Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2012
Ключевые
слова: Л. Гинзбург, перестройка
Эмили ван Баскирк, Андрей Зорин
ГИНЗБУРГ И ПЕРЕСТРОЙКА
В одном из своих самых знаменитых эссе, «Поколение на
повороте», Лидия Гинзбург вспоминала, с какой радостью она подростком встретила
известия о Февральской революции и как, надев красный бант, влилась в
торжествовавшую на одесских улицах толпу. Гинзбург выделила три основных меха-низма,
заставлявших интеллигенцию той поры поддержать коммунистическую революцию: 1)
«прирожденная традиция русской революции», 2) «же-лание жить и действовать со
всеми его сознательными и бессознательными уловками», 3) «чувство конца старого
<…> и необратимого наступления нового, ни на что прежнее не похожего
мира» (Гинзбург 2002: 281—282). Эти механизмы продолжали действовать и после
того, как изменилась «психоло-гическая карта» окружающей действительности,
вынудив людей ее поколения и социального слоя искать «точку совместимости» с
новым режимом даже тогда, когда он начал необратимо переламывать их собственные
судьбы.
Гинзбург всегда
подчеркивала, что и в психологическом, и в социальном отношении ее личность
была сформирована в 20-е годы, когда она училась у формалистов в Институте
истории искусств. Впоследствии она неизмен-но ощущала связь с формалистами и
никогда публично не ставила под со-мнение их наследие — при всей сложности
своих отношений с учителями. «Человеком 20-х годов» назвал ее К. Кобрин,
подчеркивавший ее радикаль-ный секуляризм, преданность научному рационализму и
дух революцион-ного энтузиазма (см.: Кобрин). В то же время Сара Пратт видит в
ней рус-ского интеллигента XIX века, своего рода «геологическую находку,
частицу предшествующей эпохи, оставшуюся на виду, несмотря на апокалиптические
сдвиги начала ХХ в.» (Пратт: 390).
В «Поколении на
повороте» и других своих записях Гинзбург попыта-лась проанализировать
гетерогенную структуру двух этих социально-психо-логических типов. Она обратила
внимание на неочевидную историческую преемственность человека авангарда по
отношению к русскому демократи-ческому интеллигенту конца предшествующего века
с его культом само-пожертвования во имя «народа», на унаследованную ее
поколением веру в социальный прогресс и преклонение не только перед
героическими тира-ноборцами типа Софьи Перовской, но перед всей традицией
русского бунта, начиная с пугачевщины. При этом, если прогрессистский оптимизм
в духе XIX столетия Гинзбург полностью изживает к 40-м годам, то идея
«социальности» как основы существования индивидуального человека остается значи-мой
для нее на протяжении всей жизни.
В записях военных
лет Гинзбург заметила, что «социальное зло неиз-бывно, оно только заменимо, то
есть на место устраняемого немедленно диа-лектически встает другое. <…>
Вопрос только в исторической диалектике выбора наиболее подходящих наименьших
зол» (Гинзбург 2011: 295). Но суть такого выбора определялась, с ее точки
зрения, абсолютной ценностью, принадлежащей «началу общности», воплощенной в
системе социальных связей (Там же: 294).
В личности самой
Гинзбург черты радикальной авангардности сложно уравновешивались умеренностью и
уважением к традиции. Она верила в цен-ность институтов, постоянно подчеркивая,
к примеру, значение института семьи, единственно способного преобразовать
любовь, которая, будучи предо-ставлена сама себе, всегда обречена на
катастрофу, в иные, более жизнеспособ-ные ценности. В качестве позитивного
контраста изоляции и хаосу блокадных дней она описывала городские
технологические системы, поддерживавшие че-ловеческую жизнь и связь между
людьми, — трамвай, электричество, водопро-вод, радио. Как она писала в
«Записках блокадного человека» — эти техноло-гические цепочки,
функционировавшие под контролем государства, делали жизнь хотя бы относительно
переносимой, включая человека в систему соци-альных связей, которая взамен
могла потребовать от него пожертвовать собст-венной жизнью. При всем своем
пренебрежении к официальному советскому литературоведению, в 1935 году она
вступила в Союз писателей и потом всегда призывала молодых литераторов
следовать ее примеру и пытаться публико-ваться, даже если это требует известных
компромиссов с цензурой.
