелей искусства ввод совет-ских танков в Чехословакию и
спустя годы продолжал восприниматься как тот символический рубеж, на котором
оборвалась оттепель, — хотя реальное ее окончание происходило постепенно,
растянувшись на ряд лет как до 21 ав-густа
В научных исследованиях
о 1960-х гг. распространена аргументирован-ная многочисленными документами
точка зрения, что зарождение утопизма оттепели фактически инициировано Н.С.
Хрущевым с помощью введения относительной либерализации в политике и социальной
сфере; она же, в свою очередь, имела внутригосударственные причины — их можно
сово-купно обозначить как необходимость (частичного) отхода от сталинской мо-дели
управления. Соответственно, победа политических сил, которые желали
ресталинизации и свертывания реформ и оккупировали Чехословакию, про-двинувшуюся
по либерально-реформистскому пути наиболее далеко среди всех стран
социалистического блока, оказалась и победой над оттепельным утопизмом. Я не
собираюсь как-либо оспаривать это представление, однако мне хотелось бы внести
в эту картину еще одно измерение. Понимая, что под-робная и доказательная его
разработка требовала бы не небольшой статьи, а объемистой монографии, я
ограничусь лишь некоторыми общими тезисами, которые хотелось бы вынести на
всеобщее обсуждение.
3
1. Утопизм 1960-х гг.
восходит к позитивистской эпистеме (если воспользо-ваться термином раннего М.
Фуко), то есть наиболее глубинным концепту-альным рамкам данной эпохи, и является
хронологически последним всплес-ком ее активности, после которого можно
говорить о ее уходе в прошлое и о формировании некой иной структуры
общественного мышления (в том числе ином — постпозитивистском — типе утопизма).
С позитивистским образом мысли эпоху оттепели роднит ощущение, что мир, при
всей его принципиаль-ной бесконечности, принципиально же познаваем и способен
соединиться в систему систем, а также что роль познающего в этой системе —
активно- творческая. Это ощущение внутренне противоречиво, причем антиномии раз-решались
двумя разными способами. Вопрос о том, каким образом за конеч-ный промежуток
времени конечное число интерпретаторов может познать бесконечную систему
элементов, преодолевался с помощью построения ти-пологий. Вместе с тем двоякая
роль интерпретатора — как объективного внеш-него наблюдателя и одновременно как
деятельного участника процесса — про-сто скрадывалась в неполной
отрефлексированности этой фигуры в рамках позитивистского метода познания. (В
постпозитивистской парадигме мыш-ления проблема интерпретатора станет,
наоборот, одной из главенствующих.)
2. Эта связь с
позитивизмом предполагает весьма высокую степень вовлечен-ности в культуру
того, кто разделяет такую мыслительную парадигму. Вместе с тем названная выше
внутренняя противоречивость не должна была вскры-ться. Это помогает понять,
почему в процесс порождения оттепельного утопиз-ма оказались вовлечены в
основном интеллектуалы, а сами утопии относились по преимуществу к областям
фундаментальной науки, искусства, политики, но не, допустим, к сфере сельского
хозяйства. Некоторое исключение здесь состав-ляет партийная элита, по видимости
втягивавшая в рамки строительства уто-пии все подряд, от освоения космоса до
распределения посевных площадей; од-нако как раз утопичность официальной
советской идеологии, на мой взгляд, правильнее отделять от интеллектуального
утопизма 1960-х гг. и относить к особенностям эволюции соцреализма, лишь
опосредованно относящегося к позитивистской эпистеме. Советская идеологическая
программа только создала социальные предпосылки для того, чтобы утопизм в
обществе мог сформиро-ваться наиболее полно (с оговоркой, что «наиболее полно»
— в рамках СССР), однако сама она его не формировала — наоборот, была его
своеобразным эпи-феноменом. Следующая подобная либерализация времени
перестройки спо-собствовала саморазвитию уже постпозитивистской системы
мышления.
