Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2012
Ключевые слова: А.С. Пушкин, Ф.В. Булгарин, «Борис Годунов»
Михаил Гронас
КТО БЫЛ АВТОРОМ ПЕРВОЙ КНИГИ О ПУШКИНЕ?[1]
ВВЕДЕНИЕ
Публикация пушкинского «Бориса Годунова» вызвала оживленную крити-ческую полемику. Один из первых (и самых отрицательных) откликов на трагедию появился в мае 1831 года в виде анонимного памфлета, «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина» с подзаголовком «Разговор По-мещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопракти-кующего в оном учителя Российской Словесности»[2]. «Разговор» был опуб-ликован, вопреки литературным обычаям того времени, не на страницах журнала, а отдельной брошюрой, в типографии Московского университета, и был одобрен Московским цензурным комитетом. Персонажи памфлета — помещик Петр Алексеевич и учитель русской литературы Ермил Сергее-вич — заняты обсуждением достоинств и недостатков последнего пушкин-ского произведения. Провинциальный учитель предлагает критическое про-чтение «Бориса Годунова», а московский помещик соглашается с его едкими замечаниями. В целом «Разговор» выдержан в духе пародии или пастиша.
Учитель, чьи реплики преобладают, немного карикатурен: он любит педан-тичные до гротеска обороты и не прочь при случае щегольнуть латынью. Не-многословный и прямолинейный помещик спешит и вынужден поторапли-вать своего велеречивого собеседника.
Хотя персонажи изображены достаточно иронически, их критические за-мечания должны, судя по всему, восприниматься всерьез. В памфлете содер-жится набор упреков в адрес пушкинской трагедии, который впоследствии станет расхожим. Пьесе вменяются в вину неправдоподобие характеров, жан-ровая неопределенность, отсутствие четкой структуры, исторические неточ-ности и разнообразные стилистические изъяны. Но наряду с замечаниями литературного характера в «Разговоре» есть и элементы политического до-носа, а именно — намеки на политическую неблагонадежность Пушкина и его непочтительное отношение к монархическим идеалам.
Насколько мне известно, именно «Разговор» — первая книга (то есть от-дельное издание, а не статья), написанная о Пушкине. «Разговор» также стал предметом первой статьи (короткой отрицательной рецензии) молодого Вис-сариона Белинского. Но эти два факта, как я постараюсь показать, не исчер-пывают его значения для истории русской литературы.
То обстоятельство, что памфлет был одним из первых критических отзы-вов на «Бориса Годунова», его необычный формат и, что очень существенно, прямота предъявленных в нем обвинений сделали «Разговор» своего рода от-правной точкой для последующей критики, посвященной пьесе. Рассматри-вая реакцию критиков на пушкинскую трагедию, Б.П. Городецкий отмечает: «"Разговор»" сыграл в те дни своеобразную роль. Он резче определил гра-ницы литературно-политических группировок, вызвав определенные поло-жительные или отрицательные отзывы о себе»[3]. Действительно, антипуш-кинский лагерь одобрил памфлет и превознес остроумие его автора. «Г. З-я» в журнале «Гирлянда» отозвался о нем благосклонно, сделав лишь одну мел-кую оговорку: «В числе критик, вышедших на известное произведение Пуш-кина, эта брошюрка, по нашему мнению, должна занять если не самое первое, то, по крайней мере, почетное место. Впрочем, нам кажется, что Критик смот-рит на произведение Пушкина с более строгой точки зрения, нежели надле-жало»[4]. Бестужев-Рюмин в «Северном Меркурии» заметил: «В их [Учителя и Помещика] суждениях мы сперва ожидали найти много провинциализма, но вместо того нашли много столичного остроумия»[5].
На другом краю литературного спектра, в стане приверженцев Пушкина, «Разговор» вызвал праведное негодование. Молодой Белинский в своей де-бютной рецензии для «Листка» сравнил анонимного автора с отъявленным графоманом Александром Орловым и назвал памфлет «школьной болтов-ней»: «Это одно из тех знаменитых творений, которыми наводняют нашу ли-тературу г-н Орлов и ему подобные… само название этой школярной бол-товни предуведомляет, в каком духе написан Разговор о Борисе Годунове; напечатан же особою брошюркою он, вероятно, потому, что по каким-нибудь причинам не мог явиться ни в одном журнале»[6]. Таким образом, многие об-ратили внимание и отреагировали на «Разговор», но почти никто, ни в поле-мике того времени, ни в последующих исследованиях не выдвинул предпо-ложений об авторстве[7]. Правда, в процитированном пассаже Белинского как будто бы содержится намек. Хотя Белинский относит памфлет к произведе-ниям «г-на Орлова и ему подобных», самого Орлова он иметь в виду не мог. Для понимающих людей было очевидно, что у Орлова, простосердечного ав-тора популярных приключенческих романов и подражателя Булгарина, не было ни способностей, ни причин для того, чтобы сочинить этот желчный, но не лишенный изящества антипушкинский памфлет и затем анонимно его опубликовать. Поэтому в словах Белинского «г-н Орлов и ему подобные» ударение падает на «подобных». Любой, кто следил за литературными рас-прями 1831 года, не замедлил бы разглядеть здесь очевидное указание на Фаддея Булгарина. Сравнение Булгарина с Орловым (чей роман 1831 года «Мария Ивановна Выжимкина» отчасти копировал, а отчасти неудачно па-родировал булгаринского «Выжигина») быстро стало популярной шуткой среди многочисленных литературных недругов Булгарина[8]. Всего за не-сколько недель до появления статьи Белинского это ироническое сопостав-ление использовал Николай Надеждин в напечатанной «Телескопом» рецен-зии на романы Булгарина и Орлова[9]. И, разумеется, два месяца спустя это сравнение было увековечено Пушкиным в двух антибулгаринских паро-диях — «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Ор-лов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем»[10].
Итак, Белинский, по-видимому, подозревает, что анонимным автором «Разговора» был Фаддей Булгарин. Более того, в последнем предложении процитированного абзаца он даже намекает на некое политическое обстоя-тельство, которое могло вынудить Булгарина выбрать необычный формат: «…напечатан же особою брошюркою он, вероятно, потому, что по каким-ни-будь причинам не мог явиться ни в одном журнале».
Отталкиваясь от завуалированной догадки Белинского, мы постараемся показать, что автором «Разговора» действительно был Фаддей Булгарин, чья враждебность по отношению к Пушкину достигла апогея в 1831 году и у ко-торого были причины скрывать свое авторство.
Предлагаемая атрибуция опирается в основном на текстуальные свидетельства. Анонимный «Разговор» выказывает характерные особенности булгаринского стиля и его излюбленные риторические приемы; в нем также за-метно отразились его политические и эстетические взгляды. Особенно важны многочисленные переклички между «Разговором» и серией булгаринских текстов, написанных в конце 1820-х — начале 1830-х годов и полемически направленных против Пушкина. Сюда относятся «Разбор поэмы "Полтава"» (1829)[11], краткий обзор первых напечатанных сцен «Годунова» в его «Рас-смотрении Русских альманахов на 1828 год»[12], рецензия на немецкий перевод «Бориса Годунова» (1831)[13], роман «Димитрий Самозванец» (1831)[14] — за-думанный как полемический выпад против пушкинского «Годунова», — и анонимные цензурные «Замечания на Комедию о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве» (1826)[15], уже атрибутированные Булгарину Винокуром и Гозенпудом[16]. Связь «Разговора» с последним текстом особенно значима. Различ-ные переклички и сближения между «Разговором» и опубликованными со-чинениями Булгарина могли бы объясняться литературным влиянием Булгарина на анонимного автора или даже прямыми заимствованиями из булгаринских текстов. Если вспомнить о том, что Булгарин был одним из наи-более влиятельных критиков и самых читаемых авторов своего времени, оба эти объяснения кажутся правдоподобными. Но цензурные «Замечания» — «внутренний отзыв» на раннюю редакцию пушкинской пьесы, заказанный Бенкендорфом и подготовленный Булгариным исключительно для Нико-лая I, — были опубликованы только в ХХ веке. Содержание «Замечаний» не было известно ни одному литератору, кроме написавшего их Булгарина; по-этому близкое сходство в выборе тем и примеров, а подчас и буквальные сов-падения между «Замечаниями» и «Разговором» легче всего, по-видимому, объяснить тем, что у этих текстов один автор.
Далее я приведу примеры совпадения эстетических позиций, идей, ритори-ческих приемов и речевых оборотов в «Разговоре» и в текстах, подписанных Булгариным (или, как «Замечания», приписываемых ему). Затем я обращусь к литературно-политическому контексту и историческим свидетельствам, подтверждающим предложенную атрибуцию.
Учитель Ермил Сергеевич, главный герой «Разговора», начинает свою кри-тику замечанием о родовой неопределенности пушкинского сочинения: «Бо-рис Годунов не вписывается ни в один из признанных драматических жанров и должен поэтому рассматриваться как пример «безжанрового романтиче-ского сочинения» (107), романтическая поэма. Далее он сопоставляет старый (классический) и новый (романтический) типы поэзии и заключает, что, хотя некоторые обязательные в поэтике классицизма фигуры (такие как, напри-мер, обращение к музе) действительно устарели, нововведенные вольности романтической поэзии уже наскучили и слишком легко поддаются имитации. Этот довод не только весьма схож с доводом Булгарина из его рецензии на «Полтаву», но и формулировки местами чуть ли не совпадают.
