Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
Ключевые
слова: Шолом-Алейхем, советская литература
СОВЕТСКАЯ
КАРЬЕРА ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМА
Каждый раз, когда я впервые
встречаюсь со студентами Нью-Йоркского уни-верситета, записавшимися на мой курс
еврейской литературы в переводах на английский язык, я задаю им один и тот же
вопрос: «Кого из поэтов и проза-иков, писавших на идише, вы знаете?» Ответ не
меняется из года в год: Исаак Башевис-Зингер и Шолом-Алейхем. Для подавляющего
большинства сту-дентов (многие из них — выпускники еврейских школ) это лишь
имена — произведений Башевиса и Шолом-Алейхема они, как правило, не читали, а
последний ассоциируется у них исключительно с мюзиклом «Скрипач на крыше».
Столетие Бел Кауфман, внучки Шолом-Алейхема, отмечавшееся в мае 2011 года, и
документальный фильм «Шолом-Алейхем: смех в тем-ноте», вышедший на экраны США
месяц спустя, помогли наполнить содер-жанием имя еврейского писателя и,
возможно, немного увеличили число сту-дентов на курсах, аналогичных моему.
Но в русской
культуре Шолом-Алейхем все еще занимает довольно замет-ное место. Я попытаюсь
показать, как он занимал это место и почему именно Шолом-Алейхем, а не, скажем,
Менделе Мойхер-Сфорим или Ицхок-Лей- буш Перец, стал «небожителем» советского
литературного олимпа.
1
Во время Первой мировой войны
российская цензура сделала почти невоз-можной публикацию книг и периодики на
идише и иврите. Евреи подозре-вались в симпатиях к Германии, и — на основании
этого предубеждения — считалось, что еврейские издания могут причинить вред
государству. Состоя-ние еврейского книгопечатания в России стало плачевным еще
и потому, что Варшава и Вильна, главные еврейские издательские центры в
Восточной Ев-ропе, оказались отрезаны линиями фронта, а после окончания войны —
го-сударственными границами.
Несколько частных
еврейских издательств, возникших к концу войны, ис-чезли в первые
послереволюционные годы, а новых в период нэпа, когда в стране открылись
десятки издательских фирм, не появилось. Частично это было связано с
ограниченностью рынка для еврейской литературы, но еще более важную роль
сыграли еврейские секции компартии, монополизировав-шие всю деятельность, в том
числе издательскую, в области агитации и про-паганды — а заодно и культуры — на
языке идиш. Даже формально незави-симое кооперативное еврейское издательство
«Культур-Лига», созданное в Киеве в 1918 году и ставшее ведущим советским
производителем книг на идише в 1920-е, на самом деле было под контролем
еврейских коммунистов[1].
В первые годы
после революции детские книги составляли большую часть шолом-алейхемовских
изданий, напечатанных на идише в России, Украине и Белоруссии. К жанру рассказа
для детей Шолом-Алейхем обратился еще до того, как еврейская детская литература
начала активно развиваться в 1910-е годы[2].
Но произведения, отобранные для советских публикаций, тре-бовали адаптации или
комментария, так как молодые читатели, прежде всего учащиеся школ, уроки в
которых велись на идише, уже обычно не получали религиозного образования и
зачастую не знали реалий традиционной еврей-ской жизни. Эти проблемы были
характерны и для студентов еврейских фа-культетов, созданных в 1920-е годы при
нескольких университетах и педаго-гических вузах[3].
«Инфантилизация»
Шолом-Алейхема в значительной степени отражала взгляды тех интеллектуалов,
которые задавали тон в культурной политике советских еврейских организаций —
школ, научных заведений, театров, ре-дакций издательств, газет и журналов.
Ведущую роль в этой среде играл Моисей Литваков (1875—1937), главный редактор
московской газеты «Der emes» («Правда»), центрального органа еврейских коммунистов.
Как и мно-гие еврейские интеллектуалы, Литваков еще в дореволюционные годы, бу-дучи
сионистом-социалистом и литературным критиком газеты «Киевская мысль», считал
Шолом-Алейхема недостаточно серьезным автором и отдавал предпочтение другому
писателю, Ицхоку-Лейбушу Перецу, в творчестве ко-торого марксистские критики
видели начало современной прогрессивной еврейской литературы. По мнению
Литвакова, у Шолом-Алейхема вместо «мировоззрения» было «мировосприятие»,
поэтому его произведения можно было трактовать как угодно, что и делали
идеологи различных направлений[4]. Моисей Рафес (1883—1942),
лидер Бунда, позже ставший функционером Ко-минтерна, подчеркивал в 1917 году,
что «Шолом-Алейхем — еще не культура рабочего класса»[5].
Вряд ли кто-нибудь из бундовских теоретиков в те годы рассматривал возможность
(как писал Юрий Слезкин) «преобразования идиша в сакральный язык с
Шолом-Алейхемом в роли Пушкина»[6]. Если они и отводили кому-то
роль Пушкина, то — Перецу. Не случайно именно о нем писал бундовский
литературовед Шахно Эпштейн (1881—1945), позже ре-дактировавший ряд советских
периодических изданий на идише: в Нью- Йорке вышла его книга «И.-Л. Перец как
социальный писатель» (1916), вто-рое — екатеринославское — издание которой
называлось «Трудовой народ в произведениях И.-Л. Переца» (1918).
В конце 1924 года
влиятельный советский литературный критик А. Лежнев (Абрам Горелик, 1893—1938)
высмеял «классический еврейский рассказ», для которого, по его мнению, было
«характерно: прибаутничество, острословие, поверхностный анекдот, фальшивая
идеализация мещанства, безвкусица». Он писал: «Старшей линии еврейской
литературы не хватало, прежде всего, достоинства. Продолжите, например, немного
основные штрихи шолом-алейхемовского рисунка, скарикатурьте его смех — и перед
вами типичный анекдот о "жидах"»[7].
Но обращение к
теме еврейской литературы в колонке «Библиография» га-зеты «Правда» было не
более чем эпизодом в бурной литературно-критической деятельности Лежнева. Исаак
Нусинов (1889—1950), другой активный участ-ник советских
литературно-критических баталий, одновременно являлся вид-ным еврейским
критиком. На его взгляд, Лежнев был неправ в своей оценке юмора Шолом-Алейхема.
Нусинов видел парадокс в том, что «редко какая дру-гая категория писателей
становилась столь интернационально известной, как юмористы… но едва ли
какая-нибудь категория писателей была так непра-вильно и неверно истолкована
своим национальным читателем и критиком, и тем более чужим интернациональным
читателем и критиком, чем юмористы»[8]. Нусинов не соглашался также
с Литваковым и критиковал его в Литературной энциклопедии за то, что тот
«отрицает классовую функциональность творче-ства Шолом-Алейхема, объявляя его
писателем "безыдейным"»[9]. При этом Ну- синов в той же
энциклопедии признавал, что «Шолом-Алейхем не звал. массы от средневековья к
новой буржуазной жизни» и тем самым уступал Менделе Мойхер-Сфориму, так как тот
«будил массы, стремился поднять их к своим идеям»[10].
Однако, по мнению Нусинова, в 1880-е годы закончился «тот период творчества
Менделе, в течение которого он был руководящей фигурой еврей-ской литературы и
еврейской литературной общественности. центральной и руководящей фигурой
становится уже Шолом-Алейхем»[11].
Кроме публикации
детских рассказов Шолом-Алейхема, практиковался еще один способ переосмысления
его произведений, а именно — их «коррек-тировка» в пьесах и сценариях.
Признанным мастером такой «корректировки» стал еврейский критик и писатель
Иехезкель Добрушин (1883—1953)[12]. Добрушин и Нусинов,
сыгравшие важную роль в канонизации Шолом-Алейхема, вместе работали во 2-м МГУ
(с 1930 года — МГПИ), еврейское отделение ко-торого стало в СССР главной
кузницей педагогических и литературных кадров для школ, вузов, издательств,
газет и журналов на идише. Судя по всему, они, интеллектуалы с
западноевропейским образованием (Добрушин окончил Сор-бонну, а Нусинов изучал
литературу и искусство в Италии и Швейцарии), имели общие взгляды на многие
проблемы литературы и театра и даже высту-пили однажды в качестве соавторов — в
1932 году была поставлена их пьеса «Специалист»[13].
Добрушин
утверждал, что «театральное искусство знает, как обращаться с дистанцией, отделяющей
нас от Шолом-Алейхема»[14]. В этих словах слы-шится
отголосок идеи Литвакова о возможности по-разному трактовать «ми-ровосприятие»
еврейского юмориста. Польский еврейский писатель Герш-Давид Номберг
(1876—1927), посетивший СССР в 1926 году, заметил под-мену дружеского
шолом-алейхемовского смеха над традиционной еврейской жизнью какой-то цирковой
клоунадой[15]. В умелых руках Шолом-Алейхем
мог стать и борцом. Американский журналист, побывавший в СССР в начале 1930-х,
был удивлен, увидев в театре новую для него интерпретацию еврей-ского писателя:
он предстал «пророком не только разрушения существовав-шего (т. е. царского. — Г.