Некоторые из молодых
друзей Гинзбург, в том числе Г. Муравьева, от-мечали ее нехарактерную для
интеллигента тех лет болезненную привержен-ность к порядку, а также
аккуратность и щепетильность в денежных расчетах. Другие, например Я. Багров,
использовали по отношению к ней слово «госу-дарственник». Возможно, ей был
отчасти свойствен страх перед хаосом, по словам Н.Я. Мандельштам — «самое
стойкое из наших чувств» (Мандельштам: 114), побуждавшее людей, видевших революцию,
тосковать по силь-ному государству. Вместе с тем у нее было очень мало иллюзий
относительно реального существа того государства, которое ей приходилось
наблюдать с близкой дистанции на протяжении всей его истории.
16 марта 1987 года, за
два дня до своего восьмидесятипятилетия, читая один из перестроечных романов о
советской истории, она вспомнила свой разговор с одной из старых приятельниц:
«3. Г. говорила: примета времени даже не тер-рор, не жестокость (это бывало и в
другие времена), а предательство. Всепроницающее, не миновавшее никого — от
доносивших до безмолвствовавших.
По ходу жизни работают
разные защитные механизмы. Обволакивают, подстилают соломку. <…> А
теперь минутами ретроспективный ужас. Рас-пахивается "бездна
унижения". Как же это мы шли в эту бездну, шаг за шагом, ничего не
пропуская…» (Гинзбург 2002: 422—423).
Соучастие интеллигенции
в ежедневных преступлениях и лжи, поддер-живавших палаческую систему, было,
судя по ее записям, одной из центральных тем разговоров Гинзбург в последние
годы ее жизни. Она пишет об «уни-фикации поведения перед всем грозящей пыткой и
казнью» в сталинские годы: «Лгали лживые и правдивые, боялись трусливые и
храбрые, красноречивые и косноязычные равно безмолвствовали» (Гинзбург 2002:
345). Столь же неизбывной, по ее мнению, была причастность интеллигентов ее
поколения «родовому греху» гуманизма XIX века с его «убеждением, что
"лучезарное будущее" требует жертв и оправдывает жертвы» (Там же:
343).
По всем стандартам
советского XX века социальное поведение Гинзбург отличалось почти
исключительной порядочностью: она никогда не отрека-лась от друзей и учителей,
не славословила палачей и проходимцев и лишь в минимальной степени допускала в
свои работы интеллектуальные и речевые штампы официальной идеологии. И все же
все эти отрицательные заслуги не избавляли ее от ощущения собственной
причастности к тотальной фальши: «Г<уковский> говорил мне с иронией,
отчасти завистливой:
— Ну, при изяществе
вашего слога все это у вас получается благородно.
Так ли? Говорю
вам: никаких иллюзий — никому даром ничего не про-шло» (Гинзбург 2002: 293).
Весь опыт иллюзий
и разочарований, сочетание исторически сложивше-гося типа личности, накопленных
интеллектуальных навыков и сложной идеологической эволюции определили отношение
Гинзбург к переменам, на-чало которых она успела застать.
Весной 1982 года по случаю восьмидесятилетия Гинзбург
ее друзья и коллеги организовали ее чествование в ленинградском Доме писателей,
за которым последовал ужин в ресторане гостиницы «Европейская». В архиве Гинзбург
сохранился набросок ее выступления на этом юбилее. Он завершается сле-дующими
словами: «Принято говорить юбилярам, что они молоды — независимо от возраста —
и что у них все впереди. Понимаю условность этого обычая и не обольщаюсь. Как
бы то ни было, хорошо и то, что меня пока еще не покинула привычка выражать
свои мысли письменным образом».