«Разговор»
Согласен: можно уничтожить старинное пою, ибо нынче никто поэм не поет; можно забыть призывание какого-нибудь языческого божества, или олице-творенного идеального существа для подмоги в деле, ибо видно, что сии бо-жества и существа не многим помогали — да и сущность повествования от-того ничего не терпит (107).
«Разбор поэмы "Полтава"»
В сих поэмах все почти страсти представлены олицетворенными, и каждый герой действовал как машина, по внушению какого-нибудь божества, вол-шебницы или чародея. сумасбродная любовь, олицетворенные страсти. все эти пружины слишком ослабли от излишнего употребления.. Не менее уто-мительны сделались все эти приступы к песням, эпизоды, подробный описа-ния местоположений, родословные героев и эти вечные восклицания: пою! и призывания Музы.. Что же из этого выходит? Так как прежде было скучно единовременное разделение поэм на песни и эпохи, как утомительны были олицетворения, приступы с восклицанием пою, описания битв и родослов-ные, так ныне скучны и единообразны все эти кучи отрывков (150—51).
В обоих текстах выражена одна и та же эстетическая установка (а именно — благоразумный отход как от художественных новшеств, так и от устаревшего классицизма). В свете предлагаемой атрибуции еще важнее то обстоятельство, что отжившие черты классицистской и недостатки новой романтической поэ-зии описаны практически одними и теми же словами.
БЕССВЯЗНОСТЬ
Автор «Разговора» вменяет в вину романтической поэзии вообще и «Борису Годунову» в частности невнятность и недостаточное единство частей. То же обвинение предъявляется «Полтаве» в булгаринском «Разборе» и ранней ре-дакции «Бориса Годунова» — в цензурных «Замечаниях». Во всех трех слу-чаях мы вновь видим очень схожие формулировки и риторические ходы:
«Разговор»
Уч. Поэма должна иметь необходимо связь в продолжении всего повество-вания и сохранять, хотя не вполне, освященные веками правила.. бросаться и туда и сюда, без всякой связи, право, непростительно..
Уч. Не прикажете ли представить ее на театре? У кулисных-то мастеров за-болели бы руки. Это, сударь, настоящие Китайские тени. Действие пере-скакивает из Москвы в Польшу, из Польши в Москву, из кельи в корчму. .Есть нечто подобное в драматических произведениях Шекспира, да все- таки посовестнее (108).
«Замечания»
В сей пиесе нет ничего целого: это отдельные сцены или, лучше сказать, от-рывки из Х и XI тома Истории Государства Российского, сочинения Ка-рамзина, переделанные в разговоры и сцены. Литературное достоинство гораздо ниже нежели мы ожидали. Это не есть подражание Шекспиру, Гёте или Шиллеру; ибо у сих поэтов в сочинениях, составленных из разных эпох, всегда находится связь и целое в пиесах (91).
Один и тот же критический довод сопровождается схожими формулиров-ками и риторикой. В обоих текстах бессвязности «Бориса Годунова» нахо-дится аналог в европейской драме, при этом Пушкин проигрывает в срав-нении: у Шекспира «есть что-то подобное, но посовестнее» («Разговор»); у Шекспира, Гёте, Шиллера «всегда находится целое» ( «Замечания»)[17].
КТО ГЕРОЙ?
Вслед за критическим разбором жанра и композиции «Бориса Годунова» участники «Разговора» обращаются к пушкинской трактовке персонажей. Учитель Ермил Сергеевич особенно осуждает характер Бориса Годунова, ко-торый, по его мнению, не является ни героем трагедии (то есть не является главным действующим лицом), ни историческим героем (то есть его деяния недостаточно значительны, а роль — преувеличена писателями и истори-ками). Этот двойной упрек находит прямую параллель в предисловии Бул- гарина к «Димитрию Самозванцу», где он, по-видимому, намекая на Пуш-кина, критикует тенденцию раздувать историческое значение царя Бориса.
«Разговор»
Уч. Вопрос 2-ой: Кто герой в этом сочинении?
.разберите сами — вас получше нас учили — разберите, за какие подвиги можно назвать Бориса героем повести?.. Начнем с начала!.. Борис является в первый раз на странице 10-й, где избирают его Царем; тут нет никаких от-личных подвигов; потом показывается один и говорит сам с собою вслух ужасный монолог. Немножко раскаивается в своих прегрешениях, бранит чернь за разные на него (якобы) клеветы. Пом. .Да говори, любезный, о деле — о подвигах героя Бориса. Уч. .Итак, повторим, кто более обращает на себя вниманж читателя, Борис или Гришка? Кто заслуживает более название героя Поэмы? (109)
Предисловие к «Димитрию Самозванцу»
О некоторых исторических характерах в большей части читающей публики укоренилось несправедливое понятие. Таким образом привыкли изобра-жать Бориса Годунова героем. Он был умен, хитер, пронырлив, но не имел твердости душевной и мужества воинского и гражданского. Рассмотрите дела его! Величался в счастье, не смел даже явно казнить тех, которых по-читал своими врагами, и в первую бурю упал! Где же геройство? (5)
Мы снова видим схожую риторику: и учитель в «Разговоре», и Булгарин в предисловии к своему роману шутливо предлагают проанализировать дея-ния Бориса, чтобы выяснить, заслужил ли он право зваться героем, и затем иронически перечисляют его деяния, обнажая их незначительность и триви-альность. В обоих текстах обыгрывается двойственное значение слова «ге-рой». Отметим и синтаксическое сходство: «.разберите, за какие подвиги можно назвать Бориса героем повести?» («Разговор») и «Рассмотрите дела… Где же геройство?» (предисловие к «Димитрию Самозванцу»). После учи-тель делает краткий обзор поступков Гришки Отрепьева в «Борисе Году-нове», концентрируясь на пушкинской — как принято считать, положитель-ной — трактовке этого персонажа. Учитель иронически заключает: «Должно признаться, Самозванец показывает себя настоящим героем».
Если наша атрибуция верна, то неодобрение пушкинской амбивалентной трактовки фигур Бориса и Гришки выглядит как попытка Булгарина отсто-ять свое собственное видение этих характеров, представленное в «Димитрии Самозванце», написанном отчасти в ответ на раннюю редакцию пушкинской пьесы, которую Булгарин прочел для подготовки цензурных «Замечаний». А.А. Гозенпуд, изучивший заимствования из «Бориса Годунова» и скрытую полемику с этой пьесой в романе Булгарина, отмечает, что
…основная тенденция Булгарина — обратить против Пушкина образы его трагедии, противопоставить своего Самозванца — шпиона, убийцу, развратника — умному и талантливому, не лишенному обаяния герою Пуш-кина, мелкого, жалкого, трусливого Бориса — пушкинскому умному и силь-ному Годунову, изящного светского кавалера Маржерета — Маржерету- сквернослову, в то же время сохранив в их устах обрывки пушкинского текста. А главное — противопоставить «благонамеренную» концепцию ис-тории — пушкинской мятежной[18].
Как мы видели, этой же тенденции следуют учитель и помещик из «Раз-говора», таким образом выступая на стороне Булгарина в скрытой полемике между его романом и пушкинской трагедией.
ДРУГИЕ ПАРАЛЛЕЛИ С «ДИМИТРИЕМ САМОЗВАНЦЕМ» БУЛГАРИНА
Как заметил А.А. Гозенпуд, Булгарин в цензурных «Замечаниях» выбирает для критики те элементы «Бориса Годунова», которые в «исправленном» виде при-сутствуют и в его «Димитрии Самозванце»; эти переклички, по мнению Гозенпуда, свидетельствуют о том, что «Замечания» принадлежат Булгарину. Между тем, «Разговор» тоже содержит упоминания именно тех мест в «Борисе Годунове», что были раскритикованы в «Замечаниях», а затем «улучшены» в булгаринском романе. Так, в «Замечаниях» Булгарин обвиняет Пушкина в кощунственном искажении благочестивой пословицы; он отмечает, что «вольному воля, спасенному рай» у Пушкина превращается в «вольному воля, пьяному рай». Словно поправляя Пушкина, Булгарин возвращает пословице ее исходный вид в «Димитрии Самозванце», где ее произносит старая няня: «вольному воля, спасенному рай, мое дитятко»[19]. Обращаясь к «Разговору», обнаруживаем, что учитель использует эту пословицу в рассуждении о пуш-кинском стихосложении: «Пушкин избрал ямбический пентаметр без рифм, с пресечением после первых двух стоп. Почему и не так? Вольному воля» (112).