Э.) строя, но и появления новой жизни»[16].
Неоткорректированные
произведения Шолом-Алейхема продолжали счи-таться «вредными» для широких
еврейских масс, так как несли в себе, по вы-ражению Добрушина,
«шолом-алейхемовщину», иными словами — семена традиционной еврейской жизни,
которая, по замыслу коммунистов, должна была как можно скорей уступить место
советскому укладу[17]. Идеологи вроде Добрушина
предостерегали, что проза Шолом-Алейхема может усилить тра-диционную
составляющую еврейского самосознания и вредно сказаться на процессе советизации
местечкового населения. Беспокойство вызывало и то, что дореволюционные писатели,
включая Шолом-Алейхема, оставались, судя по отчетам еврейских библиотек, более
популярными, чем советские[18].
В начале 1930-х
годов, когда идеологическая нетерпимость еще усилилась во всех сферах жизни
страны, произведения Шолом-Алейхема и других несо-ветских авторов стали
исчезать из программ еврейских школ. К тому времени уже был накоплен
значительный корпус литературы, написанной советскими писателями, и такого рода
тексты — в оригинале или в переводе с русского и других языков — могли быть
использованы в учебной литературе. Например, напечатанная в 1933 году
хрестоматия Гершона Яброва (1896—1941) для седь-мого класса еврейских школ
содержала только один текст, написанный несо-ветским автором, — рассказ И.-М.
Вайсенберга «Местечко» о классовой борьбе в польском городке. Для сравнения,
аналогичная хрестоматия, составленная Ойзером Голдесом (1900—1966) и Файвлом
Шамесом (1901—1971) и издан-ная в 1928 году, включала рассказы и стихотворения
таких писателей, как Шо- лом-Алейхем, И.-Л. Перец, Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом
Аш и Г.-Д. Номберг. Нью-йоркский еврейский журналист Мендл Ошерович
(1888—1965), посетивший СССР в 1932 году, получил от своей сестры, учительницы
еврей-ской школы, следующее объяснение тому, почему программа практически пол-ностью
состояла из советской литературы: «Нас не интересует буржуазная ли-тература. Мы
считаем, что литература должна служить революционному пролетариату, и другого
рода литературу не признаем»[19].
В то же время
работники идеологического фронта не видели вреда в том, что аккультурированные
евреи или неевреи читали переводы произведений Шолом-Алейхема, так как
считалось, что людям со стороны уклад традицион-ной
еврейской жизни уж никак не покажется привлекательным. Более того, галерея
шолом-алейхемовских персонажей, особенно — вечных фантазеров и неудачников,
была полезна для иллюстрации экономического упадка в черте еврейской оседлости
и подтверждала тот факт, что политика царизма, а не со-ветской власти, довела
еврейские массы до столь жалкого существования[20].
2
Интерес к русским переводам
Шолом-Алейхема усилился в 1926 году, когда во многих городах СССР отмечалось
десятилетие со дня смерти писателя. Жившему в то время в Берлине еврейскому
журналисту, экономисту и демо-графу Якову Лещинскому (1876—1966) показалось
забавным, что именно йорцайт, годовщина смерти, отмечалась
так широко и что речь шла о «том самом мелкобуржуазном реакционном
Шолом-Алейхеме», которого уже «забросили на чердак» и почти не вспоминали, ибо
«он не подходил коммунистам»[21]. Дей-ствительно, некоторые
советские еврейские пролетарские писатели были не-довольны размахом этих
торжеств, тогда как юбилеи идеологически родствен-ных им американских
пролетарских поэтов Иосефа Бовшовера (1873—1916) и Давида Эдельштадта
(1866—1892) отмечались несравненно скромней[22].
Наряду с обычаем
вспоминать близких, а также известных людей в их йор- цайт
по еврейскому календарю, у традиции торжественно отмечать годов-щины смерти
писателей был и другой, совсем нееврейский источник: в Рос-сии, где
отсутствовала свобода собраний, демократические круги часто ис-пользовали
панихиду в качестве организационной формы для митинга или демонстрации. В
ноябре 1886 года около тысячи человек пришли на Волково кладбище в Петербурге,
чтобы отметить 25-ю годовщину смерти Николая Добролюбова. В ноябре 1911 года
студенты многих учебных заведений отме-тили забастовками первую годовщину
смерти Льва Толстого[23]. Забастовки и митинги
проходили и в последующие годы. По некоторым сведениям, Соло-мон Вовси
(1890—1948), позже известный — под именем Михоэлс — как ру-ководитель
Государственного еврейского театра в Москве (ГОСЕТа), был в 1911 году исключен
из Киевского коммерческого института за участие в таком нелегальном собрании[24]. Дни рождения писателей
также широко от-мечались в России, особенно после столетнего юбилея Пушкина[25]. Осенью 1908 года
почитатели таланта Шолом-Алейхема отметили 25-ю годовщину его первой
публикации, а в начале 1909-го — 50-летие писателя. В качестве подарка были
собраны средства, которые позволили выкупить у издателей авторские права на его
произведения.
В сентябре 1908
года Ленин написал статью «Лев Толстой как зеркало рус-ской революции» к его
80-летнему юбилею. Эта и другие работы Ленина о Толстом стали после революции
своеобразной охранной грамотой, защи-тившей литературное наследие классика от
тех горячих голов, которые при-зывали к отказу от всей буржуазной культуры. В
1920 году в стране отметили десятилетнюю годовщину со дня смерти Толстого (что
подготовило почву для празднования его столетия восемь лет спустя), а в 1921-м
— столетие со дня рождения Достоевского[26].
В 1925 году, к десятилетию смерти Пере- ца, статьи в еврейской печати дали
идеологическую оценку его наследию. К этому времени Перец уже уступал
Шолом-Алейхему высокое место в той иерархии еврейской литературы, которую
строили идеологи «Киевской группы», объявлявшие себя литературными наследниками
своего земляка[27].
В 1926 году
решение Наркомата просвещения УССР отметить десятилет-нюю годовщину смерти
Шолом-Алейхема стало одним из первых шагов к со-ветской канонизации еврейского
писателя. В Переяславле, на родине клас-сика, и в Белой Церкви, где он жил в
1880-е годы, его именем были названы библиотеки, школы и улицы[28]. Имя Шолом-Алейхема
возникло и впослед-ствии многократно повторялось в топонимике и названиях
организаций. В Москве годовщину отметили торжественным заседанием с Анатолием
Лу-начарским в качестве главного докладчика. Нарком просвещения находил в
творчестве Шолом-Алейхема «черты, свойственные еврейскому народу, как народу
древней городской культуры». Среди прочего он заявил:
Шолом-Алейхем — выразитель стихии юмора народных масс.
Не имея определенного идеологического пути, не будучи
связан ни с со-циализмом, ни с коммунизмом, Шолом-Алейхем ценен для нас тем,
что описал нам многочисленную группу мелкоты, населявшей еврейские ме-стечки.
<…> Тяжелая жизнь облегчалась песней и улыбкой.
Вместе со своими героями Шолом-Алейхем разрешал
внутренние про-тиворечия жизни в смехе. Это основная черта творчества писателя.
В этом победа писателя. <…>
Шолом-Алейхем — гений смеха, смеха всепобеждающего,
сверкающего всеми цветами радуги[29].
Вечер проходил на
двух языках. Присутствовали Владимир Маяковский, Демьян Бедный, Федор Гладков и
другие деятели культуры. На идише вы-ступили Литваков и Добрушин, а на русском
— Мария Фрумкина (1880— 1941), легендарный лидер Бунда, «товарищ Эстер»,
возглавлявшая с 1925 го-да Коммунистический университет национальных меньшинств[30]. Годовщина отмечалась также
в Киеве и Ленинграде. В Минске и других белорусских го-родах посвященные
Шолом-Алейхему собрания, концерты и литературные чтения продолжались в течение
целой недели, с 13 по 21 мая, а там, где в эту неделю по каким-либо причинам не
смогли уложиться, мероприятия прохо-дили и позже. Председатель республиканского
правительства Иосиф Адамо-вич, нарком просвещения Антон Балицкий и народный
писатель республики Янка Купала выразили евреям глубокое соболезнование —
спустя десять лет после смерти писателя! — в связи с великой утратой. В то же
время они с удовлетворением отметили, что в республике не было траурного
настроения, так как еврейская культура развивалась беспрецедентными темпами.
Даже Литваков, выступая перед московскими студентами, вынужден был при-знать,
что Шолом-Алейхем стал популярным автором. Критик находил этому объяснение в
том, что литературные герои классика составили галерею убе-дительных еврейских
типов, характерных для дореволюционного общества[31].