Именно в эти годы
Гинзбург готовит к печати старые записи и работает над новыми. Среди
размышлений о литературе, времени, жизни и смерти, фрагментов мемуарного характера
здесь впервые с нарастающей частотой фиксируются итоги ее размышлений о
происходящих на ее глазах полити-ческих процессах.
При всем отличии
трансформаций эпохи перестройки от революций 1917 года можно предположить, что
механизмы, описанные Гинзбург в статье «Поколение на повороте», в известной
мере продолжали сохранять для нее свое значение. Традиция противостояния
существующему порядку вещей и ощущение конца старого мира вполне очевидны, но,
с неизбежной поправкой на возраст, можно, пожалуй, сказать, что Гинзбург
по-прежнему испытывала желание «жить и действовать». Как единодушно
свидетельствуют ее младшие друзья — А. Кушнер, Е. Невзглядова, Я. Гордин, К.
Кумпан и др., за переме-нами, которые принес приход к власти Михаила Горбачева,
она следила с неослабевающим интересом, не только по газетам, которые она
читала всю жизнь, но и по телевизору, который она купила специально, чтобы быть
в курсе собы-тий. Одним из сюрпризов, которые приготовила для нее наступившая
эпоха перемен, стала Государственная премия по науке, присужденная ей в 1988
году за книги «О литературном герое» и «Литература в поисках реальности».
Гинзбург умерла
15 июля 1990 года, за полтора года до распада СССР, и мы можем только пытаться
вообразить ее возможную реакцию на окончатель-ное крушение «старого мира».
Сохранился, однако, целый ряд ее записей 1987—1989 годов. Некоторые из них
опубликованы в самом полном на сего-дняшний день сборнике ее прозы (см.:
Гинзбург 2002: 308—320, 333—346, 422— 443). С. Бочаров вспоминал, что в 1987
году видел на столе Гинзбург листок, озаглавленный «Горбачев» с «аналитическим
портретом» последнего генсека (Бочаров: 313). Судьба этого документа пока
неизвестна, однако нам удалось обнаружить в архиве Гинзбург другое небольшое
эссе — «Презумпция социа-лизма», датированное октябрем 1988 года и позволяющее
составить представ-ление о ее взглядах и политической позиции в последний
период жизни.
Осень 1988 года — своего рода переломный момент в
истории перестройки или по крайней мере в истории отношений партийных
реформаторов и ли-беральной интеллигенции, чья первоначальная энтузиастическая
поддержка Горбачева и его реформ начала сменяться нарастающим разочарованием.
До открытого противостояния, окончательно обозначившегося на Съезде народ-ных
депутатов в мае 1989 года, дело еще не дошло, но взаимное отчуждение
становилось все более явственным. Важную роль сыграла отчетливо кон-сервативная,
ориентированная на сохранение статус-кво позиция Горбачева в карабахском
вопросе, в то время как большая часть поддерживающей его интеллигенции была
проармянски настроена и в целом была склонна под-держивать идею национального
самоопределения, проявившуюся, в част-ности, в стремлении армянского
большинства Карабахской автономной об-ласти отделиться от Азербайджана. После
сумгаитских погромов в феврале 1988 года осторожная позиция, занятая лидером
перестройки, стала выгля-деть в глазах многих его прежних сторонников как
минимум морально дву-смысленной. Особенно усилились эти настроения после
публикации стено-граммы заседания Президиума Верховного Совета СССР по
карабахскому вопросу, состоявшегося 18 июля 1988 года. О впечатлениях от этого
обсуж-дения Гинзбург подробно пишет в своем эссе.
К тому же
стремительно ухудшалась экономическая ситуация и нарастали повседневные бытовые
сложности. В 1987 году был принят долгожданный за-кон «Об индивидуальной
трудовой деятельности», а в мае 1988 года — «О коо-перации в СССР», но эти
казавшиеся прогрессивными преобразования толь-ко ускоряли погружение
социалистической экономики в хаос. На этом фоне обострялись и сопротивление
консерваторов, считавших перестройку и глас-ность источником экономических и
политических проблем, и нетерпение реформаторов, требовавших от власти
решительнее идти вперед во всех на-правлениях. Горбачеву и его быстро редевшим
сторонникам приходилось ла-вировать. В марте 1988 года им удалось отбить
контратаку неосталинистов, объединившихся вокруг статьи Н. Андреевой «Не могу
поступиться прин-ципами», но уже в ходе XIX партийной конференции, состоявшейся
летом 1988 года, яростная дискуссия, разразившаяся вокруг выступления Б. Ель-цина,
в которой Горбачев не принял участия, обозначила появление новой, более
радикальной альтернативы горбачевскому курсу.