В другом месте «Разговора» герои снова выбирают для обсуждения те фрагменты пушкинской трагедии, которые были позаимствованы и перели-цованы Булгариным. В 22-й сцене, «Москва. Царские палаты», Басманов вы-сказывает царю свои сомнения в лояльности народа: «Всегда народ к смяте-нью тайно склонен»[20]. Как отмечает Гозенпуд, в «Димитрии Самозванце» Булгарин вновь «поправляет» Пушкина и вкладывает в уста своему Басма-нову противоположную по смыслу реплику: «Народ всегда расположен лю-бить царя»[21]. В «Разговоре» помещик цитирует те же строки и выражает рез-кое несогласие с пушкинским Басмановым (и, соответственно, имплицитную поддержку Басманова булгаринского):
«Всегда народ к смятенью тайно склонен».
Вот вздор какой! Всегда склонен. Пустое! С этим я совершенно не согласен. И русскому ли Боярину так отзываться о православном русском народе (114—15).
РЕЗКИЕ МЫСЛИ
«Разговор» носит явные черты политического доноса. Конечно, образ Бул- гарина как политического осведомителя был сильно преувеличен русской прогрессивной критикой, а после — советским литературоведением. Но факт остается фактом: Булгарин действительно сотрудничал с тайной полицией, и политические донесения составляют солидную часть его наследия. А Бул- гарин — критик был более склонен смешивать политические и литературные нападки, чем большинство журналистов того времени. Поэтому очевидные признаки политического доноса в «Разговоре» могут служить дополнитель-ным доводом в пользу предлагаемой нами атрибуции.
В полном соответствии с булгаринской идеологической позицией персо-нажи «Разговора» не упускают случая выказать свою лояльность и полити-ческую благонадежность: они особенно одобряют те эпизоды «Бориса Году-нова», которые находят политически правильными (например, молитву мальчика за царя в сцене «Москва. Дом Шуйского»), и жестоко критикуют «рискованные» места. В конце памфлета Ермил Сергеевич перечисляет «рез-кие мысли» в «Борисе Годунове». В их числе — проявления непочтительного отношения к царской власти, чересчур благожелательная трактовка само-званца в ущерб царю и дворянству, неуважение к религии.
Один из «опасных» фрагментов — короткая речь Бориса об искусстве правления в 22-й сцене «Москва. Царские палаты» — разобран в качестве особенно возмутительного примера пушкинского вольнодумства и в «Разго-воре», и в цензурных «Замечаниях» Булгарина. Учитель в «Разговоре» ци-тирует этот отрывок из речи Бориса как пример непочтительной трактовки монарха. Помещик даже пугается, что опасную цитату могут услышать. Учи-тель отвечает, что цитирует напечатанный (и, следовательно, одобренный цензурой) текст, вызывая у помещика недоумение.
Уч. Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ.[22]
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро — не скажет он спасибо;
Грабь и казни — тебе не будет хуже.
Пом. Полно, братец, полно! Чтоб не подслушали.
Уч. Да ведь это говорит Борис в печатном.
Пом. Так можно примолвить: и милостиво и премудро! Нет, не верю, чтобы Борис, каков ни был он, стал говорить таким Макиавельским языком (115).
В цензурных «Замечаниях» Булгарин цитирует тот же монолог, сопро-вождая его критическим замечанием:
Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец
Так думал и — его свирепый внук.
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро — не скажет он спасибо;
Грабь и казни — тебе не будет хуже.
Сия тирада произведет неприятное впечатление. У нас еще не привыкли, чтобы каждый герой романа говорил своим языком без возражения вслед за его умствованием. Предоставлять каждому читателю возражать са-мому — еще у нас не принято, да и публика наша для сего не созрела (92).
Для предложенной нами атрибуции особенно важны два момента. Во-пер-вых, и в «Разговоре», и в «Замечаниях» тирада Бориса цитируется не с первой строки, а с третьей. В обоих текстах опущены первые две строчки оригинала: «Конь иногда сбивает седока, / Сын у отца не вечно в полной воле»[23] — веро-ятно, потому, что они не много добавляют к сути утверждения (состоящей в том, что у Пушкина царь предстает циником). Маловероятно, что это совпа-дение случайно: в обоих случаях цитата подкрепляет один и тот же тезис.
Во-вторых, персонажи «Разговора» реагируют на пушкинский отрывок в полном соответствии с предсказаниями автора «Замечаний». В «Замеча-ниях» Булгарин полагает, что за процитированной выше речью Бориса должна была следовать какая-нибудь комментирующая или осуждающая ее реплика, чтобы в неподготовленном читателе не родилось опасного замеша-тельства. И действительно, в «Разговоре» и Ермил Сергеевич, и, особенно, его простодушный собеседник оказываются по-настоящему озадачены и по-трясены этой тирадой. Для них непостижимо, как русский боярин и царь мо-гут высказывать такие жестокие и циничные мысли о своем народе.
Два текста совпадают не только по тону и содержанию, но и буквально. В «Замечаниях» Булгарин утверждает, что русским читателям пока непри-вычно, чтобы персонаж «говорил своим языком» (в данном случае — цинично и «от себя», а не «от автора»); а в «Разговоре» помещик не может поверить, чтобы Борис мог «говорить таким Макиавельским языком». Как уже отме-чалось, близкие параллели с цензурными «Замечаниями» особенно значимы в контексте предлагаемой атрибуции, поскольку Булгарин, будучи автором этого документа, был единственным писателем, знакомым с его содержанием.
Хотя общий тон «Разговора» почти неизменно критичен, учитель и помещик одобрительно отзываются о четырех местах в «Борисе Годунове», которые находят правильными с политической точки зрения и удачными — с худо-жественной. Героям «Разговора» особенно нравится патриотическая речь Курбского в сцене «Граница литовская». Учитель называет ее «прекрасной» и цитирует первые семь строк монолога. Помещик с сожалением восклицает: «Да! Если бы так написана была вся повесть…», на что учитель отвечает: «Тогда бы стали хвалить» (113). Булгарин выделял и превозносил монолог Курбского всякий раз, когда писал что бы то ни было о «Борисе Годунове». В 1828 году, за два года до своего открытого конфликта с Пушкиным, Булгарин рецензировал выпуск «Северных цветов», в котором впервые была опуб-ликована эта сцена, и расточал ей бесконечные хвалы. Он привел сцену це-ликом, начиная с речи Курбского, и прокомментировал ее так: «Выписываю эту сцену, которая мне кажется совершенством по слогу, по составу и по чув-ствам. Какое познание характеров, сердца человеческого, местных обстоя-тельств. Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!»[24]
Откликаясь (в разгар ссоры с Пушкиным) на немецкий перевод «Бориса Годунова», Булгарин его одобрил — но сама пьеса никакого восторга у него не вызывала. Перевод стал для него поводом раскритиковать и даже высме-ять оригинал. Тем не менее он выделил несколько сцен, достойных похвалы, и начал с того же монолога Курбского: «[И]ностранцы не почувствуют так сильно превосходной речи Курбского на рубеже России, сцены патриарха с игуменом, после бегства из Москвы расстриги, сцены юродивого, которые истинно народны и в полном смысле превосходны»[25]. В цензурных «Замеча-ниях» Булгарин тоже открыл перечень пушкинских удач этой сценой: «Не-которые сцены, как например первая на рубеже России, сцена, когда монах Пимен пишет историю, а молодой инок Гришка Отрепьев спит в келье, сцена Гришки Отрепьева в корчме на литовской границе и еще некоторые места ис-тинно занимательны и народны»[26].
Общую черту этих двух цитат — открытие списка «хороших» сцен пуш-кинской пьесы речью Курбского — приводит в подтверждение своей гипотезы о принадлежности анонимных «Замечаний» Булгарину Г.О. Винокур[27]. Эта логика распространяется и на предлагаемую нами атрибуцию: автор «Разго-вора» разделяет с Булгариным пристрастие к определенному пассажу пуш-кинской трагедии, который редко упоминают другие критики того времени[28].
Также заслуживает похвалы, по мнению героев «Разговора», сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре». В «Разговоре» учитель предваряет цитату из этой сцены следующими словами: «Много мест превосходнейших! Например, разговор Пимена с Григорием» (112). Она же упомянута (сразу за речью Курб-ского) в перечне сцен (приведенных выше), выделенных Булгариным в «За-мечаниях»: «Некоторые сцены, как например первая на рубеже России, сце-на, когда монах Пимен пишет историю, а молодой инок Гришка Отрепьев спит в келье. истинно занимательны и народны (92)». Восклицание учителя «Много мест превосходнейших!» почти совпадает с другим отзывом Булга- рина о трагедии, статьей 1835 года о поэте Кукольнике: «В авторе "Бориса Го-дунова" мы видим все стихии народной драмы. Есть сцены превосходные»[29].
ОТГОЛОСКИ «СПОРА ОБ АРИСТОКРАТИИ»
В конце 1820-х — начале 1830-х годов Булгарин участвовал в ряде литера-турных дискуссий, самой заметной из которых была знаменитая полемика против так называемых литературных аристократов — Пушкина, Дельвига и Вяземского — и кружка писателей, связанных с «Литературной газетой». Оба лагеря обвиняли своих противников в применении внелитературных средств для занятия выгодного положения в литературе. Пушкин и его друзья счи-тали Булгарина — особенно после коммерческого успеха его романа «Иван Выжигин» — циничным дельцом на зарождавшемся литературном рынке. Тот, в свою очередь, — следуя за критиком Николаем Полевым, изобретшим термин «литературная аристократия», — пытался представить писателей пушкинского круга кликой могущественных и надменных аристократов, чья литературная известность основывается на знатности, социальном положе-нии и связях. Обвинения в аристократическом высокомерии и кастовости появляются в ранних нападках Булгарина на Дельвига и Вяземского — и вы-ходят на передний план в его антипушкинских статьях 1829—1831 годов. Те же темы занимают видное место в «Разговоре».