Как и Литваков,
еврейский писатель Абрам Вевьорка (1887—1935) не при-надлежал к большим
почитателям творчества Шолом-Алейхема. Пять лет спустя в своей книге «Revizye» («Ревизия», 1931) он поставит под сомнение значимость
творчества Шолом-Алейхема, но в мае 1926 года Вевьорка напи-сал для газеты «Der emes» статью, озаглавленную «Без идеи: Несколько за-мечаний
о Шолом-Алейхеме», в которой попытался проанализировать рост популярности
еврейского классика:
Сейчас
уже понятно и не вызывает сомнений, что Шолом-Алейхему сужде-но жить дольше,
чем остальным нашим (то есть писавшим
на идише. — Г.Э.) писателям-классикам.
На нашем литературном и художественном горизонте мы видим воздушные шары, все
удаляющиеся и исчезающие, превращаясь во все уменьшающиеся точки. Ветер уносит
эти шары — Менделе и Перец — в противоположное направление. С Шолом-Алейхемом
дело обстоит иначе. Он становится все более видимым и значимым. <…>
С
Шолом-Алейхемом мы вообще наблюдали странное явление, когда в пе-риод расцвета
творчества многие не признавали его величия. «Официальное» признание его
величия получило развитие только в последующие годы[32].
Перефразируя
Литвакова, Вевьорка писал, что «идеологическая нищета и нагота» писателя
способствовали его популярности в СССР, потому что он оказался идеологически
более приемлемым, чем Менделе и Перец. Послед-ний был особенно проблематичной
фигурой для работников советского еврейского идеологического фронта. Прежде
всего, он был из Польши, то есть иностранцем (хотя и умер в 1915 году, еще до
получения Польшей незави-симости), а Шолом-Алейхем воспринимался как свой,
украинский писатель. Кроме того, как объяснял Нусинов, коммунисты были готовы
«прислушаться к художнику из прошлого», но это не мешало им «бороться с любым
следом идеологии прошлого, если такой след мог хотя бы на один шаг замедлить на-ступление
нашего коммунистического будущего». Поэтому коммунисты не могли считаться ни с
каким художественным авторитетом, «включая даже Переца (выделено
Нусиновым. — Г.Э.)», если этот авторитет сдерживал стре-мительное
движение вперед. Нусинов полагал, что только какая-то часть ли-тературного
наследства Переца могла считаться пригодной для советской культуры. Остальное
больше соответствовало идеалам еврейских национа-листов и социалистов[33].
(Году в 1990-м в
редакцию московского еврейского литературного жур-нала «Советиш геймланд», где
я тогда работал ответственным секретарем, пришел член его редколлегии, один из
ветеранов советской еврейской лите-ратуры Тевье Ген (1912—2003). В 1930-е он
учился на еврейском отделении МГПИ. Этот симпатичный мне человек отличался
хорошим чувством юмора, но в тот день был настроен очень серьезно, да и путь из
Химок, где он жил, дался ему нелегко. Ген принес статью, в которой предлагал
переоценить твор-чество Переца, так как считал, что перестройка призвана была
бороться и с такими идеологическими перегибами прошлого.)
Арон Гурштейн
(1895—1941), чье имя, как и имя Нусинова, было хорошо известно в еврейских и
общесоветских литературных кругах, тоже был удив-лен восхождению Шолом-Алейхема
на вершину литературного олимпа:
Писательская
судьба Шолом-Алейхема. весьма примечательна. Весельчак и шут, автор забавного
анекдота, Шолом-Алейхем вырастает, далеко оттес-няя других «властителей дум»
еврейской среды, в одного из значительней-ших еврейских писателей. За
очертаниями шолом-алейхемовского анекдота вырисовывается в передовом еврейском
сознании широкий социальный охват писателя, давшего исчерпывающее выражение
стилю и социальной сущности основной мелкобуржуазной массы современного ему
еврейства. Этот рост писателя происходит чуть ли не на наших глазах, потому что
ре-волюция с особенной силой подчеркнула и заострила ту социальную бес-почвенность
еврейского мелкобуржуазного уклада, которая преобразилась у Шолом-Алейхема в
художественную категорию[34].
Гурштейн написал
это в рецензии на новый русский перевод повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».
Он похвалил переводчика, Б.И. Маршака, за внимательное отношение к деталям, но
посетовал на утерю в русском тексте некоторых нюансов, присущих оригиналу, и выразил
надежду, что од-нажды кому-нибудь удастся воссоздать в переводе эти особенности
еврей-ского текста. На самом деле эта цель так и осталась недостигнутой[35].
3
Публикация переводов из
Шолом-Алейхема обычно не была связана с теми идеологическими проблемами, с
которыми сталкивались издатели его книг на идише. В редакциях русских изданий
просто не знали или не хотели знать, что думают о еврейской литературе
Литваков, Добрушин или Вевьорка. В 1920-е годы переводы произведений
Шолом-Алейхема стали выходить в нескольких советских издательствах —
государственных, частных и коопе-ративных. В отличие от своих еврейских коллег,
издатели книг Шолом-Алейхема на русском языке предпочитали рассказам для детей
романы.
В числе первых
публикаций были переиздания дореволюционных пере-водов студента-медика
Московского университета Юлия Пинуса (1884—?), которые составили собрание
сочинений Шолом-Алейхема, выпущенное в 1910—1913 годах издательством
«Современные проблемы». В 1925 году это издательство, каким-то образом
пережившее революцию, напечатало сбор-ник рассказов в переводах Пинуса.
Название сборника, «Сквозь слезы», было аллюзией к часто цитируемым словам
Максима Горького о юморе Шолом- Алейхема как «смехе сквозь слезы». Горький в
свою очередь использовал слова Пушкина о сатире Гоголя — с тем большим
основанием, что на парал-лели между творчеством Гоголя и Шолом-Алейхема
неоднократно указы-вали еврейские и русские критики.
Редактор сборника
«Сквозь слезы» Андрей Соболь (1988—1926), популяр-ный русский писатель того
времени (порой характеризуемый как «русско- еврейский»), одно время возглавлял
в Москве театральную студию име-ни Шолом-Алейхема, которая пыталась
противопоставить реализм своих спектаклей авангардизму Еврейского камерного
театра, преобразованного в 1924 году в ГОСЕТ[36].
В предисловии к сборнику Соболь предположил, что если бы еврейский классик
дожил до революции, то попал бы под ее влияние[37].
Предположение, что Шолом-Алейхем мог бы найти привлекательными идеи коммунизма,
стало частью советской литературной мифологии. В 1928 году украинский журнал
«Юно» утверждал, что писатель был бы счастлив увидеть достижения советской
национальной политики[38]. Еще через четыре десяти-летия
главный редактор журнала «Советиш геймланд» Арон Вергелис (1918— 1999) смело
предположил, что если бы Шолом-Алейхем жил в 1960-е годы, то писал бы о
колхозах и других явлениях советской действительности[39].
В 1925—1926 годах
московско-ленинградское издательство «Земля и Фаб-рика» («ЗиФ») выпустило
двухтомник «Избранных сочинений» Шолом-Алейхема под редакцией Исаака Бабеля.
Переводчик двухтомника Семен Гехт (1903—1963) принадлежал к «южнорусской школе»
и считался учени-ком Бабеля. В 1926 году в издательстве «ЗиФ» в переводе Гехта
вышли от-дельными брошюрами рассказы Шолом-Алейхема «Заколдованный порт-ной» и
«Шестьдесят шесть». Как и многие другие переводчики, он порой опускал наиболее
сложные части текста[40]. Яков Черняк (1898—1955),
рабо-тавший редактором в «ЗиФ» в 1929—1931 годах, позже стал одним из веду-щих
переводчиков на русский язык Шолом-Алейхема, а также Давида Бергельсона, М.
Даниэля и других еврейских писателей. Основанное в 1922 году как
государственно-акционерное общество при ЦК Профсоюза бумажников, издательство
«ЗиФ» в 1930 году было преобразовано в подразделение Госу-дарственного
издательства художественной литературы, возглавляемое Лу-начарским, к тому
времени уже не входившим в состав правительства.
Больше всего
русских переводов Шолом-Алейхема вышло в 1920-е и на-чале 1930-х годов под
маркой частного издательства «Пучина». Среди редак-торов и переводчиков,
готовивших эти издания, заметную роль играли Давид Гликман (1874—1930), Яков
Слоним (1883—1958) и Михаил Шамбадал (1891—1964). Гликман, также известный под
псевдонимом Дух Банко, рабо-тал еще в дореволюционной прессе, писал стихи и
пьесы. В 1920-е годы он редактировал несколько изданий переводов
Шолом-Алейхема, вышедших в издательствах «ЗиФ» и «Пучина». Из его собственных
работ самой значи-тельной был перевод романа «Кровавая шутка». Этот роман,
написанный Шолом-Алейхемом по мотивам печально известного «дела Бейлиса», печа-тался
«Пучиной» дважды, в 1928 и 1929 годах, как раз когда партийный ап-парат уделял
значительное внимание борьбе с ростом антисемитских на-строений в СССР. И
все-таки основными переводчиками Шолом-Алейхема стали Слоним и Шамбадал.