На этом фоне
позиция Гинзбург выглядит достаточно осторожной. Она крайне скептически
воспринимает и личность Горбачева, и его политическую риторику, но критически
относится к «наивным требованиям и наивным ра-зочарованиям» многих своих
«сопластников», призывая их «поддерживать и ценить» «то новое и хорошее, какое
может происходить внутри противоесте-ственного устройства». Говоря ее словами
40-х годов, она воспринимала гор-бачевскую перестройку в качестве «наиболее
подходящего наименьшего зла». Перспектив изменения общественного устройства,
которое казалось ей про-тивоестественным, она в ту пору не видела, или, вернее,
они представлялись ей скорее пугающими, чем обнадеживающими. 1987—1988 годы
были в том числе временем нарастающих опасений интеллигенции перед ростом
русско-го национализма и складывающимся союзом радикальных националистов-
антисемитов и неосталинистов. Символическим воплощением распростра-ненных
интеллигентских фобий стал так называемый «национально-патрио-тический фронт
"Память"». В мае 1987 года «Память» провела один из первых в истории
СССР митингов с политическими требованиями, вызвавший не-малое волнение среди
либерально настроенной интеллигенции.
Если к угрозе,
исходящей от радикальных черносотенцев, Гинзбург готова отнестись серьезно, то
своих единомышленников она в качестве политиче-ской силы не воспринимает. Именно
так следует истолковать ее ироническое замечание, что лидером
«либерально-западническо-интеллигентской» пар-тии могла бы стать ее добрая
знакомая, восьмидесятилетняя Лидия Корнеевна Чуковская, и что центром программы
такой партии будет публикация Набокова и Гумилева. Несомненно, Гинзбург были
известны имена реальных лидеров зарождавшегося демократического движения и его
программные требования, но она ясно дает понять, что не воспринимает их
всерьез.
Ельцин в ее
заметке упоминается только в связи с его нашумевшим вы-ступлением на
октябрьском пленуме ЦК 1987 года с критикой в адрес пар-тийного руководства и
последующим покаянием на пленуме московского горкома 11 ноября 1987 года, где
его бывшие подчиненные с остервенением обличали своего недавнего руководителя.
Конечно, Ельцин в ту пору еще оставался чужим для значительной части
интеллигентской среды, насторо-женно воспринимавшей бывшего свердловского
партаппаратчика. Гинзбург могла помнить и о его встрече в качестве первого
секретаря московского горкома КПСС с членами «Памяти», кстати говоря,
признанной на московском пленуме его политической ошибкой. Однако она ни словом
не упоминает также ни о А.Д. Сахарове, чья общественная деятельность и
политический вес становились все более значимыми, ни о Ю.Н. Афанасьеве,
выдвинув-шемся в эти месяцы на позиции идеолога радикальных реформ. Именно Афа-насьев
стал неформальным лидером клуба «Московская трибуна», поставив-шего своей
задачей выработать программу подлинно демократических преобразований.
Интересно, что «Московская трибуна» была организована 12 октября 1988 года, в
тот самый день, когда Горбачев произносил свою речь перед руководителями
предприятий агропромышленного комплекса, цитату из которой Гинзбург вынесла в
эпиграф своей заметки.
Логику этих
политических оценок определяют итоги мировоззренческой эволюции Гинзбург,
длившейся три четверти века. Прежде всего обращает на себя внимание ее «полный
и окончательный» разрыв с социалистиче-скими идеалами, верность которым она
пыталась сохранить на протяжении нескольких десятилетий — от гимназических
красных бантов до исполнен-ного отчаяния признания из записи 1933 года:
История
отношения гуманитарной интеллигенции к революции сбивчива и мучительна. Это
история ответов на два вопроса:
Может ли русская
интеллигенция функционировать вне путей Октябрь-ской революции?