«Разговор» начинается и заканчивается игрой на семантической двусмыс-ленности оценочного эпитета «первоклассный». В начале памфлета помещик спрашивает мнение учителя о новом произведении «первоклассного нашего поэта». Услышав это слово, учитель пугается, решив, что имеется в виду Та-бель о рангах, то есть бюрократическая, а не поэтическая иерархия. Учитель, мелкий чиновник, боится критиковать лицо высшего ранга, аристократа.
Пом. Здравствуй, Ермил Сергеич! Что? с Борисом и замечаниями? Ну, по-слушаем, что сказал ты о первоклассном нашем поэте? Уч. (Отскакивает и кладет тетрадь в карман.) Как, батюшка, о первокласс-ном? Хорошую же вы сыграли со мною штуку!.. Да если бы знал я, что автор Бориса Годунова в первом классе, ни за что бы не принялся делать на него замечаний: ну, Боже упаси, как это огласится! Мудрено ли первому классу задавить двенадцатый! (107)
Помещик снисходительно разуверяет учителя: «Это, друг мой, не чин, рав-ный например с Фельдмаршальским… Это название дают за отличнейшие произведения» (108). Озадаченный учитель спрашивает, что за государст-венный орган присуждает этот ранг. Помещик отвечает: «Журналисты, из-датели газет, приятели, товарищи (смеется) …за чашей круговою», — после чего учитель решает, что может смело критиковать дальше.
Тема узкого круга литературных приятелей, производящих в высочайший ранг Пушкина, который этого ранга недостоин, вновь возникает при обсуж-дении романтических черт пушкинской трагедии:
Пом. <.> Теперь непризнающих Романтизм считают наравне с Богоотступ-никами.
Уч. Не те ли же так думают, Петр Алексеевич, которые в первый-то класс друзей своих производят? (108)
В конце «Разговора» помещик возвращается к вопросу о ранге Пушкина:
Пом. Ну, пора перестать. Что ж ты думаешь о первоклассности Сочинителя? Уч. Не мое дело. Мне, сударь, ни жаловать, ни разжаловать невозможно (115).
Игра с эпитетом «первоклассный» выдает враждебность автора к клике пушкинских высокопоставленных друзей, делателей репутаций, которые присуждают литературные ранги на основании личных отношений, а не ли-тературных достоинств. Эти настроения полностью соответствуют жалобам на «литературных аристократов» в булгаринских статьях того времени. Так, в своем отклике 1831 года о Веневитинове Булгарин характеризует его вос-торженную статью о «Борисе Годунове» следующим образом: «Статья на Французском языке, об отрывке из Бориса Годунова, есть плод приязни и угождения…»[30] В рецензии на «Монастырку» Погорельского (1830) Булгарин еще безапелляционнее противопоставляет друг другу таких писателей, чья репутация заработана тяжким трудом (его случай), таким, которые опи-раются на «партийную» поддержку:
Беспристрастный читатель, не знающий, каким порядком идет производ-ство дел на Парнассе, удивляется и недоумевает, видя, что книги, нравя-щиеся публике, беспощадно и без доказательств разруганы в некоторых Журналах. Писатели, стяжавшие знаменитость по ланкастеровой модели взаимного восхваления, вооружаются с величайшим ожесточением противу авторов, заслуживших благоволения публики своими трудами[31].
«Книги, нравящиеся публике», — это, разумеется, книги самого Булгарина, в первую очередь — «Иван Выжигин», который действительно имел беспрецедентный коммерческий успех и при этом был осмеян «литератур-ными аристократами», то есть теми писателями, чьи репутации держались на «взаимном восхвалении».
Кроме того, мелкая — но говорящая — деталь в описании пушкинской «клики» в «Разговоре» тоже намекает на личный характер негодования ав-тора. Помещик говорит озадаченному учителю, что литературные ранги при-суждают «журналисты, издатели газет, приятели, товарищи… за чашей кру-говою». Выражение «за чашей круговою», выделенное курсивом в оригинале, является аллюзией к распространенному мотиву анакреонтической поэзии, часто встречающемуся у раннего Пушкина и в стихах его друзей[32]. Автор «Разговора» имеет в виду, что для Пушкина и его компании возлияния суть нечто большее, чем литературная тема. Это обвинение выходит за рамки нор-мальной литературной полемики: трудно ожидать такого от человека, не имевшего зуба на Пушкина. Между тем, именно к этому обвинению прибе-гает Булгарин в двух антипушкинских памфлетах.
В «Анекдоте», едва завуалированной карикатуре на Пушкина, написанной в ответ на уничижительную рецензию Дельвига на «Димитрия Самозванца» (которую Булгарин по ошибке принял за написанную Пушкиным и счел не-спровоцированным нападением), Пушкин изображен жалким французским писателем, «служащим усерднее Бахусу и Плутусу, нежели Музам»[33]. А в са-тирической повести «Предок и потомки» пародирующий Пушкина персонаж,
Никандр Семенович Свистушкин, проводит время «на заседании любящих сынов Аполлона, поклонников Вакха, Лени и Свободы», описанных следую-щим образом:
Винные пары и угар от самолюбия перевернули мозг в их голове, и тщесла-вие заглушило все другие чувствования. Они сами не знают, чего хотят и что делают! Вопят противу всего в чаду винного упоения[34].
Мы видим, что текстологические данные и литературные, эстетические и по-литические представления, выраженные в «Разговоре», достаточно убеди-тельно говорят в пользу авторства Булгарина. Но ряд исторических и биогра-фических обстоятельств вступают в некоторое противоречие с предложенной нами атрибуцией.
Прежде всего, «Разговор» был опубликован в Москве, а не в Петербурге. Булгарин жил, работал и практически все свои сочинения печатал в Петер-бурге, где у него была налажена сеть литературных и личных связей. В Москву же он ездил редко, круг его московских знакомств был весьма ограничен, и в московских журналах он никогда не публиковался. Если Булгарин дейст-вительно опубликовал памфлет в Москве, его должны были вынудить к это-му какие-то чрезвычайные обстоятельства.
Тогдашняя литературная полемика была устроена так, что скрывать свое авторство, сделав тот или иной критический выпад, смысла, в общем, не имело. Конечно, псевдонимов было множество, но обычно настоящий автор легко угадывался. Поэтому если автором «Разговора» в самом деле является Булгарин, то он должен был приложить серьезные усилия, чтобы утаить свое авторство. Итак, и место публикации, и сам факт анонимности требуют объ-яснения. Далее я постараюсь показать, что весной 1831 года политические, литературные и личные обстоятельства Булгарина могли побудить его к та-ким необычным маневрам.
Отношения Булгарина с писателями пушкинского круга изменились к худшему в конце 1829 года, когда Д.В. Дашков разоблачил его как сотруд-ника тайной полиции и автора тайного отчета, метившего в либерализм Вя-земского, Жуковского, Пушкина и других. 14 февраля 1830 года в печати по-явился «Димитрий Самозванец», мгновенно вызвав небезосновательные подозрения в плагиате из еще не опубликованного «Бориса Годунова». К тому времени Пушкин не только публично читал пьесу и напечатал ряд сцен из нее, но и, что более важно, в 1826 году целиком предоставил раннюю ее редакцию на отзыв царю, который незадолго до того назначил себя «един-ственным цензором» поэта. Николай, однако, рукопись не прочел; вместо этого он попросил Бенкендорфа найти «кого-нибудь верного» — надежного и неболтливого профессионала, который подготовил бы отчет о пушкинской пьесе[35]. Как мы знаем, «кем-нибудь верным», кому Бенкендорф поручил ра-боту, оказался Булгарин — получивший таким образом ранний и привилеги-рованный доступ к полному тексту «Бориса Годунова» (озаглавленному тог-да «Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве») и, соответственно, возможность заимствовать из него, ему подражать и с ним спорить в «Димит-рии Самозванце». Пушкин, разумеется, не был осведомлен о той роли, кото-рую сыграл Булгарин в цензурной истории «Бориса Годунова». Однако после того, как подтвердились подозрения об услугах Булгарина тайной полиции, он мог предположить, что Булгарин получил доступ к пьесе благодаря своим полицейским связям[36]. Так или иначе, совпадения между «Борисом Годуно-вым» и «Димитрием Самозванцем» были настолько значительны, что Пуш-кин начал публично обвинять Булгарина в плагиате. 18 февраля 1830 года встревоженный Булгарин, пытаясь предотвратить назревавший скандал, по-слал Пушкину письмо, в котором пылко отрицал обвинения[37]. Письмо это не сняло с Булгарина подозрений Пушкина и его друзей, которые при случае продолжали намекать на то, что Булгарин — плагиатор[38]. Впрочем, все могло бы, вероятно, прекратиться само собою, если бы не роковая ошибка Булгарина, принявшего уничижительную анонимную рецензию на «Димитрия Самозванца», появившуюся в «Литературной газете» 7 марта 1830 года (на-писанную, как мы помним, Дельвигом), за сочинение Пушкина. Наряду с бес-пощадной критикой романа в рецензии было ядовитое замечание о том, что польское происхождение Булгарина «перетянуло» его на сторону поляков: «Нам принято видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою на-цию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удоволь-ствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским»[39]. Поставив под сомнение русский патриотизм Булгарина, автор рецензии на-меренно наступил ему на мозоль. С самого начала своей писательской и жур-налистской карьеры Булгарин изо всех сил старался доказать свою неколе-бимую преданность трону и рассеять любые подозрения в полонофильстве[40]. Дельвиг к тому же упомянул некую лучшую повесть о Смутном времени, на-писанную русским патриотом, явно отсылая к «Борису Годунову», который вскоре должен был выйти из печати, и Булгарин, в котором жил неукроти-мый дух соперничества, не мог этого не понять. Таким образом, Булгарин должен был увидеть в рецензии ничем не спровоцированный и несправедли-вый личный выпад с политическим подтекстом (каковым она в известной мере и была), угрожавший его репутации верного русского патриота и бла-гоприятной встрече читателем его последнего произведения. Он почувство-вал себя вправе отплатить Пушкину той же монетой и начал (публикацией «Анекдота» в «Северной пчеле» 11 марта 1830 года) самую знаменитую сло-весную войну в истории русской литературы.