Из некролога в
варшавской еврейской газете мы знаем, что первые лите-ратурные переводы Слонима
появились в печати не позже 1910 года[41].
Член партии сионистов-социалистов, он также был активистом еврейской филан-тропической
организации ОРТ (Общество ремесленного труда). Вопросы со-циального
преобразования еврейского населения интересовали его и после революции, о чем
свидетельствует написанная им брошюра «Кустарь до и после Октября» (1932).
Однако самый заметный след, оставленный им в ис-тории советской культуры,
связан именно с переводами Шолом-Алейхема. В 1927—1930 годах в издательстве
«Пучина» вышли восемь томов, состав-ленных из выполненных им переводов прозы
еврейского писателя. Андрей Соболь был редактором только одного тома, а
остальные — после самоубий-ства Соболя в июне 1926 года — готовил к изданию
Гликман.
Один из
выпущенных «Пучиной» сборников рассказов Шолом-Алейхема, «Выигрышный билет»
(1930), включал переводы Слонима и Шамбадала. Для Шамбадала, как и для Слонима,
переводы с идиша стали основным ли-тературным занятием, хотя он работал и в
других жанрах. В 1928 году в Гос-издате вышла небольшая книжка его детских
стихов под названием «Как ребята играли в Красную армию». Шамбадал был также
одним из пионеров радиожурналистики.
Переводы с идиша
выходили и в одесском кооперативном издательстве «Культура и Труд». Книги
Шолом-Алейхема печатались там и как отдельные издания, и как тома пятитомного
собрания сочинений, увидевшего свет в 1929—1930 годах. Предисловие к собранию
сочинений написал профессор географии Одесского университета Александр Сухов
(1881—1938), в про-шлом видный меньшевик. Трудно сказать, почему именно на
этого русского интеллектуала пал выбор издательства. Вполне возможно, что
профессор дружил с русско-еврейским писателем Наумом Осиповичем (1870—1937),
тоже ветераном революционного движения. Осипович как раз и руководил изданием переводов
с идиша. Вот как Сухов представил еврейского писателя читателям одесских
изданий:
Шолом-Алейхем
в своих рассказах о Тевье обнаруживает полную полити-ческую беспомощность. И
он, и его герои мучаются в тупике старой еврей-ской черты, старого проклятого
национального гнета, но выхода не видят, не могут видеть по своей расплывчатой
социальной сущности. Тем не ме-нее… Шолом-Алейхем, несмотря на свою
мелкобуржуазную природу, высо-коталантливый бытописатель, и его произведения о
местечковой жизни до революции
В 1931 году
издательство «Культура и Труд» напечатало двухтомник Шо- лом-Алейхема с
предисловием профессора права и председателя совета ди-ректоров харьковского
Гипрограда Исая Фалькевича (1883—1937)[43].
Под маркой
издательства «Культура и Труд» вышла и книга на украинском языке «Лих пригоди
Менахем-Менделя» (1929). Вообще, начиная с 1928 года заметно увеличилось число
изданий Шолом-Алейхема по-украински. Так, в 1930-м вышли восемнадцать
украинских и только два русских наименова-ния книг переводов Шолом-Алейхема.
Основным украинским переводчиком с идиша стал журналист и писатель Эфраим
Райцин (1903—1969). Уменьше-ние числа русских изданий было связано с
исчезновением частных и коопе-ративных издательств, украинские же переводы
выпускались издательствами государственными. Увесистые тома русских переводов
Шолом-Алейхема вы-ходили обычно тиражами, не превышавшими трех—шести тысяч
экземпляров (10 тысяч достиг тираж только одного издания — романа «Кровавая
шутка»), и ориентировались на относительно небольшой круг избранных читателей
ро-манов о еврейской жизни, а украинские переводы печатались тиражами 20— 30
тысяч экземпляров, зачастую в мягком переплете, и предназначались для более
широкой аудитории[44].
Только одна книга
Шолом-Алейхема вышла в 1920-е годы в переводе на белорусский язык. Историю
злоключений мальчика Мотла, «Хлопчык Мотка» (1926), перевел известный
белорусский писатель Змитрок Бядуля (1886—1941). Его перевод публиковался в том
же году в газете «Савецкая Бе-ларусь». Бядуля выступил с докладом во время
чествования Шолом-Алей- хема в Институте белорусской культуры, где работал над
созданием «Идиш- белорусского карманного словаря» (два года спустя на основе
этого учреж-дения была создана Академия наук БССР). В выходных данных словаря,
напечатанного в 1932 году, он значится под своим «допсевдонимным» име-нем —
Самуил Плавник.
4
В 1936 году в СССР произошла, по
определению Евгения Добренко, «эсте-тическая контрреволюция». В это время
социалистический реализм «осознал себя наследником всей предыдущей культуры»[45]. Передовая статья «Прав-ды»,
озаглавленная «Привить школьникам любовь к классической литера-туре», бичевала
«вульгарных социологов» за попытки «сводить всю слож-ность и все значение
творчества того или иного писателя к элементарной классовой характеристике».
Газета поясняла на своем правдистском языке:
Великие
художники прошлого принадлежат трудовому народу, унаследо-вавшему все
культурные ценности предыдущих классов. <…> Великие ху-дожники живы для
нас. Их труды не прошли даром: лучшие их произведе-ния будили умы и помогали
народу двигаться вперед и тем самым найти путь к освобождению. Художественные
произведения классиков, живые дыханием жизни и биением горячего человеческого
сердца, могут помочь нашей молодежи понять не только прошлое, но и настоящее[46].
Среди еврейских
классиков, включенных в число великих художников прошлого, Шолом-Алейхем занял
первое место. В марте 1939 года Перец Маркиш, находившийся на вершине иерархии
советских еврейских писате-лей, утверждал в статье «Шолом-Алейхем», напечатанной
в № 3 основанного в том же году журнала «Дружба народов»: «Великий советский
народ ввел Шолом-Алейхема в пантеон лучших творцов литературы, унаследованной
нашей эпохой от прошлого». Характерно, что в 1936 году, когда в Бироби-джане
приступили к строительству здания для областной библиотеки, ее на-звали в честь
Менделе Мойхер-Сфорима (отмечалось столетие со дня его рождения), но в 1940-м,
когда здание наконец достроили, там разместилась библиотека имени
Шолом-Алейхема[47].
В 1930-е годы
большинство советских изданий его книг выходило на идише, что говорило о
признании значимости классика и в среде советских идеологов еврейской культуры.
В 1935—1941 годах московское еврейское издательство «Дер эмес» выпустило
15-томное собрание сочинений Шолом-Алейхема. Од-нако ситуация резко изменилась
в 1938 году, когда правительство приняло ре-шение о закрытии национальных школ
за пределами «титульных территорий» этих народов. Такой территорией для евреев
была Еврейская автономная область, поэтому — в соответствии с биробиджанской
моделью советской еврейской жизни — вся система образования на идише за
пределами ЕАО должна была быть свернута. Результатом такой «биробиджанизации»
стало исчезновение большинства организаций, закупавших еврейскую литературу, да
и студенты, школьники и учителя тоже в ней больше не нуждались. Правда, в
1939—1940 годах новые школы с преподаванием на идише были открыты на
территориях, ставших советскими (прибалтийских, украинских, белорусских и
молдавских) после начала Второй мировой войны.
Все эти
преобразования не изменили статуса Шолом-Алейхема. Более того, юбилеи,
отмечавшиеся в 1936 и 1939 годах, укрепили его позиции. 13 мая 1936 года «Правда»
сообщила (в статье «Памяти еврейского писателя Шо- лом-Алейхема»), что 12 мая,
за день до двенадцатой годовщины его смерти, на доме в Переяславле, где родился
писатель, была открыта мемориальная до-ска. Вдова Шолом-Алейхема, Ольга
Лоева-Рабинович, посетившая СССР в 1936 году, получила 10 тысяч долларов в виде
гонорара за публикации про-изведений мужа[48].
Это было актом доброй воли советских властей, не подпи-савших международную
конвенцию по охране литературных и художествен-ных произведений. По этой
причине советские издательства при публикации произведений зарубежных писателей
обычно не заручались согласием авто-ров и не платили им.
Шолом-Алейхем
попал в советский канон в силу ряда факторов, одним из которых было влияние
еврейского литературоведческого «лобби», так назы-ваемой «Киевской группы» —
прежде всего Иехиезкеля Добрушина и Нохума Ойслендера (1893—1962), а также
близкого к ним Исаака Нусинова, который, хотя и не был киевлянином, начинал там
советский период своей деятельно-сти и даже сидел в тюрьме вместе в киевским
пролетарским поэтом Ициком Фефером во время деникинской оккупации города. С
конца XIX века Киев являлся важным центром еврейского литературного творчества.