и: Может ли русская
интеллигенция функционировать на путях рево-люции?
Я, человек с испорченной
литературной судьбой, быть может, творчески погибший, — говорю твердо: к 16
годовщине ответ на первый вопрос полу-чен — русская интеллигенция не может
функционировать вне путей Ок-тябрьской революции.
Наша судьба задерживает
ответ на второй вопрос. Этим судьба поколения трагична[1].
Последняя попытка
примирения Гинзбург с исторической практикой со-ветского социализма приходится
на годы войны, когда ей начало казаться, что противостояние фашизму
ретроспективно оправдало беспримерные стра-дания, принесенные ее поколению
«государством, которое потребовало, что-бы все по всем пунктам хотели того же,
чего оно хочет», причем «потребовало этого в крайней и грубой форме» (Гинзбург
2011: 292). Отзвуки этих раз-мышлений 1942 года слышны в «Презумпции
социализма» в словах о «чи-стой форме», в которой социалистическая утопия
предстала в исторической реальности сталинского террора.
Уже к 1944 году Гинзбург
отходит как от этих гегельянских схем, так и от эгалитаристских идеалов в целом
— в ее заметках последних военных лет и послевоенного периода достаточно много
говорится об общественной оправ-данности социальной иерархии и имущественного
неравенства, но ценности ее молодости сохраняют для нее свое значение в
превращенном виде, стано-вясь своего рода исторической меткой принадлежности к
определенному по-колению и признаком его историчности. В 1954 году, размышляя о
проигран-ной жизни и несбывшихся надеждах, она все же писала, что именно те,
кто некогда, «сами того не понимая, гигантски верили в жизнь, распахнутую ре-волюцией»,
и заслужили «историческое право называться людьми двадцатых годов» (Гинзбург
2002: 192). Даже в написанном в 1980 году и напечатанном в 1987-м «Поколении на
повороте» она утверждает, что в пору иллюзий она и ее ровесники «были гораздо
нравственнее — и в повседневности, и в поли-тических мечтах, чем потом, когда
мы стали понимать и понимание оказа-лось смесью равнодушия и страха» (Там же:
279). В «Презумпции социа-лизма» от этой ретроспективной героизации
социалистических идеалов уже не остается ничего.
Гинзбург цитирует слова
знаменитого хирурга Амосова, полагающего, что «внедрение» социализма
экономически неэффективно и представляет собой насилие над человеческим
естеством, но желательно по моральным и эколо-гическим соображениям. Для
Гинзбург этот ход представляет собой, по сути, демагогический маневр,
призванный удержать «презумпцию социализма» в духе заклинаний Горбачева о
совместимости социалистических идеалов с желанием иметь в собственности землю и
ферму. Парадокс этой логики со-стоит в том, что прибегать к такого рода
морализированию оказываются вы-нуждены именно защитники советской системы,
возводившей свою генеало-гию к учению Маркса, который полагал, что социализм
победит в силу своей экономической эффективности.
На протяжении всей своей
жизни Гинзбург была внимательным читате-лем и почитателем Маркса, особенно его
ранних, левогегельянских работ. Ксения Кумпан и Альбин Конечный вспоминают, как
в семидесятые годы она попросила построить специальную полку для его сочинений
в своей но-вой однокомнатной квартире — пожелание, нехотя выполненное ее моло-дыми
помощниками, у которых эта «полка Маркса», как они ее называли, вы-зывала
ироническое отношение. Гинзбург прежде всего интересовал проде-ланный Марксом
анализ «превращения интересов в идеалы» (Гинзбург 2002: 347). Однако даже в
ранний период своей эволюции она была склонна отходить от собственно
марксистского, экономического понимания «интересов» в сторону анализа категории
«самоутверждения», осмысленной в духе фран-цузских моралистов XVII века (см.: Savitsky). В
«Презумпции социализма» Гинзбург резко противопоставляет Маркса-аналитика
Марксу-утописту, ко-торый предложил теоретическое обоснование одной из самых
зловещих уто-пий, нашедшей свою «чистую форму» в сталинском терроре.