ПОЧЕМУ БУЛГАРИН? ПОЧЕМУ АНОНИМНО?
События этой войны были многажды описаны и проанализированы в мель-чайших подробностях[41]. Тем не менее мне кажется, что должного внимания исследователей не привлекло к себе одно обстоятельство — то, что Булгарин не откликнулся на публикацию в декабре 1830 года «Бориса Годунова» ни отдельной статьей, ни каким бы то ни было другим критическим выступле-нием. Публикация «Бориса Годунова» должна была спровоцировать Булгарина на выпад. Ведь, в представлении Булгарина, его конфликт с Пушкиным начался с неоправданных нападок последнего на «Димитрия Самозванца», так что Булгарин, скорее всего, желал обойтись с пушкинской трагедией ана-логичным образом. Кроме того, «Борис Годунов» прямо соперничал с его ис-торическим романом, и Булгарин наверняка постарался бы выставить свой подход к теме в более выигрышном свете, чем пушкинский. Будучи влия-тельным критиком, Булгарин по собственному опыту знал, что хорошо и своевременно написанный отрицательный отзыв может «задать тон», по-влиять на других рецензентов и публику и тем самым уменьшить продажи — а он, безусловно, был заинтересован в том, чтобы подорвать успех пушкин-ской трагедии в пользу своего романа. Кроме того, Булгарину уже пришлось критиковать «Бориса Годунова» при подготовке «Замечаний» к ранней редакции пьесы. Соответственно, у него были наготове соображения, еще неизвестные публике, которыми он мог воспользоваться, какой бы выпад ни задумал. Итак, Булгарин определенно имел мотив написать о новой пуш-кинской пьесе и нужный для этого материал.
Его приметное молчание озадачило современников: в письме В. Комовскому от 21 апреля 1831 года Николай Языков удивлялся, почему «Булгарин до сих пор ничего не сказал о Борисе Годунове»[42]. В ответе Комовский пере-дал ему слух о том, что Смирдин попросил Булгарина не трогать трагедию, чтобы не портить ему торговли: «Молчать о Годунове Булгар[ина] застав-ляет, как говорят, обед, которым Смирд[ин] заткнул рты Гречу и Булгарину, на 2 лица, чтоб они бранью не помешали продаже»[43]. По этим репликам видно, что во второй половине апреля 1831 года внимательные читатели ожи-дали от Булгарина реакции на «Бориса Годунова». Как явствует из вышеиз-ложенного, я полагаю, что она последовала.
«Разговор» датирован 15 апреля 1831 года, то есть всего за шесть дней до удивленного письма Языкова о молчании Булгарина. В этом памфлете есть все, чего можно было бы ожидать от булгаринского выпада: попытка на-строить против пьесы и критиков, и публику, обвинения политического и личного характера, намеки на «ошибки» Пушкина, исправленные в булгаринском романе, и переработанные «шпильки» из «Замечаний». Что же ка-сается слуха, пересказанного Комовским, то давление Смирдина, если оно действительно имело место, было, скорее всего, одной — и не самой важной — из причин, помешавших Булгарину подписаться своим именем[44].
Зимой — весной 1831 года у него были гораздо более веские основания скрывать авторство этого памфлета. Прежде всего, Николай I недвусмыс-ленно запретил дальнейшую эскалацию его распри с Пушкиным — а Булга- рин крепко помнил, что бывает с нарушителями царских распоряжений по литературной части. В начале 1830 года Булгарин инициировал жестокую критическую кампанию против романа Загоскина «Юрий Милославский», другого потенциального соперника еще не опубликованного булгаринского опуса. Царь — которому роман Загоскина понравился и который нашел весьма неприятным резкий тон критика — обратился к Булгарину и другим журналистам с просьбой прекратить полемику. Когда Булгарин в пылу лите-ратурной схватки ослушался государева приказа, он попал (вместе с Гречем и Воейковым) под арест и провел ночь в заключении: это было чрезвычайное унижение, которого Булгарин никогда не забывал и вовсе не хотел испытать вновь. Именно оно — а то и что похуже — грозило бы ему, выступи он против «Бориса Годунова» открыто. Царь, по крайней мере поначалу, занимал в раз-горавшемся конфликте сторону Пушкина. Прочтя отрицательный отзыв Булгарина о «Евгении Онегине», Николай писал Бенкендорфу: «В сегод-няшнем номере "Пчелы" находится опять несправедливейшая и подлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продол-жение, поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если возможно, запретить его журнал»[45]. Хотя «Северную пчелу» царь все-таки не запретил, к Булгарину он сохранил более чем прохладное отношение. По-ложение Булгарина было еще невыгоднее оттого, что царю, как и в случае с романом Загоскина, понравился «Борис Годунов» (по крайней мере, он счел необходимым похвалить Пушкина через Бенкендорфа[46]), и Булгарин почти наверняка об этом знал. Но дело не ограничивалось и этим.
Не только обстоятельства литературной политики, но и весьма значимые события политики международной заставляли Булгарина быть тише воды, ниже травы. На зиму — весну 1830—1831 годов пришелся пик польского вос-стания, начавшегося 17 ноября 1830 года. Как уже было сказано, поляк Бул-гарин устойчиво подозревался в сочувствии инсургентам. Он действительно покровительствовал и помогал молодым полякам в Петербурге, пропаганди-ровал польскую культуру и даже ходатайствовал за некоторых своих сооте-чественников. Понятно, что во время восстания Булгарин менее всего хотел привлекать к себе какое бы то ни было внимание общественности — особенно в связи с его литературными войнами с русскими писателями на фоне наби-равшей силу настоящей, а не словесной, русско-польской войны. Очень не-кстати пришелся и материал «Бориса Годунова» и «Димитрия Самозванца», внезапно обретший новое значение. Вспомним, что Дельвиг начал конфликт, обвинив Булгарина в полонофильстве; теперь было наихудшее время, чтобы напоминать об этом публике.
Свидетельством непростого положения Булгарина и недовольства царя может служить слух, переданный Пушкиным Вяземскому 1 июня 1831 года. В марте 1831 года Булгарин уехал из Петербурга в свое поместье Карлово[47]. Возможно, он сам благоразумно решил, что оставаться в Петербурге в такое опасное время не следует. Поговаривали, однако, что он был вынужден оста-вить Петербург, так как царь был им недоволен. Пересказанный Пушкиным слух, даже если не соответствует истине, показывает, сколь шатким было по-ложение Булгарина:
От политики перехожу к литературе, т.е. к Булгарину. Знаешь ли, за что его выгнали из Петербурга? говорят, будто бы при появлении эпиграммы «Фиглярин, вот поляк примерный» он так огорчился, что прямо адресовался к государю со слезной жалобой на меня, сделайте-де, ваше величество такую слезную милость, уймите Пушкина, который все меня обижает. Государю было не до стишков; Булгарин же не в первый раз досаждал ему своими жа-лобами и доносами. Он и велел его выслать, как человека беспокойного[48].
Невозможно сказать, насколько этот слух достоверен, но, если принять во внимание известную нам булгаринскую тактику литературной борьбы, за-частую подразумевавшую апелляцию к власти, а также нетерпимое отно-шение Николая к сведению литературных счетов, то слух этот покажется вполне вероятным. Если он хотя бы отчасти правдив, то делается понятнее, почему Булгарин в данных обстоятельствах мог воздержаться от того, чтобы напасть в открытую.
Наконец, еще не забылось обвинение в плагиате. Публикация под своим именем резкого отклика на сочинение, в краже из которого он подозревался, грозила обернуться серьезным скандалом.