Неудиви-тельно, что «киевляне», среди которых были писатели и критики, представ-лявшие
самые разные течения в литературной жизни первых советских де-сятилетий, в
целом были более привержены культурным традициям, чем, например, их коллеги из
Минска, остававшегося до революции провинцией региона с культурной столицей в
Вильне. К тому же эти города отличались друг от друга еще и тем, что в Минске
доминировал Бунд, проповедовав-ший пролетарский интернационализм, а Киев
оказался центром еврейского национализма и идишизма, с сильным влиянием
сионистов-социалистов, мечтавших об «идиш-говорящем» еврейском государстве вне
Палестины. В послереволюционные годы именно в Киеве была создана «Культур-Лига»
с филиалами в десятках городов бывшей Российской империи. Эта организа-ция, с
Добрушиным и Литваковым в числе ее идеологов, ставила перед собой задачу
использования многовековой еврейской культуры для строительства современной
«идиш-говорящей» нации[49].
Дружеская
переписка Шолом-Алейхема с Максимом Горьким стала весьма важным фактором при
подборе советскими идеологами кандидатуры на роль самого значительного классика
еврейской литературы. В 1937 году портреты Горького и Шолом-Алейхема в
советском павильоне на Всемирной выставке искусств и техники в Париже
символизировали их принадлежность к одной и той же лиге мастеров литературы[50]. В том же году письмо
Горького Шолом-Алейхему открыло том «Избранных сочинений» еврейского писа-теля
(в переводах М. Шамбадала), выпущенный Государственным издатель-ством
художественной литературы.
Важную роль
играла и та духовная связь, которую удалось установить между Шолом-Алейхемом и
Тарасом Шевченко. Известно, что среди доре-волюционных еврейских писателей были
почитатели творчества украинского поэта[51].
О том, что Шолом-Алейхем принадлежал к их числу, стало известно из воспоминаний
его брата, Вольфа (Вевика) Рабиновича, выпущенных в Киеве отдельным изданием на
идише в 1939 году. Во многих публикациях цитировались слова о том, как
Шолом-Алейхем восторгался «Кобзарем» и ездил в Канев, чтобы возложить цветы на
могилу Шевченко[52].
5
С особенно широким размахом отмечалось 80-летие со дня
рождения Шо- лом-Алейхема. К концу 1938 года начали работать республиканские и
област-ные комитеты и комиссии, а 11 ноября в Москве заседал всесоюзный комитет
во главе с генеральным секретарем Союза писателей Александром Фадеевым[53]. Секретарем комитета был
назначен Гурштейн. В протоколе заседания указывались только фамилии участников,
без имен или инициалов, но ясно, что упоминавшийся там Лежнев был вовсе не тем
Лежневым, который в 1924 году критиковал «классический еврейский рассказ». В
ноябрьском за-седании принимал участие другой литературный критик, заведующий
отде-лом литературы и искусства «Правды» Исай Альтшуллер (1891—1955), тоже
выбравший себе в качестве псевдонима имя героя тургеневского романа «Рудин».
Что же касается А. Лежнева, то его расстреляли еще в феврале 1938-го. Многие
члены комитета раньше или позже разделили участь этого «троцки-ста и
террориста». Тогдашний глава Гослитиздата Соломон Лозовский был расстрелян 12
августа 1952 года по сфабрикованному делу об антисоветской деятельности
Еврейского антифашистского комитета, работу которого он ку-рировал в качестве
руководителя Совинформбюро. В тот же день казнили еще шестерых участников
ноябрьского заседания: писателей Давида Бергель-сона, Давида Гофштейна, Льва
Квитко, Переца Маркиша и Ицика Фефера, а также актера ГОСЕТа Вениамина Зускина.
Через полгода
после заседания шолом-алейхемовского комитета, 15 мая 1939 года, был арестован
Исаак Бабель. В стенограмме же записано: «С осо-бым удовлетворением Комитет
отмечает участие в работе над переводами Шолом-Алейхема т. Бабеля, который взял
на себя обязательство закончить перевод "Тевье-молочника" к 1-му
февраля
Единственно
чувство ответственности перед дирекцией Госкинофабрики позволило мне преодолеть
неприятные ощущения, непрестанно возникаю-щие во время работы над чужим и
неблагодарным материалом. Роман Шолом-Алейхема оказался произведением, насквозь
пропитанным мещан-скими мотивами и не таящим в себе к тому же никаких намеков
на кинематографическое зрелище[56].
В предисловии к
двухтомнику «Избранных сочинений» Шолом-Алейхема (1926—1927) Бабель писал, что
в отредактированной им прозе он услышал «прощальный лепет» людей, которым не
удалось найти место в новом эконо-мическом укладе жизни[57].
К ноябрю 1938 года его видение Шолом-Алейхема изменилось довольно радикально.
Стенограмма заседания шолом-алейхемовского комитета сохранила слова Бабеля,
утверждавшего, что Шолом-Алейхем, «самый комический писатель мира», вызывал
«смех с сильными физическими движениями». Бабель поделился своими наблюдениями
за реакцией еврей-ской аудитории: «.когда они слушают сочинения Шолом-Алейхема
в ориги-нале, — это не смех, а гоготание». Говорил он и о проблемах перевода:
Я
считаю, что вообще этот писатель чудовищно извращен и искажен на рус-ском языке
и русский читатель не имеет представления о нем. Даже послед-ние переводы
проникнуты таким пошлым еврейским акцентом, что о рав-ноценности с оригиналом
не может быть и речи. Надо учесть звуковое богатство его речи и т. д. Я сижу
над ним и говорю: приходится писать его на русском языке (смех).
Я думаю, что товарищи, которые знают Шолом-Алейхема в
оригинале, согласятся с этим. Перед началом своей работы я перечитал переводы,
ко-торые существуют, и скажу, что если они даже правильны, то все равно не
отображают духа Шолом-Алейхема. У Шолом-Алейхема — какое-то вол-шебство, а тут
чудовищный акцент. Значит это работа не такая простая.
О переводах
Шолом-Алейхема говорили и другие участники заседания. Бергельсон предложил
решить проблему путем привлечения к переводам творческих тандемов из русского и
еврейского писателей. Маркиш похвалил двух переводчиков: Б.И. Маршака и Давида
Волкенштейна (1891—1960). По-следний в начале века подавал надежды в русской
литературе, но впослед-ствии стал малоизвестным еврейским литератором.
Комитет обсудил
также и другие вопросы. Была принята к сведению ин-формация из Украины, где
юбилей еврейского классика перерос рамки пи-сательских организаций. Партийные
комитеты Одессы, Киева и других го-родов решили «вокруг Шолом-Алейхема поднять
культурно-массовую ра-боту в городах, местечках и т. д.» (хотя такая единица,
как «местечко», ис-чезла из территориально-административного деления СССР,
понятием этим продолжали широко пользоваться). Отмечалось также, что «имеющиеся
до сих пор введения к книгам Шолом-Алейхема неправильно оценивают его ли-тературную
деятельность, в них есть много искривлений».
Одно из
«искривлений» заключалось в представлении Шолом-Алейхема не сатириком, а
благодушным юмористом. Это не означало, что Шолом-Алейхем должен был
превратиться исключительно в сатирика. По словам Михоэлса, советский театр
«увлекся гротесковой внешностью местечковых "людей воздуха" и показал
длинную галерею отрицательных героев, которые, однако, никак не раскрыли
подлинного лица народа»[58]. На это «увлечение» в конце
1936 года указал театру секретарь ЦК Лазарь Каганович, пожелав-ший увидеть на
сцене ГОСЕТа спектакли, которые бы вызывали чувство «гордости за сегодня и
завтра»[59].
Одесский писатель
и литературовед Ирме Друкер (1906—1982) предло-жил отказаться от старой оценки
произведений еврейского классика, в раз-ной форме отражавшей идеологию двух
враждебных коммунизму лагерей — вульгарно-социологического и
буржуазно-националистического. Первые критиковали Шолом-Алейхема за благодушие,
вторые считали это благоду-шие достоинством его творчества[60].
Новый подход закрепил Фадеев в своем докладе на вечере памяти еврейского
писателя: «Шолом-Алейхем находил бичующие, полные презрения и сарказма слова,
направленные против бур-жуазии и плутократии»[61].
Иными словами, идеологи советской культуры раз-решали Шолом-Алейхему быть
добродушным по отношению к трудящимся массам, но он должен был быть беспощадным
к разного рода угнетателям. Таким образом, в юморе Шолом-Алейхема нашлось место
и для сатиры, ра-нее считавшейся прерогативой Менделе[62].