3. Позитивизм второй
половины XIX в., именем которого условно названа рассматриваемая здесь
мыслительная парадигма, очевидно, не был ни первой, ни единственной системой, в
которой она существовала; скорее он был наи-более ярким ее проявлением. Другое
дело, что утопизм, имманентно прису-щий ей, тогда был скрыт за объективистской
и материалистической картиной мира (которой он на самом деле не противоречит),
в искусстве, в частности, реализовавшейся в виде реализма, а в науке — в виде
академизма. Все эти течения имеют оборотной стороной онтологическую утопию
рационального мира, неуклонно эволюционирующего по неизбежному пути прогресса в
сто-рону «золотого века», причем сама неуклонность и неизбежность этого дви-жения
избавляли от необходимости подвергать вырисовывающуюся телео-логию
дополнительной рефлексии. Это позволяло позитивистской эпистеме противостоять
подрывавшим ее кантовским антиномиям и предлагать спо-собы рационального
познания непознаваемых «вещей в себе», приемлемые для позитивистски мыслящего
общества.
В первой трети XX в. эти
концептуальные рамки общественного мышле-ния начали разрушаться, что проявилось
прежде всего в выходе утопизма на-ружу. В СССР в 1930-е гг. все утопические
тенденции были, однако, искус-ственно подчинены одной из них, сталинской утопии
государственного управления (аналогичные явления наблюдались в это же время и в
других регионах земного шара, где к рычагам государственной власти приходили
сторонники тоталитарного руководства), и внутреннее саморазвитие пози-тивистского
утопического сознания было искусственно заморожено. При первых признаках
либерализации, вскоре после смерти Сталина, оно вновь стремительно возродилось,
и эта стремительность напоминала эффект взрыва; утопизм оттепели оказался из-за
этого не только эксплицированным, но даже подчеркнутым. Однако к концу 1960-х
гг. позитивистская ориенти-рованность утопического заряда внутренне исчерпала
сама себя. Порожден-ные ею явления вынуждены были искать иные обоснования
своего существо-вания с большей или меньшей степенью успешности — например,
советские кибернетика и семиотика из всеохватных теорий конструирования мира
пре-вратились в чисто академические научные дисциплины, а официальная со-ветская
идеология, наоборот, окончательно выродилась в пустой шаблон, для которого
советская власть так и не сумела больше подобрать наполнение.
Как видно из всего
сказанного, утопизм сам по себе не обладает положи-тельной или отрицательной
окрашенностью — это один из способов мышле-ния, который если и
противопоставляется чему-либо, то только утилитаризму по модели «ориентация на
практическую достижимость/недостижимость цели». (Впрочем, чистый утилитаризм,
наверно, в реальности и невозможен — или же это будет некий абсолютно
автоматический род деятельности, больше похожий на действия роботов.) Утопизм
позитивен в том смысле, что пред-лагает конструктивные программы действий, а не
только производит акт негации. В то же время идеал, который постулирует утопизм
в качестве финаль-ной цели, может быть каким угодно: будь то построение
коммунизма или наилучшей формы капитализма, абсолютная победа гуманистических и
анти-военных сил в международном масштабе или познание законов функциони-рования
Вселенной. По-видимому, утопизм в своей основе — форма метафи-зического
взаимодействия с миром в секуляризованном обществе. (Вообще, проблема «утопизм
и сакральное» — отдельное большое поле для концепту-альных разработок26.)
4. Предельно
пунктирно рассмотренный здесь утопизм был, разумеется, присущ не только
российской культуре — иначе об эпистеме бессмысленно было бы и говорить.