Мы полагаем, что Булгарин нашел выход из этой ситуации, укрывшись за настоящей, а не прозрачно-игровой анонимностью, написав и напечатав «Раз-говор» так, что даже искушенные игроки литературной сцены не сумели уга-дать автора[49]. Это объясняет иронический, «пастишный» тон, в котором вы-держан памфлет: если его в самом деле написал Булгарин, то он приложил к стилистической маскировке значительные усилия.
ПОЧЕМУ БРОШЮРА, ПОЧЕМУ В МОСКВЕ И ПОЧЕМУ ИЗ АСТРАХАНИ?
Это предположение также помогает объяснить, почему текст вышел отдель-ным изданием, а не статьей, и не в Петербурге, а в Москве. Дело в том, что весной 1831 года Булгарин не мог опубликовать свой текст в виде анонимной журнальной статьи, так как такая форма публикации однозначно воспреща-лась специальным дополнением к Цензурному уставу от 29 декабря 1830 года[50]. Власть в первую голову пеклась о том, чтобы анонимные статьи не по-являлись в журналах; книги (и брошюры) под действие дополнения не подпадали и могли печататься анонимно. Если наша гипотеза верна, то на-ходчивый Булгарин воспользовался этой лазейкой и опубликовал статью отдельным изданием, которое и стало первой в истории книгой о Пушкине.
Заботой о полной анонимности может также отчасти объясняться реше-ние Булгарина опубликовать «Разговор» в Москве. Появись памфлет в Пе-тербурге, он немедленно навлек бы подозрения на Булгарина, который там был известен как глава антипушкинской партии. К тому же в Петербурге, где Булгарина знал каждый, кто имел касательство к издательским делам, ему вряд ли удалось бы сохранить анонимность в процессе цензурирования и публикации — тогда как публикация текста в Москве, где Булгарин никогда не печатался и литературных знакомств практически не имел, почти навер-няка защитила бы его от подозрений.
Было еще одно, совершенно внелитературное обстоятельство, которое могло вынудить Булгарина отправить рукопись в Москву: Cholera morbus. Как говорилось выше, в «Разговоре» есть два библиографических указа-ния. В конце памфлета указано место, где он предположительно писался: «из Астрахани», и дата предположительного окончания работы над ним: 15 апреля 1831 года. «Астрахань», скорее всего, призвана запутать следы. Очень маловероятно, чтобы в далекой Астрахани отыскался человек, так страстно вовлеченный в столичные литературные распри. А вот дате, навер-ное, верить можно. Выдумывать ее было бы бессмысленно — это ничего не добавило бы ни к стилю, ни к смыслу текста. «Разговор» прошел цензуру в середине мая, что тоже делает дату 15 апреля правдоподобной. Поскольку предмет «Разговора», «Борис Годунов», вышел из печати в самом конце 1830 года, можно уверенно предположить, что автор работал над статьей зи-мой — весной 1831 года, предположительно в марте — апреле. Как уже го-ворилось, Булгарин тогда пребывал в своем поместье в Карлово, в окрест-ностях Дерпта (нынешний Тарту). Если автор «Разговора» — Булгарин, то, дописав памфлет 15 апреля, во второй половине месяца он должен был ре-шать, куда и как его отправить. Вообще говоря, послать рукопись из Карлово что в Петербург, что в Москву было одинаково удобно. Но не весной 1831 го-да. С 1829-го по 1831 год в Российской империи и большей части Европы бу-шевала холера. В Москве к концу 1830 года эпидемия существенно ослабла, но весной 1831-го усилилась в европейской части России, — Белоруссии, Польше и Прибалтике, — подступила к Петербургу и в июне достигла его. Чтобы помешать распространению эпидемии, власти организовали цепочку карантинов на северо-западе Петербурга, а потом и вокруг города. Таким об-разом, к середине весны Москва была свободна от карантина, а почтовое со-общение между булгаринским поместьем в Карлово (нынешняя Эстония) и Санкт-Петербургом было преграждено санитарным кордоном[51]. Даже захоти Булгарин отправить рукопись в Петербург, он едва ли сумел бы это сделать, а вот послать ее в Москву (скажем, неболтливому другу, который бы озабо-тился типографской и цензурной сторонами дела) ему ничего не мешало.
Cholera morbus может также быть ключом к другой загадке «Разговора» — странной помете «из Астрахани». Почему именно из Астрахани? Предположу, что это — попытка мрачно пошутить. В те дни слово «Астрахань» могло иметь особое звучание по одной-единственной причине: город был воротами, сквозь которые эпидемии холеры — и та, катастрофическая, 1830—1831 годов, и пре-дыдущая, 1823 года, — проникли из Азии в европейскую часть России[52]. То есть если моя догадка верна, то Булгарину его памфлет шуточно представлялся об-разной «чумой», насылаемой им на Пушкина. Но дошла ли она до него?
Если наша атрибуция верна, то с точки зрения истории русской литературы самый интригующий вопрос таков: прочел ли Пушкин этот памфлет и если прочел, то какой была его реакция? Подробное обоснование предлагаемого мной ответа на этот вопрос лежит вне рамок настоящей статьи. Ниже я ограничусь лишь предварительным наброском.
Зимой — весной 1831 года только что венчавшийся Пушкин жил с женой в Москве, и Булгарин мог предполагать, что поэт прочтет «Разговор», как только тот появится в печати. В таком случае он просчитался: к концу мая, когда памфлет доставили в московские книжные лавки, Пушкины уже уехали в Петербург, а оттуда — в Царское Село.
Двое ближайших друзей Пушкина, впрочем, были в Москве, памфлет про-читали и сочли, что он достоин внимания поэта. 17 июня 1831 года Вязем-ский лаконично пишет Пушкину: «Читал ли ты о Борисе Годунове разговор, напечатанный в Москве? Прочти, моя радость»[53]. 3 июля Пушкин ответил на это шуткой: «Разговоров о Борисе не слыхал и не видал; я в чужие разговоры не вмешиваюсь»[54]. А другой московский друг поэта, Нащокин, в письме Пуш-кину от 15 июля 1831 года высказался куда более пространно. Он даже отве-сил анонимному автору ряд насмешливых комплиментов и под конец срав-нил его с Вальтером Скоттом (кстати сказать, возможный намек на Булгарина, который видел себя «русским Скоттом»):
[П]робежал я где-то Разговор о Борисе Годунове Учителя с Помещиком, — очень хорошо — и кто написал ни как сего не воображает что лучше и по-хожее описать разговором — суждений наших безмозглых грамотеев семи-наристов ни как нельзя — это совершенный слепок с натуры; думая напи-сать на тебя злую критику — написал — отрывок — достойный поместить в роман; прочти сделай одолжение, ты по разговору узнаешь говорящих, и если б осталось место, я бы рассказал рост их, в чем одеты, словом сказать прекрасно — Валтер Скот совершенный[55].
21 июля 1831 года Пушкин писал в ответ:
[Т]ы пишешь мне о каком[-то] критическом разговоре, которого я еще не читал. Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что все, что называют у нас критикой, одинаково глупо и смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьозно — не возможно; а паясить перед публикою не намерен. Да к тому же ни критики, ни публика не достойны дельных возражений[56].
«Еще не читал» в первом предложении означает, что Пушкин предполагал прочесть «Разговор» позже. Как показывает «Опыт возражения на критики», Пушкин был очень внимателен — и чувствителен — к критической реакции на свои произведения. Для него было бы странно и необычно оставить без внима-ния довольно длинную статью (целую брошюру) о своем новейшем и любимей-шем сочинении, особенно после того, как ее рекомендовали, пускай иронически, два его ближайших друга. Помянув памфлет, Пушкин невысоко оценил совре-менную ему литературную критику — и невесело зарекся критикам отвечать.
Этот зарок — особенно слово «паясить» — и выраженное в нем настроение резко контрастируют с текстом, который Пушкин сел писать всего несколь-кими днями позже, в последнюю неделю июля: блестяще остроумной и зуба-стой антибулгаринской пародией «Торжество дружбы, или Оправданный Анфим Орлов». Видимо, после 21 июля (когда было написано письмо Нащо-кину) что-то сподвигло Пушкина взяться за новую — и очень энергичную — антибулгаринскую сатиру[57].
В критических дуэлях зрелый Пушкин редко нападал первый, зато париро-вал, как правило, без особого промедления. «О записках Видока» было напи-сано 15—18 марта 1830 года[58], спустя четыре дня после появления в печати «Анекдота» Булгарина. Статья «Новые выходки» появилась в «Литературной газете» 9 августа 1830 года в ответ на публикацию (и всего через два дня после нее) булгаринского «Второго письма из Карлова». «Торжество дружбы» в этом ряду стоит особняком как резкий выпад, не спровоцированный, по видимости, никакой очередной булгаринской эскападой. Если, конечно, в последнюю не-делю июля 1831 года Пушкин не получил из Москвы экземпляр «Разговора», не прочел его, не приписал его Булгарину и не принялся тут же за ответ[59].
Перевод с английского Д. Хазанкина
[1] Gronas M. Who Was the Author of the First Book (or rather Booklet) on Pushkin? Pushkin Review. Vol. 11. 2008. P. 1—31.