Вечер памяти
прошел в Колонном зале Дома союзов 19 апреля 1939 года, через полтора месяца
после дня рождения писателя. Перенести «дату прове-дения шолом-алейхемовских
празднеств» рекомендовало ноябрьское собрание всесоюзного юбилейного комитета
«в связи с тем, что юбилей Шолом-Алейхема по времени совпадает с юбилеем
Шевченко». Преклонение еврейского классика перед классиком украинской
литературы стало важным мотивом юбилейных речей и публикаций.
Кроме 125-летия
Тараса Шевченко, отодвинуло чествование Шолом-Алейхема еще одно событие — 10—21
марта состоялся XVIII съезд Коммунистиче-ской партии, материалы которого
заполнили газетное пространство всего СССР. Но в конце марта и в апреле
«Правда» уже могла выделить место для освещения юбилея еврейского писателя.
Перец Маркиш, избранный в начале января руководителем бюро еврейской секции
Союза писателей и награжден-ный к концу месяца орденом Ленина[63], в своей статье к 20-летию
ГОСЕТа по-хвалил театр за постановку пьесы «Тевье-молочник», тем более что
«первая творческая встреча с Шолом-Алейхемом произошла в период возникновения
самого театра» и эта «счастливая встреча предопределила судьбу» московского
еврейского театра. По его мнению, в пьесе «Тевье-молочник» ГОСЕТ «сумел
художественно изобразить непреклонное стремление простых людей к борьбе за
другую жизнь, за свободу, за подлинное братство народов, которое завоевано в
Великую Октябрьскую революцию, закреплено победой ленинско-сталин- ской
национальной политики»[64]. Газета «Известия»
напечатала статью Мар-киша «Шолом-Алейхем». В ней вновь подчеркивалось
разделение сатиры и юмора в произведениях классика: «Если в отвратительных
образах местечко-вой знати и богатеев выявилась сатира Шолом-Алейхема, то в печали
скован-ного и зажатого в тисках человека из народа родился юмор Шолом-Алей-
хема»[65]. Статья Гурштейна в
«Правде», тоже озаглавленная «Шолом-Алейхем», подчеркивала общесоюзную
значимость литературного наследия юбиляра: «Творчество Шолом-Алейхема звучит
горьким осуждением общественному строю, основанному на эксплуатации человека
человеком. Вот почему Шолом- Алейхем всегда был и остается самым любимым
писателем еврейского народа. Вот почему его любят все братские народы
Советского Союза»[66].
Шолом-Алейхем не был забыт и в 1940-е годы. Яков
Штернберг (1890—1973), румынский, а с 1940 года — советский еврейский поэт и
драматург, озаглавил свою статью, напечатанную в газете «Eynikayt» («Единство»), органе Еврей-ского антифашистского
комитета, так: «Они обесчестили землю Шолом-Алейхема». Описывая зверства
фашистов в Боярке, упоминаемой в произве-дениях классика как «Бойберик», дачный
поселок зажиточных киевлян, Штернберг цитировал героя шолом-алейхемовского
рассказа «Немец», который хотел «удрать куда глаза глядят, ко всем дьяволам,
лишь бы избавиться от этого треклятого немца»[67].
Однако война заставила переосмыслить эти слова: от немецкого фашиста не надо
было удирать, его надо было уничтожить[68].
В феврале 1944 года Ойслендер и Добрушин познакомили читателей «Эйникайт» с
шолом-алейхемовскими образами еврейских солдат, отличив-шихся в царской армии[69]. «Тевье-молочник» в инсценировке
Добрушина и Ойслендера (в переводе Эфраима Райцина) был одним из первых
спектаклей, показанных украинским театром имени Т.Г. Шевченко в освобожденном
Харькове. Роль Тевье исполнял главный режиссер и художественный руко-водитель
театра Марьян Крушельницкий[70]. В августе 1944 года
дипломным спектаклем выпускников театрального училища ГОСЕТа стала постановка
пьесы Шолом-Алейхема «Кровавая шутка»[71].
В 1946 году
отмечалось 30-летие со дня смерти Шолом-Алейхема. Два вечера памяти, 16 и 22
мая, прошли в Колонном зале столичного Дома сою-зов. На первом вечере
председательствовал Константин Федин, на втором — Давид Бергельсон. Федин
подчеркнул интернационализм еврейского клас-сика, а Бергельсон объяснил
популярность Шолом-Алейхема в СССР тем, что советская власть не только дала
возможность развивать национальные культуры, но и воспитала уважение к
культурам других народов. По словам Михоэлса, тоже выступившего с докладом,
Шолом-Алейхем уже в своих ран-них рассказах показал дикость той жизни, которую
несколько десятилетий спустя преобразовала Октябрьская революция. Выступил
также приехавший из Америки зять Шолом-Алейхема — журналист Бенцион Гольдберг,
пред-седатель Комитета еврейских писателей, ученых и актеров, организовавший в
1943 году поездку Михоэлса и Фефера в США. По мнению Гольдберга, если бы его тесть
был жив, то он чувствовал бы себя дома только в одной стране — Советском Союзе[72].
В период
«оттепели» очередные юбилеи писателя помогли наполнить жизнью еврейский
литературный и культурный ландшафт, окончательно превращенный в пустыню
сталинскими репрессиями конца 1940-х — начала 1950-х годов. В 1956-м
ознаменовалась многочисленными мероприятиями 40-я годовщина смерти
Шолом-Алейхема. Детгиз выпустил тогда 100-тысяч-ным тиражом его «Истории для
детей», а еще через год переиздал 50-тысяч-ным тиражом «Мальчика Мотла» в
переводе ветерана советской еврейской печати Льва Гольдберга (1892—1955).
Первое издание этой главной детской повести Шолом-Алейхема в версии Гольдберга,
пробившееся к читателям в декабре 1954 года, стало и первой после смерти
Сталина советской книгой в переводе с идиша.
Столетие со дня
рождения Шолом-Алейхема помогло восстановить и со-ветское книгоиздание на
идише. В декабре 1958 года исполком Всемирного совета мира принял решение
отметить юбилей еврейского классика. К тому времени в Советском Союзе уже были
намечены приличествующие дате ме-роприятия, но они не предусматривали издания
произведений писателя в оригинале. Под давлением различных зарубежных деятелей,
включая лидера французских коммунистов Мориса Тореза, в Москве срочно
подготовили сборник рассказов Шолом-Алейхема — первую книгу на идише в
послесталинском СССР. Выходные данные сборника свидетельствуют о темпах его
подготовки: всего неделя прошла между сдачей в набор (14 февраля 1959 го-да) и
подписанием в печать, к концу февраля 30-тысячный тираж был готов, и сотни
экземпляров разошлись уже 2 марта во время посвященного юбилею торжественного
заседания в Колонном зале. А в июне Борис Пономарев, за-ведовавший
Международным отделом ЦК КПСС, объяснял в кулуарах съезда французских
коммунистов, что выпуск сборника являлся знаком ува-жения к просьбе Мориса
Тореза[73].
В том же году
московское Издательство литературы на иностранных язы-ках выпустило рассказ
Шолом-Алейхема «Заколдованный портной» в анг-лийском переводе Бернарда Айзикса (Bernard Isaacs),
в свое время переехав-шего в СССР из
Англии и отбывшего два срока в ГУЛАГе[74].
К юбилею также были приурочены издание первых книг шеститомного собрания
сочинений на русском языке и выпуск почтовой марки с портретом Шолом-Алейхема.
У Бориса Сандлера, еврейского прозаика послевоенного поколения, пишу-щего на
идише, остались детские воспоминания о том, как на его родине, в молдавском
городе Бельцы, в 1959 году появилась улица имени Шолом- Алейхема[75].
К середине 1960-х
общее число изданий Шолом-Алейхема, вышедших за годы советской власти,
превысило 500 наименований на двадцати языках с общим тиражом более 6 миллионов
экземпляров[76]. Новые шеститомные со-брания
сочинений Шолом-Алейхема на русском языке были опубликованы в 1971—1974 и
1988—1990 годах. Однако сборник рассказов, наскоро отпеча-танный в 1959 году,
завершил историю шолом-алейхемовских книг на языке оригинала в СССР. Все
остальные — довольно многочисленные — новые пуб-ликации его произведений на
идише появлялись в журнале «Советиш геймланд», основание которого в 1961 году
тоже было связано со 100-летним юби-леем писателя[77].
Шолом-Алейхем
стал частью официальной мифологии, в соответствии с которой имперская Россия
являлась не только «тюрьмой народов», но и страной дружбы народов[78]. Конечно, дружба,
взаимопонимание и взаимопо-мощь были, согласно той же мифологии, свойственны
только прогрессивным слоям населения. Об этом писал украинский поэт Микола
Бажан в преди-словии к одному из собраний сочинений Шолом-Алейхема на русском
языке:
Шолом-Алейхем
не был последовательным революционером. Но он был знаком с учением Маркса, он с
симпатией и любовью живописал благород-ные фигуры революционной молодежи
тогдашней России — молодежи еврейской, русской, украинской. <…>
Вопреки
свирепой угнетательской и разъединительной политике русского царизма, вопреки
великодержавному шовинизму помещичье-буржуазных правящих кругов царской России
русский народ своим революционным де-лом, своим правдолюбивым словом, своей
передовой культурой, трудом своих передовых деятелей крепил единство народов
России в их освободи-тельной борьбе. Этот могучий процесс единения ощущал,
отражал в своем творчестве и Шолом-Алейхем[79].