Отдельного полномасштабного исследования заслу-живает тема развития
утопического сознания в мире с середины XIX в. по 1960-е гг., благо материала
по ней очень много. Даже если обращаться к одним только шестидесятым годам, то
уже давно существует и постоянно попол-няется обширная научная база по самым
различным областям культуры этой эпохи — от анализа внешнеполитических тенденций
и социальных программ до исследований субкультур (в первую очередь движения
хиппи в междуна-родном масштабе) и рецепции восточных религий западным
обществом. При-мечательно, что сворачивание утопизма происходило в разных
странах прак-тически одновременно — примерно с
В заключение еще раз подчеркну,
что представленные тезисы — это лишь самая предварительная гипотеза,
схематически намеченная голая аналити-ческая модель, которая еще только ждет
подробной системы аргументации. Ее я оставляю на будущее.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) О
Пражской весне, ее предпосылках, международном контексте ее развития, а также о
вводе войск СССР и его союзников в Чехословакию и последствиях этой оккупации
см. (только книги и только на основных европейских языках): Winter in
2) О
фрагментарности и непоследовательности этой либерализации даже в сфере со-циальных
отношений (в это время происходили не только демократизация обще-ства, но и
зарождение диссидентского движения и Новочеркасский расстрел
3) Вайль
П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. 2-е изд., испр. М.:
Новое литера-турное обозрение, 1998.
4) Гланц
Т. Позор: О восприятии ввода войск в Чехословакию в литературных
и гу-манитарных кругах // НЛО. 2011. № 111. С. 76—90.
5) Изначально
для меня представляли интерес воспоминания и дневники любых со-ветских
интеллектуалов — не только гуманитарных, но и точных и естественно-научных
профессий. Однако в опубликованных документах мемуарного харак-тера — по
крайней мере в рамках сделанной мною выборки (воспоминания В.И. Ар-нольда, С.Э.
Фриша, И.С. Шкловского, заметки А.Н. Колмогорова и о нем, разного рода
биографические материалы из сборника «Очерки истории информатики в России»
(Новосибирск: Научно-издательский центр ОИГГМ СО РАН, 1998)) — события
6) Кон
И.С. Социология личности. М.: Политиздат, 1967.
7) Кон
И.С. Эпоху не выбирают // Российская социология шестидесятых
годов в вос-поминаниях и документах. СПб.: РХГИ, 1999. С. 119.
8) Шилова
И. .И мое кино. [М.]: НИИК; Киноведческие записки, 1993. С. 69,
116—117.
9) Дедков
И. Дневник: 1953—1994. М.: Прогресс-Плеяда, 2005. С. 109.
10) Лукин
В.П. Август 1968 года в Праге и Москве. [1998] // 1968 год:
«Пражская весна»: (Историческая ретроспектива). С. 553.
11) Фрумкина
Р. Внутри истории: Эссе, статьи, мемуарные очерки. М.: Новое
литера-турное обозрение, 2002. С. 388, 429.
12) Оригинал
письма хранится в Эстонском фонде семиотического наследия Тал-линнского
университета (Tallinna Ulikool. Eesti Humanitaarinstituut. Eesti Semio— otikavaramu Sihtasutus).
13) Ср.
схожее восприятие даты 21 августа
Чем
больше лет проходило с этого дня, тем решительней он превращался в окон-чательную
точку 60-х. Разгром "пражской весны" стал настоящей трагедией для
России, но тот факт, что кризис коммунизма наступил в один конкретный день,
давал и некоторое облегчение — 21 августа лишало сомнений. История решала за человека»
(Вайль П., Генис А. Указ. соч. С. 310).
14) Ср.:
«Язык терапии говорит о блокировании мотивов, обусловленном активизацией более
мощных импульсов. Таким образом, "отсроченный" мотив может остаться в
забвении, точнее, стать конкретно локализованным — в нашем случае дискурс о
1968 годе становится моментом частной памяти» (Гланц Т.
Указ. соч. С. 81).
15) Программа
Коммунистической партии Советского Союза. Принята XXII съездом КПСС. М.:
Госполитиздат, 1961. С. 65—66.
16) См.:
Аксенов Ю.С. Апогей сталинизма: Послевоенная пирамида власти //
Вопросы истории. 1990. № 7. С. 110—121; Аксенов Ю.С. Путь к
коммунизму: Утопия и ре-альность // Вопросы истории. 1990. № 11. С. 90—104;
Пыжиков А.В. Ленинград-ская группа: Путь во власти (1946—1949) //
Свободная мысль. 2001. Т. 21. № 3. С. 95—96; Фирсов Б.М.