[2] Анонимно. О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор Помещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующаго в оном учителя Российской Словесности. М.: В университетской типографии, 1831. Перепечатано в: Русская критическая литература о произведениях А.С. Пушкина: Хронологиче-ский сборник критико-библиографических статей. М.: Ти-пография Кольчугина, 1887. Т. 3. С. 106 —118; а также в: Пушкин в прижизненной критике. СПб.: Государствен-ный Пушкинский театральный центр, 2003. Т. 3. С. 82— 90. Далее в тексте — «Разговор». Страницы указаны по: Русская критическая литература…)
[3] Городецкий Б.П. Трагедия А.С. Пушкина «Борис Годунов». Л.: Просвещение, 1969. С. 92.
[4] Цит. по: Русская критическая литература. Т. 3. С. 115—116.
[5] Цит. по: Городецкий Б.П. Указ. соч. С. 92.
[6] Белинский В.Г. О Борисе Годунове, Сочинении Александ-ра Пушкина. Разговор // Листок. 1831. № 45. 10 июня. С. 95—96.
[7] Петр Вяземский, по-видимому, считал, что «Разговор» принадлежит третьестепенному поэту Владимиру Фили-монову (1787—1858), автору комической поэмы «Дурац-кий колпак». В письме Пушкину от 15 июля 1831 года Вя-земский сообщает: «Разговор о Годунове, сказывают, Филимонова: он Филимонами и пахнет» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. Т. 14. С. 190—191). Это предположение, однако, кажется совершенно произвольным. Филимонов на тот момент не имел ни профессиональных, ни личных причин враж-дебно относиться к Пушкину. Гипотеза об авторстве Фи-лимонова была отвергнута пушкиноведами. См.: Вино-кур Г.О. Комментарии к «Борису Годунову» А.С. Пуш-кина. М.: Брандес, 1999. С. 251. Обозреватель «Москов-ского телеграфа» (1831. № 7. Часть 38. С. 399) предполо-жил, что автором «Разговора» являлся Недоумко (псев-доним критика Н.И. Надеждина). Это предположение также очень маловероятно — и потому, что Надеждин не имел причин скрывать свое авторство, и потому, что к тому моменту он уже высказал свое — в целом положи-тельное — мнение о «Борисе Годунове» в статье в «Теле-скопе» (1831. № 4. Часть 1. С. 546—574). См. комментарий А.М. Березкина в: Пушкин в прижизненной критике. Т. 3. С. 355—357. Свой обзор гипотез относительно авторства Березкин завершает словами: «Вопрос об авторстве бро-шюры остается открытым» (355). См. также комментарий Г.О. Винокура в: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 438; а также примечания Л.Б. Модзалевского в: Пушкин А.С. Письма. М.; Л.: Academia, 1935. Т. 3. С. 329.
[8] Об
истории орловско-булгаринской шутки см.: Березки-на С.В.
А.А. Орлов и антибулгаринская борьба 1830— 1833 гг. // Временник Пушкинской
комиссии. Вып.
[9] Телескоп. 1831. № 9. Часть 3. С. 107—108.
[10] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 204—210, 211—215.
[11] Булгарин Ф.В. Разбор поэмы Полтава, соч. Александра Сер-геевича Пушкина // Сын Отечества. 1829. № 15. С. 36—52; № 16. С. 102—110. Перепечатано в: Пушкин в прижизнен-ной критике. Т. 2. С. 132—142. Далее страницы указы-ваются по этому изданию.
[12] Булгарин Ф.В. Рассмотрение Русских альманахов на 1828 год // Северная пчела. 1828. № 3, 4, 5. Отрывок перепечатан в: Пушкин в прижизненной критике. Т. 2. С. 30—33.
[13] Булгарин Ф.В.Russische bibliothek fur Deutsche. Von Karl von Knorring // Северная пчела. 1831. № 266. Перепечата-но в: Пушкин в прижизненной критике. Т. 3. С. 128—131.
[14] Булгарин Ф.В. Димитрий Самозванец. М.: Кронос, 1994.
[15] Перепечатано в: Рейтблат А.И. Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение. М.: НЛО, 1998. С. 91—97. Далее — «Замечания»; страницы указаны по этому изданию.
[16] Я буду исходить из того, что принадлежность «Замечаний» Булгарину можно считать установленной. Эта атрибуция была предложена Борисом Томашевским и поддержана Г.О. Винокуром (см.: ВинокурГ.О. Кто был цензором «Бо-риса Годунова»? // Пушкин. Временник Пушкинской ко-миссии. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. Т. 1. С. 203—214). В дополнение к ряду убедительных параллелей между «За-мечаниями» и различными текстами Булгарина Винокур приводит в качестве аргумента необычное словоупотреб-ление: автор «Замечаний» использует глагол «припоми-нать» в значении «напоминать». Эта ошибка, вероятно, обязана своим существованием польскому глаголу «przy— pominac», который означает «напоминать», и указывает на то, что родным языком автора, скорее всего, был польский, как в случае Булгарина. Атрибуция Винокура сейчас об-щепринята, хотя Б.П. Городецкий («Кто же был цензором "Бориса Годунова" в 1826 году?» // Русская литература.
1967. № 4. С. 109—119) поставил под вопрос авторство Бул- гарина и предложил кандидатуру Н. Греча. Эта гипотеза, однако, была убедительно опровергнута А.А. Гозенпудом в статье «Из истории литературно-общественной борьбы 20—30-х годов XIX в. ("Борис Годунов" и "Димитрий Са-мозванец")» в: Пушкин: Исследования и материалы. Л.: Наука, 1969. Т. 6. С. 252—275. Гозенпуд перечисляет совпа-дения между «Замечаниями» и историческим романом Булгарина «Димитрий Самозванец» и приводит дополни-тельные примеры использования полонизма «припоми-нать» вместо «напоминать» в произведениях Булгарина.
[17] Схожие упреки в бессвязности и разрозненности частей есть и в булгаринском «Разборе» Полтавы: «Песни состоят из отрывков, или отдельных происшествий, представляю-щихся, как в волшебном фонаре» (72—73). Ср. близкую ме-тафору в «Разговоре»: «Не прикажете ли представить ее на театре? У кулисных-то мастеров заболели бы руки. Это, су-дарь, настоящие Китайские тени» (108).
[18] Гозенпуд А.А. Указ. соч. С. 261.
[19] Там же. С. 263.
[20] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 87.
[21] Гозенпуд А.А. Указ. соч. С. 261.
[22] Пропуск в цитате и отточие мои. — М.Г.
[23] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 87.
[24] Булгарин Ф.В. Рассмотрение Русских альманахов на 1828 год. Отрывок перепечатан в: Пушкин в прижизненной критике. Т. 2. С. 30—33.
[25] Булгарин Ф.В. Russische bibliothek fur Deutsche. С. 130.
[26] Замечания. С. 92.
[27] Винокур Г.О. Комментарии к «Борису Годунову»… С. 212.
[28] Следует отметить, что риторический прием, при помощи которого в «Разговоре» превозносится эта сцена, — пре-увеличенная похвала части в ущерб целому — часто встре-чается в булгаринской пушкиниане. Герои «Разговора» рассуждают так: «Помещик: Да, если бы так была написа-на вся повесть. Учитель: Тогда бы стали хвалить» (113). В 1829 году, откликаясь на издание пушкинской «Пол-тавы», Булгарин тоже цитировал пассаж, который нашел лучшим в поэме (описание казака, везущего донесение царю), добавляя: «Повторяем, что это лучшее, по нашему мнению, место в целой поэме, и не взирая на то, что целая поэма прекрасная, Пушкинская, но если б в ней было та-ких десять страниц, то она была бы в десятеро лучше» ([Булгарин Ф.В.] Полтава, поэма Александра Пушкина // Северная пчела. 1829. № 39. Перепечатано в: Пушкин в прижизненной критике. Т. 2. С. 127. Атрибутировано Бул- гарину П.Н. Столпянским (см.: Пушкин в прижизненной критике. Т. 2. С. 394).
[29] Цит. по: Гозенпуд АА. Указ. соч. С. 274.
[30] Булгарин Ф.В. Сочинения Д.В. Веневитинова // Северная пчела. 1831. № 75. Перепечатано в: Столпянский П.Н. Пушкин и «Северная пчела» (1825—1837) // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. 23— 24. Птг., 1916. С. 173.
[31] Булгарин Ф.В. Новые книги. «Монастырка» Погорель-ского // Северная пчела. 1830. № 32. С. 28.
[32] Неясно, цитирует ли автор какой-нибудь конкретный текст или просто отсылает к поэтическому клише. Ср. в «Уны-нии» Боратынского: «Рассеивает грусть пиров веселый шум. / Вчера, за чашей круговою, / Средь братьев полковых в ней утопив мой ум, / Хотел воскреснуть я душою» (Бора-тынский Е.А. Полн. собр. соч.: В 2 т. СПб., 1914. Т. 1. С. 20). Ср. также в «Тибулловой элегии» Батюшкова: «У светлого огня, с подругою младою, / Я б юность вспомянул за чашей круговою» (Батюшков К.Н. Полное собрание стихотворе-ний. М.; Л.: Советский писатель, 1964. С. 55).