«Шолом-алейхемведение»,
возникшее в 1920-е годы, развивалось на про-тяжении всего советского периода. Например,
Григорий Ременик (1905— 1981), ведущий литературный критик журнала «Советиш
геймланд», защи-тил обе свои диссертации, и кандидатскую (1937), и докторскую
(1972), на базе исследований творчества еврейского классика (половину времени
между двумя защитами Ременик был заключенным ГУЛАГа). Биографиче-ская книга
Ременика «Шолом-Алейхем» вышла в 1963 году тиражом 10 ты-сяч экземпляров.
Академические и полуакадемические работы о жизни и творчестве Шолом-Алейхема
публиковались и другими советскими авто-рами. Биографический роман
«Шолом-Алейхем» киевского писателя Абрама Кагана (1901—1965) на русском (1961)
и украинском (1963) языках вышел отдельными книгами, а в оригинале, на идише,
он печатался в 1974 году в журнале «Советиш геймланд».
Отдельно стоит
отметить вклад Моисея Беленького (1910—1995), руко-водившего в 1940-е годы, до
ареста, московским еврейским издательством «Дер эмес» и театральным училищем
при ГОСЕТе. В 1960—1980-е годы, на-ряду с написанием антирелигиозных книг и
брошюр (на эту тему он защитил кандидатскую диссертацию в 1967-м), Беленький
играл ключевую роль в подготовке советских книг на идише и в переводах на
русский язык, в том числе произведений Шолом-Алейхема. Его книга «Биография
смеха: Очерк жизни и творчества Шолом-Алейхема» (1991) фактически завершила
совет-ский период «шолом-алейхемведения».
Темой для
отдельного исследования могут стать иллюстрации советских художников (Натана
Альтмана, Анатолия Каплана, Менделя Горшмана, Гри-гория Ингера и др.) к
произведениям Шолом-Алейхема. Формально отка-завшись еще в 1930-е годы от
применения вульгарно-социологического ар-шина, советские литературоведы тем не
менее продолжали выискивать и по-своему интерпретировать идеологически
«полезные» сюжеты в произве-дениях классиков, что наложило отпечаток и на
работы художников-иллю-страторов. Борис Сурис, автор монографии о творчестве
Анатолия Каплана, отмечал, что в «прочтении Шолом-Алейхема Капланом явственно
чувству-ется взгляд и мысль нашего современника». Например, сцена протеста ре-месленников
в повести «Заколдованный портной», «которую Шолом-Алей- хем… едва начав,
сразу же переводит в несколько юмористический план, у Каплана приобретает
характер чуть ли не народного бунта»[80].
Как и иллюстрации
к произведениям Шолом-Алейхема, темой отдельного исследования могли бы стать
постановки «Тевье-молочника» в советских те-атрах. В 1985 году был показан
телевизионный спектакль «Тевье-молочник» с Михаилом Ульяновым в главной роли. В
годы перестройки Шолом-Алейхем и его Тевье заняли еще более прочное место в
русской культуре. Про-изошло это в значительной степени благодаря пьесе
Григория Горина «По-минальная молитва», написанной по мотивам произведений
еврейского писателя. Спектакль, поставленный по ней в 1989 году в «Ленкоме», с
Евге-нием Леоновым в роли Тевье, стал заметным культурным событием того вре-мени.
Позже «Поминальная молитва» была доступна широкой зрительской аудитории и в
телевизионной версии. В декабре 2001 года памятник Шолом- Алейхему был открыт
на Малой Бронной улице в Москве, недалеко от «Ленкома» и совсем рядом с бывшим
зданием ГОСЕТа (а ныне — Театра на Малой Бронной).
Русские и, в
меньшей степени, украинские переводы произведений Шолом-Алейхема составляли
весомую часть культурного багажа советских евреев. Собрания сочинений и
отдельные произведения Шолом-Алейхема, напечатанные в последние три советских
десятилетия, и сегодня стоят на книжных полках у сотен тысяч евреев России и
других стран. Сложно пол-ностью согласится с Юрием Слёзкиным, утверждавшим, что
в формировании культурного багажа советских евреев шолом-алейхемовский Тевье
был «ни при чем», так как «мало кто из позднесоветских интеллигентов еврейского
происхождения увлекался иудаизмом, и уж совсем никто не интересовался культурой
местечка и литературой на идише»[81]. Тем не менее этих «совсем
никто» было не так уж мало, если массовые издания русских переводов
Шолом-Алейхема и других еврейских авторов мгновенно раскупались.
Русские переводы
обычно лучше передают стиль, интонацию, юмор еврей-ского классика, чем переводы
на английский и многие другие языки. Новые русские издания Шолом-Алейхема
выходят почти каждый год, и в поезде нью-йоркского сабвея я порой вижу
пассажиров, читающих эти книги — со штампами нью-йоркской Публичной библиотеки
или купленные в одном из книжных магазинов Брайтон-Бич. Летом 2011 года в
Москве я подошел к па-мятнику еврейскому писателю на перекрестке двух Бронных
улиц, Большой и Малой, а полчаса спустя купил глазированный сырок
«Тевье-молочник» в Елисеевском гастрономе. Переход имени в торговую марку, в
китч, обычно служит индикатором известности, в данном случае, впрочем, скорее
всего, созданной не столько книгами писателя, сколько театральными, телевизион-ными
и кинематографическими работами по мотивам его произведений.
[1] См.: Meisel Y. Yidishe
farlag-arbet in
[2] См.: Olgin M. Af dem keyver fun Sholem-Aleykhem // For- verts. Nyu-York, 1916. 15 мay; Shmeruk Kh. Nokhem Stif, Mark Shagal un di yidishe kinder-literatur in vilner kletskin- farlag, 1916—1917 // Di pen. Oksford, 1996. № 26. Z. 1.
[3] См.: Estraikh G. Soviet Yiddish: Language Planning and Lin-guistic
Development.
[4] См.: Лиров М. [Литваков М.] Шолом-Алейхем // Киевская мысль. 1916. 9 мая.
[5] Бунд: Документы и материалы, 1894—1921. М., 2010. С. 1068.
[6] Слёзкин Ю. Эра Меркурия: Евреи в современном мире. М., 2005. С. 197.
[7] Правда. 1924. 3 дек.
[8] Отдел
рукописей Института мировой литературы. Ф. 297. Оп. 1. №
[9] Нусинов И. Литваков // Литературная энциклопедия. М., 1932. T. 6. С. 401—402.
[10] Нусинов И. Еврейская литература // Литературная энцик-лопедия. М., 1930. Т. 4. С. 29—30.
[11] Нусинов И. Менделе Мойхер-Сфорим — Ш. Я. Абрамо-вич // Трибуна еврейской советской общественности. М., 1928. № 1/2. С. 23.
[12] Констатацию этого факта см. в: NombergH.-D. Mayn rayze iber Rusland. Varshe, 1928. Z. 122.
[13] См.: VeidlingerJ. The
Moscow State Yiddish Theater: Jewish Culture on the Soviet Stage.
[14] Dobrushin Y. Sholem-Aleykhems alie: Tsum tsentn yortsayt // Shtrom. Moskve, 1922. № 2. Z. 61.
[15] См.: NombergH.-D. Op. cit. Z. 120.
[16] Dennen L. Where the Ghetto
Ends: Jews in Soviet
[17] См.: Dobrushin Y. Sholem-Aleykhems alie. Z. 57.
[18] См., например: Tsharni D. Far vos leyent men in Sovet-Rus- land yidishe klasiker mer fun di yidish-sovetishe shrayber? // Literarishe bleter. Varshe, 1930. № 41/42. 10 okt. Z. 790.
[19] Osherovitsh M. Vi mentsh lebn in Sovet Rusland: Ayndrukn fun a rayze. Nyu-York, 1933. Z. 97.
[20] См.: Khanin N. Sovyet Rusland: Vi ikh hob ir gezen. Nyu- York, 1929. Z. 173—177.
[21] Leshtshinski Y. Vi lebt zikh itst di yidn in Rusland? // For- verts. Nyu-York, 1926. 26 sept.
[22] См.: Фефер I. 1деолопчна боротьба в еврейськш л^ера— турi // Критика. Харгав, 1930. № 12. С. 59—60.
[23] См.: Якушкин В.Я. О Пушкине. М., 1899. С. 99; BillintonJ.H. Fire in the Minds of Men: Origins of the
Revolutionary Faith.
[24] См.: Гейзер М.М. Михоэлс. М., 2004. С. 40.