Гинзбург ищет
альтернативную марксизму систему материалистического объяснения человеческого
поведения, учитывающую в том числе и его био-логические детерминанты. Она
размышляла об этом уже с 30-х годов, но то-гда в роли такой детерминанты
выступал физиологический склад личности, ее, так сказать, темперамент (см.: Zorin). Теперь она
— вполне в духе вре-мени — была склонна искать разгадку в генах. При этом в
словоупотреблении Гинзбург возникает характерное противоречие. Она говорит о
«человеческом естестве» и о «противопоказанной естеству» социалистической
системе, но в то же время вспоминает идею «естественного человека» как одну из
утопий, приведших к террору Французской революции. В молодости она выражалась
резче и определеннее: «Естественность — это едва ли не самое пустое из всех
слов, придуманных лицемерами» (Гинзбург 2002: 372). Не исключено, что в этом
противоречии таится природа ее двойственного отношения к горба-чевским
реформам.
В заметке 1987
года Гинзбург сформулировала свое отношение к происхо-дившему расширению зон
цензурно дозволенного: «Не станет ли скучно, если постепенно перестанем
удивляться: как, и такое можно напечатать? Но эта скука будет положительным
политическим фактом» (Гинзбург 2002: 335). Параллельно она саркастически
отметила «уверенность руководства в деся-тилетиями воспитанной общественной
дисциплине, в том, что все точно знают, как именно расположено от и до
разрешенного говорить и где в каж-дый данный момент начинается пространство
умолчания» (Там же). О том же самом — о невидимых условных соглашениях, об
интуиции неназываемых тем, свойственной говорящим «предпоследние слова», идет
речь и в «Пре-зумпции социализма».
Едва ли эти
наблюдения Гинзбург, безукоризненно точно соответствовав-шие атмосфере 1987
года, вполне сохраняли силу в конце 1988-го. Вполне воз-можно, что в свои
восемьдесят шесть лет она уже просто не успевала следить за стремительно
менявшейся динамикой политической и интеллектуальной жизни страны. Многие
«последние слова» относительно социалистических принципов хозяйствования уже,
собственно говоря, были произнесены вслух. Еще в пятом номере «Нового мира» за
1987 год появилась заметка экономиста Ларисы Пияшевой «Где пышнее пироги», где
концепция рыночного социа-лизма была отвергнута как «полуправда», стоявшая на
пути реальных пре-образований. Конечно, автору этого крошечного материала
пришлось скрыться за псевдонимом Л. Попкова, а его появление в подцензурном
изда-нии произвело на читателей впечатление разорвавшейся бомбы и вызвало
гневную отповедь одного из «прорабов перестройки» О. Лациса с характер-ным
названием «Зачем же под руку толкать» (Новый мир. 1987. № 5). Однако вышедшая
год спустя статья единомышленника Л. Пияшевой В. Селюнина «Истоки» (Новый мир.
1988. № 5), где тот же круг идей был развернут на ма-териале всей российской
истории, уже, в общем, не стала откровением. Да и давние мысли Гинзбург о
сталинизме как «чистой форме» социалистической утопии успели получить отражение
в общественных дискуссиях, в которых с легкой руки Г.Х. Попова (С точки зрения
экономиста // Наука и жизнь. 1987. № 4) для обозначения сталинистских принципов
управления утверди-лось эвфемистическое название «административно-командная
система».