Разномыслие в СССР. 1940—1960-е годы: История, теория и практика. СПб.:
Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге; Европейский дом,
2008. С. 273—276.
17) См.:
Аксютин Ю.В. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в
СССР в 1953—1964 гг. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина»,
2010. С. 409—412.
18) «В
самом прямом смысле в конкретные цифры Программы никто не верил. Но этого и не
требовалось — по законам функционирования художественного текста. Но зато
каждый нашел в Программе желаемое для себя. О чем же говорила Программа?
Целью
она провозглашала строительство коммунизма — то есть общества, смыс-лом
которого является творческое преобразование мира. Многозначность этой цели
только увеличивала ее привлекательность. Творческое преобразование мира — это
было все: научный поиск, вдохновение художника, тихие радости мыслителя, ре-кордная
горячка спортсмена, рискованный эксперимент исследователя.
При
этом духовные силы человека направлены вовне — на окружающий мир, неотъемлемой
частью которого он является. И в качестве таковой человек не мо-жет быть
счастлив, когда несчастливы другие» (Вайль П., Генис А. Указ. соч.
С. 13).
19) Аксютин
Ю.В. Указ. соч. С. 420.
20) Имеется
в виду в первую очередь его доклад «Автоматы и жизнь», прочитанный 6 апреля
«<…>
II. Современная электронная техника открывает весьма широкие возмож-ности
МОДЕЛИРОВАНИЯ жизни и мышления. Дискретный (арифметический) характер
современных вычислительных машин и автоматов не создает в этом от-ношении существенных
ограничителей. Системы из очень большого числа элемен-тов, каждый из которых
действует чисто "арифметически", могут приобретать ка-чественно новые
свойства.
III. Если
свойство той или иной материальной системы "быть живой" или обла-дать
способностью "мыслить" будет определено чисто функциональным образом
(например, любая материальная система, с которой можно разумно обсуждать про-блемы
современной науки или литературы, будет признаваться мыслящей), то придется
признать в принципе вполне осуществимым ИСКУССТВЕННОЕ СОЗ-ДАНИЕ живых и
мыслящих существ.
IV. При
этом, однако, следует помнить, что реальные успехи кибернетики и ав-томатики на
этом пути еще значительно более скромны, чем иногда изображается в популярных
книгах и статьях» (Колмогоров А.Н. Автоматы и жизнь //
Техника — молодежи. 1961. № 10. С. 16).
21) Тюпа
В.И. Кризис советской ментальности в 1960-е годы //
Социокультурный фе-номен шестидесятых. М.: РГГУ, 2008. С. 19.
22) Напомню,
что и в демонстрации на Красной площади 25 августа
23) Об
этой дискуссии, имеющей довольно большое значение и для понимания спе-цифики
утопизма эпохи оттепели, см. прежде всего: Богданов К.А.
Физики vs. ли-рики: К истории одной
«придурковатой» дискуссии // НЛО. 2011. № 111. С. 48— 66. В этой же статье
приведена обширная библиография по вопросу.
24) Полетаев
А.И. «Военная кибернетика», или Фрагмент истории отечественной
«лженауки» // Очерки истории информатики в России. С. 530.
25) В
последние годы об этом явлении появляется все больше научной литературы;
наиболее влиятельной, пожалуй, остается книга: Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton:
26) Подробную
систематизацию представлений о том, что такое сакральное, как оно структурируется
и функционирует, произведенную в жанре интеллектуальной ис-тории, см.:
Зенкин С.Н. Небожественное сакральное: Теория и художественная
практика. М.: РГГУ, 2012.
27) По
каждому из этих вопросов необходимо давать библиографические списки, каж-дый из
которых, чтобы стать репрезентативным, должен быть не короче того, что я
предлагаю в первой сноске по Пражской весне. К сожалению, в небольшой статье я
не могу себе этого позволить.