[25] См.: Цимбаев К.Н. Феномен юбилеемании в российской общественной жизни конца XIX — начала XX века // Воп-росы истории. 2005. № 11. С. 98—108.
[26] См.: Crosley R. The Legacy of Tolstoy: Alexandra Tolstoy and
the Soviet Regime in the 1920s.
[27] См.: Krutikov M. From Kabbalah to Class Struggle: Expres-sionism,
Marxism, and Yiddish Literature in the Life and Work of Meir Wiener.
[28] См.: Reznik L. Sholem-Aleykhems yortsayt in zayn geburt- shtot // Der emes. 1926. 3 yuni.
[29] Б.Л. Шолом-Алейхем (10 лет со дня смерти) // Известия. 1926. 20 июня.
[30] См.: Utkes D. Zikhroynes vegn Sholem-Aleykhem // Folks- shtime. Varshe, 1959. 4 april.
[31] См.: Sholem-Aleykhems tsenter yortsayt // Shtern.
[32] Vevyorke A. On a[n] idee: Etlekhe bamerkungen vegn Sho- lem-Aleykhemen // Der emes. 1926. 13 may.
[33] Nusinov Y. Peretses
publitsistishe yerushe //
Di royte velt.
[34] Гурштейн А.Ш. Шолом-Алейхем. Мальчик Мотл // Пе-чать и революция. М., 1927. № 2. С. 206.
[35] См. об
этом, например: Dubinski M.
Sholem-Aleykhems fra- zeologizmen in der rusisher iberzetsung // Sovetish heymland. 1968. № 1. Z. 137—143; Maydanski M. Tsu
vayterdiker far- fulkumung // Ibid. 1968. №
11. Z. 147—151; Белов А. Когда герои Шолом—Алейхема объясняются на языке Молда—ванки // Мастерство перевода. Сб.
[36] См.: Tumarkin Kh. Moskve in di tsvantsiker yorn // Sovetish heymland. 1985. № 8. Z. 126—127, 130—132.
[37] См.: Хазан В. Еврейский мир Андрея Соболя в зеркале рус-ской
революции // Мировой кризис 1914—1920 годов и судьба восточноевропейского
еврейства. М.,
[38] См.: Мороз Ю, Деревянко Т. Еврейские кинематографисты в Украине, 1917—1945. Киев, 2004. С. 242—243.
[39] См.: Vergelis A. A Traveller’s Encounters.
[40] См.: Серебряный И.А. Шолом-Алейхем и народное твор-чество. М., 1959. С. 133—134.
[41] Folks-shtime. Varshe, 1958. 2 yuli.
[42] Шолом-Алейхем. Тевье и его дочери. Одесса, 1929. С. 12. Одесского историка Саула Борового Сухов «поражал… легкостью в суждениях, сочетавшейся с исключительной самоуверенностью» (Боровой С. Воспоминания. М.; Иеру-салим, 1993. С. 81).
[43] Очень скупые сведения об Исае Фалькевиче приводятся в списках жертв сталинских репрессий (см. на сайте lists. memo.ru).
[44] См.: N. R. Sholem-Aleykhem-iberzetsungen in Sovetnfarband
zint der oktober-revolyutsye // Tsaytshrift.
[45] Добренко Е. Формовка советского писателя: Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб., 1999. С. 123, 125.
[46] Правда. 1936. 8 авг.
[47] См.: Сарашевская Е. Дедушке еврейской литературы по-свящается // Биробиджанер штерн. 2011. 12 янв.
[48] См.: Неправедный суд: Последний сталинский расстрел. М., 1994. С. 197.
[49] См.: Estraikh G. The Yiddish Kultur—Lige // Modernism in Kyiv: Jubilant Experimentation / Ed. by I.R. Makaryk, V. Tkacz.
[50] См.: Kenig L. Di Sholem-Aleykhem-fayerung bay zey un bay undz // Heymish. Tel-Aviv, 1959. № 34. 3 april. Z. 4.
[51] См.: Estraikh G. The Yiddish Kultur-Lige. Р. 199.
[52] См., например: Ременик Г.А. Шолом-Алейхем. М., 1963. С. 10—11. Из недавних публикаций можно упомянуть: Дига Н.В. Д1алопчний характер дiяльностi учшв у процеа прочитання творiв Шолом-Алейхема // Теоретична i ди-дактична фшолопя. Переяслав-Хмельницький, 2009. № 6. С. 233—234.
[53] См. протокол, стенограмму и переписку по проведению празднования 80-летия со дня рождения еврейского писа-теля Шолом-Алейхема (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. № 399).
[54] См.: Тарасова В. Бабелевская трансформация романа Шо- лом-Алейхема «Блуждающие звезды» // Первая молодеж-ная конф. СНГ по иудаике. М., 1997. С. 40—46; Черненко М.
Красная звезда, желтая звезда: Кинематогр. история ев-рейства в России, 1919—1999. М., 2006. С. 28—30; Жолков-ский А.К. Роман с гонораром (Бабель и Шолом-Алейхем) // Жолковский А.К. Полтора рассказа Бабеля. М., 2006. С. 149—167, 257—263.
[55] Бабель И. Собр. соч.: В 4 т. М., 2006. T.
[56] Там же. T.
[57] См. также: Friedberg
M. Literary Translation in
[58] Михоэлс СМ. «Тевье-молочник»: Об одном герое Шолом- Алейхема // Михоэлс С.М. Статьи, беседы, речи; Воспо-минания о Михоэлсе. М., 1981. С. 151.
[59] См.: VeidlingerJ. Op. cit. P. 159—160.
[60] См.: Билов Ш., Друкер И. Шолом-Алейхем, 1959—1939. Киев, 1939. С. 119—141.
[61] Фадеев А.А. Вечер памяти Шолом-Алейхема // Литера-турная газета. 1939. 26 апр.
[62] Хотя, например, американский еврейский прозаик Иосиф Опатошу не находил ничего общего между сатирой Мен-деле и юмором Шолом-Алейхема (см.: Opatoshu Y. Yidish un yidishkayt. Rio de Zhaneyro, 1952. Z. 16). В 1928 году, после поезки в СССР, Опатошу отметил, что к Шолом- Алейхему «у России исключительно хорошее отношение» (см.: Opatoshu Y. A shmues mit Y. Opatoshu nokh zayn ku— men fun ratnfarband//Literarishe bleter. 1928. 14 sept.).
[63] См.: Выборы бюро еврейской секции ССП // Литератур-ная газета. 1939. 10 янв.; О награждении советских писа-телей // Там же. 5 февр.
[64] Маркиш П. Двадцатилетие ГОСЕТа // Правда. 1939. 29 марта.
[65] Маркиш П. Шолом-Алейхем // Известия. 1939. 12 апр.
[66] Гурштейн А.Ш. Шолом-Алейхем // Правда. 1939. 19 апр.
[67] Рус. пер. приведен по: Шолом-Алейхем. Собр. соч.: В 6 т. М., 1960. Т. 4. С. 103.
[68] См.: Shternberg Y. Zey hobn geshendt Sholem-Aleykhems erd // Eynikayt. 1942. 15 sept.
[69] См.: Oyslender N, Dobrushin Y. Der yidisher shlakhtman ba Sholem-Aleykhemen // Eynikayt. 1944. 10 febr.
[70] См.: «Tevye der milkhiker» in bafraytn Kharkov // Eynikayt. 1944. 18 febr.
[71] См.: Notovitsh M. «Der blutiker shpas». Diplom-shtelung fun moskver melukhisher yidisher teater-shul // Eynikayt. 1944. 24 oygust.
[72] См.: Afn moskver alshtotishn Sholem-Aleykhem-ovnt // Ey-nikayt. 1946. 18 may; Der tsveyter Sholem-Aleykhem-ovnt in kolonen-zal // Ibid. 25 may.
[73] См.: Sloves Kh. A shlikhes keyn Moskve. Nyu-York, 1985. Z. 254—266, 283.
[74] См.: Durham M. Russians Wrong about Briton Who «Died in Stalin Camp» // The Independent. 1992. 6 Sept.
[75] См.: Сандлер Б. Ступени к чуду. М., 1988. С. 3—8.
[76] См.: Ременик Г.А. Указ. соч. С. 3.
[77] См., например: Эстрайх Г. Разрешенная еврейская куль-тура в послесталинскую «оттепель»: формирование мо-дели // Идиш: язык и культура в Советском Союзе. М., 2009. С. 106—126.
[78] См.: Соцреалистический канон / Под ред. Г. Гюнтера, Е. Добренко. СПб., 2000. С. 887.
[79] Бажан М. Слово светлой веры в человека // Шолом- Алейхем. Собр. соч.: В 6 т. М., 1971. Т. 1. С. 8, 13.
[80] Сурис Б. Д. Анатолий Львович Каплан: Очерк творчества. Л., 1972. С. 37—38.
[81] Слёзкин Ю. Указ. соч. С. 446.