В соответствии с
широко распространенными в ту эпоху стереотипами Гинзбург сближает нэп и
перестройку, не присоединяясь, однако, ни к сто-ронникам идеи «социалистической
альтернативы сталинизму», ни к ее кри-тикам. Она видит в позиции сторонников
«рыночного, демократического со-циализма» фальшь «предпоследних слов», но
отнюдь не требует «последней прямоты» — напротив, она считает необходимым
поддержать эту позицию из прагматических соображений. Горбачев, с ее точки
зрения, — это «лучшее, что возможно изнутри», «извне» же советской системе мог
угрожать только «фашистский» переворот. Единственное, что остается в такой
ситуации на-стоящему интеллигенту, — это сохранять в любой ситуации личное
достоин-ство так, как это, по оценке Гинзбург, удалось академику Амбарцумяну,
всту-пившему в спор с Горбачевым на заседании Президиума Верховного Совета.
За свою долгую
жизнь Гинзбург не раз становилась свидетелем полной или частичной смены
официального курса. Одним из самых ярких примеров та-кого поворота была
ситуация последних военных и первых послевоенных лет, когда сталинский СССР все
более последовательно отказывался от револю-ционных идеалов в пользу идеологии
поверженного врага. Именно тогда, ко-гда общественный подъем и надежды военного
времени сменились свирепей-шей реакцией, окончательно оформился исторический
скептицизм Гинзбург. Еще в 1943 году она записала свои впечатления от
выступления на писатель-ском совещании наконец-то нашедшего себя погромщика: «В
нем <…> про-исходит наглядный процесс развязывания инстинктов. Никакая
кл<ассовая> б<орьба> не могла дать этой органической потребности в
заушательстве такие смачные формы, какие ей дает патр<иотизм>,
р<ас>овость и т.п. Здесь от-крываются просто безграничные возможности для
компенсации собств<енной> неполноценности» (Гинзбург 2011: 88).
Горбачевская перестройка, с точки зрения Гинзбург, предотвратила приход к
власти людей такого соци-ального типа, чего не могли взять в толк ее
радикальные критики.
Сегодня, когда со
времени написания «Презумпции социализма» прошло уже без малого четверть века,
вполне очевидна несостоятельность многих по-литических оценок и прогнозов
Гинзбург. Ее призыв «ценить и поддержи-вать» Горбачева был рассчитан на
исторически длительный эволюционный процесс, между тем «Аннушка уже пролила
масло». Буквально через не-сколько месяцев в ходе кампании по выборам делегатов
Съезда народных де-путатов началась окончательная агония советского социализма,
продолжав-шаяся примерно два с половиной года.
И тем не менее
многие из поставленных Гинзбург в этом эссе проблем не утратили актуальности.
Перед интеллигенцией нового века и тысячелетия по-прежнему стоит вопрос о
позиции, которую может занимать интеллигент по отношению к тому хорошему, что
«может происходить внутри противо-естественного устройства» на фоне
надвигающихся исторических катаклиз-мов. Добиваться ли от безнравственной и
уродливой власти частных улуч-шений и послаблений — или требовать ее немедленного
разрушения? Как выразилась в 30-е годы Гинзбург, «наша судьба задерживает
ответ» на этот вопрос.
ЛИТЕРАТУРА
Гинзбург 2002 —
Гинзбург Л.Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искус-ство,
2002.
Гинзбург 2011 —
Гинзбург Л.Я. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки
блокадного человека. М., 2011.
Бочаров — Бочаров С.
Вспоминая Лидию Гинзбург // НЛО. 2001. № 49.
Кобрин — Кобрин К.
«Человек 20-х годов». Случай Лидии Гинзбург (к постановке про-блемы) // НЛО.
2006. № 78. С. 60—83.
Мандельштам —
Мандельштам НЯ. Воспоминания [Кн. 1 ] / Подгот. текста Ю.Л.
Фрейдина; примеч. А.А. Морозова. М.: Согласие, 1999.
Пратт — Пратт С.
Лидия Гинзбуг, русский демократ на rendez—vous // НЛО.
2001. №
49. С. 390.
Savitsky — Savitsky S.
Reflection as an Ethical Value (
Zorin — Zorin A.
Ginzburg as Psychologist //
[1] Цитируется по рукописному фрагменту, вложенному в за-писную книжку 1933 года. Сохранилась позднейшая маши-нопись этого отрывка (ОР РНБ. Ф. 1377 (Л.Я. Гинзбург)).