[33] Северная пчела. 1830. № 30. Перепечатано в: Столпян- ский П.Н. Пушкин и «Северная пчела». С. 164.
[34] Цит. по: Гиппиус В.В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг. // Пушкин. Временник Пушкинской комис-сии М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941. Т. 6. С. 242. То, что в глазах участников литературных споров это обвинение было неподобающим и специфически «булгаринским», следует из того, что Пушкин в «Торжестве дружбы» вклю-чил его в список деяний, которых Орлов (в отличие от своего комического двойника, Булгарина) не совершал: «он не называл своих противников дураками, подлецами, пьяницами, устрицами» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 208). О склонности Булгарина обвинять своих врагов в пьянстве говорит и другой эпизод. В мае 1827 года члены санкт-петербургского Английского клуба проголо-совали против принятия Булгарина, главным образом из- за его репутации осведомителя. Взбешенный Булгарин пожаловался Бенкендорфу, что был отвергнут, тогда как «взяточники, казенные воры, пьяницы, игроки, банкроты толпами, толпами, как стадо, входят в клуб» (Письмо Бен-кендорфу от 12 апреля 1827 года. Цит. по: Рейтблат А.И. Видок Фиглярин. С. 160). А.И. Рейтблат отмечает, что Булгарин, вероятно, многим пожаловался на унизивших его пьяниц из Английского клуба, поскольку его видение дела легло в основу анонимной эпиграммы 1829 года, оза-главленной «In vino Veritas»: «Не избран в члены Фирс по-чтенного собранья, / Кричит с досады он, что члены в день избранья / В похмелье были, в полусне; / Что будто бы его вино забраковало, / Хотя б и так — утехи мало; / Ведь правда, говорят, в вине» (цит. по: Рейтблат А.И. Видок Фиглярин. С. 82).
[35] О цензурной истории «Бориса Годунова» см.: Винокур Г.О. Комментарии к «Борису Годунову»… С. 211—217; Рейт- блат А.И. Видок Фиглярин. С. 97.
[36] См.: Винокур Г.О. Комментарии к «Борису Годунову»… С. 217.
[37] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 67.
[38] Обвинение повторено Дельвигом в: Литературная газета. 1830. № 20. С. 161. Перепечатано в: Пушкин в прижизнен-ной критике. Т. 2. С. 236. Его повторил и сам Пушкин в «Торжестве дружбы» (Полн. собр. соч. Т. 11. С. 209—210).
[39] Литературная газета. 1830. 17 марта № 14. Цит. по: Пуш-кин в прижизненной критике. Т. 2. С. 453.
[40] А.И. Рейтблат замечает: «Несмотря на всю преданность ин-тересам царя и России, Булгарин, будучи поляком, автома-тически вызывал подозрения в пропольской и антирусской деятельности» (Видок Фиглярин. С. 138). Дважды, в 1827 и 1828 годах, всего за два года до описываемых событий, Булгарин был вынужден письменно защищаться от тяже-лых обвинений в пропольской мятежной деятельности и едва сумел очистить свое имя благодаря связям в тайной полиции. См. оправдательные заявления Булгарина против официальных обвинений, предъявленных ему Н.Н. Ново-сельцевым, в: Рейтблат А.И. Видок Фиглярин. С. 135—138, 311—316. О биографическом контексте этого эпизода см. комментарий А.И. Рейтблата к этим документам (Там же. С. 138, 316—317), а также: Лемке М. Николаевские жан-дармы и литература 1826—1855 гг. СПб.: Изд-во. С.В. Бу-нина, 1908. С. 249—253. Тем не менее дело не было закрыто до конца ноября 1829 года, и в 1830—1831 годах Булгарин, несомненно, был очень чувствителен к этой теме.
[41] См.: Гиппиус В.В. Пушкин и журнальная полемика его вре-мени // Памяти Пушкина. СПб., 1900. С. 277—328; Он же. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг. С. 235—255; Фомин А.Г. Пушкин и журнальный триумвират 30-х годов // Пушкин А.С. Сочинения. СПб., 1911. Т. 5. С. 451—492.
[42] Цит. по: Г[ессен] СЯ. Пушкин в переписке Н.М. Языкова с В.Д. Комовским // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. Т. 1. С. 381.
[43] Там же. С. 381—382.
[44] Слух вполне мог быть правдивым. Смирдин купил права на продажу «Бориса Годунова» у Плетнева и Пушкина и был заинтересован в успехе трагедии. См.: Смирнов-Соколь-ский Н.П. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М.: Изд-во Всесоюзной книжной палаты, 1962. С. 255—258.
[45] Цит. по: Рейтблат А.И. Видок Фиглярин. С. 27—28.
[46] См. письмо Бенкендорфа Пушкину от 9 января 1831 года (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 142).
[47] См.: Рейтблат А.И. Видок Фиглярин. С. 425.
[48] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 169.
[49] Если наша атрибуция верна, то сотрудники Булгарина по «Северной пчеле» тоже не узнали в нем автора памфлета (тут мы допускаем, что наша атрибуция верна), поскольку газета напечатала короткий и, в общем, отрицательный от-зыв о «Разговоре» (№ 167 [28 июля 1831 года], подписан-ный «—в—» (перепечатан в: Пушкин в прижизненной кри-тике. Т. 3. С. 90—92). Если бы Булгарин был в Санкт- Петербурге и занимался газетой летом 1831 года, когда этот отзыв в ней появился, то сам факт его публикации был бы серьезным аргументом против предлагаемой атрибуции: за-чем Булгарину было бы одобрять к печати отрицательный отзыв на текст, написанный им самим? Но Булгарин про-вел лето 1831 года в своем поместье в Карлово, вдали от сто-лицы и «Пчелы». Газета целиком была в ведении Н. Греча. Возможно, если бы Греч прочел памфлет, то узнал бы руку своего друга и коллеги. Но маловероятно, что Греч его про-чел. «Северная пчела» обыкновенно отдавала рецензирова-ние большинства литературных новинок на сторону, и у Греча явно не было времени читать все книги, с которыми работали внешние рецензенты.
[50] О дополнении, запрещавшем анонимные публикации в печати, см.: Вацуро В.Е. К изучению «Литературной газеты» Дельвига-Сомова // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1965. С. 23—36; Лемке М. Николаевские жандармы. С. 58. О реакции современников см. запись от 30 декабря 1831 года в дневнике цензора А.В. Никитенко в: Ники- тенкоА.В. Дневник. М.: Гослитиздат, 1955. Т. 1. С. 95; а так-же письмо Вяземского Пушкину, датированное 14 января 1831 года (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 144).
[51] В мае 1831 года, то есть примерно тогда, когда Булгарин (если автором «Разговора» является он) был бы занят отправкой рукописи, такой кордон был выстроен вокруг Нарвы. Согласно биографии А. Пейкера, который заве-довал кордоном, он простирался «от Финского залива, вдоль левого берега реки Наровы и по восточным бере-гам Чудского и Псковского озер, до границы Псковской губернии» (http://www.biografija.ru/ show_bio.aspx?id= 104830. По состоянию на 21 июня 2008 года), тем самым полностью блокируя всякое прямое сообщение между Дерптом, где располагалось имение Булгарина, и Санкт- Петербургом.
[52] О cholera morbus в России см.: Гессен С.Я. Холерные бунты (1830—1832). М.: Изд-во политкаторжан, 1932. Тот факт, что эпидемия пришла из Астрахани, был общеизвестен; см., например, короткую запись Пушкина, озаглавленную «Холера» (1831): «Перед моим отъездом Вяземский пока-зал мне письмо, только что им полученное: ему писали о холере, уже перелетевшей из Астраханской в Саратовскую губернию» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л.: Наука, 1978. Т. 8. С. 52).
[53] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 177.
[54] Там же. С. 187.
[55] Там же. С. 192.
[56] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 196.
[57] Тот факт, что в этом письме Пушкин открыто выражал не-желание участвовать в полемике, рассматривался как аргу-мент в пользу того, что Пушкин мог написать «Торжество дружбы» только после того, как написал письмо. См.: Гип-пиус В.В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг. С. 250.
[58] В: Литературная газета. 1830. № 20. 6 апреля. Датируется на основании упоминания в записи от 18 марта 1830 года в дневнике М.П. Погодина. См.: Погодин МП. Дневник // Пушкин и его современники. С. 103.
[59] Причем ответ — симметричный, выдержанный в духе пред-ложенной самим Булгариным литературной игры: «Торже-ство дружбы», как и «Разговор» — это пародийное литера-турно-критическое сочинение в духе XVIII века. Согласно общепринятой сейчас точке зрения, Пушкина вдохновила на написание «Торжества дружбы» распря между Гречем и На- деждиным о достоинствах булгаринской прозы. Очевидно, что Пушкин использовал ее как предлог — и как источник пародийного материала. Однако сама эта перепалка касалась Греча, Надеждина и Булгарина — но не Пушкина, и, по на-шему мнению, откликаться на нее одну он бы не стал.