Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
Ключевые слова: Шолом-Алейхем, перевод,
автоперевод
РУССКИЙ
ПИСАТЕЛЬ ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
Существование «русскоязычного раздела» в обширном и
многообразном ли-тературном наследии Шолом-Алейхема никогда не было секретом ни
для ис-следователей, ни для читательской аудитории. Более того, в Советском
Союзе этот биографический факт, вполне рядовой для еврейского литератора конца
XIX — начала XX веков, сделался основанием для выспренней про-пагандистской
риторики. Вот образцовый пример — фрагмент из брошю-ры к восьмидесятилетию
еврейского классика, юбилею, отпразднованному в СССР с большой помпезностью и
ставшему своеобразной «верхней точ-кой» в процессе его официозной канонизации:
Чуждый
национальной ограниченности, великий еврейский народный пи-сатель мечтал о том,
«чтобы его творчество влилось в могучий океан русской литературы». Ряд крупных
произведений написан Шолом-Алейхемом на русском языке. Многие свои рассказы он
сам переводил с еврейского языка на русский. В нем жило настойчивое и страстное
стремление ознакомить русского читателя с миром идей и чувств обитателей черты
оседлости…[1]
Расхожая цитата про
«океан» здесь откровенно искажена[2], а реальные об-стоятельства
сильно преувеличены («крупных», «многие»), но в целом — дей-ствительно писал,
переводил, настойчиво стремился ознакомить.
Подобные реляции
многократно повторялись в бесчисленных статьях, биографиях, послесловиях и
предисловиях, но сами повести и рассказы, на-писанные Шолом-Алейхемом
по-русски, что характерно, практически не пе-реиздавались (за редкими
исключениями, о которых будет сказано ниже). Остались невостребованными и его
автопереводы с идиша — соответствую-щие произведения приходили к русскому
читателю в версиях, вышедших из- под пера уже других переводчиков. Или не
приходили вовсе.
Скромные художественные
достоинства русских текстов Шолом-Алейхема были важной, но, похоже, далеко не
главной тому причиной (это под-тверждает отбор тех из них, которые все-таки
вошли в «канонический» советский шеститомник). Скрывавшийся за знаменитым
псевдонимом ре-альный человек — русифицированный «буржуазный интеллигент»
Соломон Рабинович, получивший образование в русской школе, по-русски говорив-ший
со своими детьми, да к тому же близкий к сионистскому движению, — плохо
монтировался в идеализированный портрет, создаваемый творцами советской
еврейской культуры. Шолом-Алейхему, «назначенному на долж-ность» главного
дореволюционного предтечи этой культуры, полагалось быть бескомпромиссным
борцом за права идиша, языка еврейских трудя-щихся масс. Творчество на языках
национальной буржуазии — русском и иврите — усложняло картину и размывало
образ. Пропагандистское при-менение «русскоязычным опытам» классика нашлось, но
излишне концент-рировать на них внимание не полагалось. Этой странице его
наследия над-лежало оставаться «забытой».
Собственно говоря, вся
русско-еврейская литература, к которой «русско-язычный Шолом-Алейхем» принадлежал
и по формальным признакам, и по существу, оказалась табуированной темой в
советском литературоведении. Согласно модели, сложившейся в сталинскую эпоху и
продержавшейся вплоть до горбачевской перестройки, братским национальным
культурам коммунистической империи следовало развиваться на «языках народов
СССР», в номенклатуру которых был зачислен и идиш. Мультилингвизм еврейской
культуры, как, впрочем, и любой другой, в такую модель катего-рически не
вписывался.
В рамках
постперестроечной трансформации отечественной гуманитар-ной науки возродилось и
изучение русско-еврейской литературы, «хроноло-гически первой нерусской ветви
российской словесности»[3]. Тем не менее рус-ские
произведения Шолом-Алейхема как органичная составляющая этой ветви не
анализировались и даже не упоминались исследователями, на-сколько мы можем
судить, ни разу[4]. Вероятно, имеет место
инерция много-летнего идеологического «освоения» и пропагандистского
«использования» еврейского классика, возносивших его на недосягаемый пьедестал
и выры-вавших из реального исторического контекста. Пришло время вернуть писа-теля
в этот контекст — для чего, среди прочего, требуется пристальнее вгля-деться в
те страницы его литературной биографии, которые по разным причинам долгое время
оставались в зоне умолчания.
Историки русско-еврейской литературы уже указывали,
хотя и осторожно, на то влияние, которое оказал ее основоположник Осип
Рабинович (1817— 1869) на классиков еврейской прозы (на идише и иврите), прежде
всего — Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема. Речь шла как об унаследо-ванных
ими у Рабиновича сюжетах, типажах, иронической интонации, так и более широко —
о его произведениях как первых образцах еврейского лите-ратурного творчества,
стремящегося соответствовать высоким стандартам русской литературы[5].
Однофамилец Осипа
Рабиновича, Шолом Нохумович (Соломон Наумо-вич) Рабинович, ставший еврейским
классиком под псевдонимом Шолом-Алейхем, никогда не называл среди своих
предшественников этого полу-забытого прозаика и публициста, поборника
еврейского просвещения (Гаскалы) и противника «жаргона», основателя первого
еврейского журнала на русском языке — «Рассвет». В рамках собственной
«литературной политики» Шолом-Алейхем предпочитал вести свою творческую
генеалогию от фи-гур более значительных — Менделе Мойхер-Сфорима (для чего даже
при-думал тому знаменитое прозвище — Der zeyde, Дедушка) и некоторых рус-ских писателей (в частности —
Гоголя). Но его произведения, написанные по-русски, с их тематикой, формальными
приемами, стилем, оказываются тем «пропущенным звеном», которое неопровержимо
выдает в нем прямого продолжателя основанной Осипом Рабиновичем традиции.
Карьера русско-еврейского писателя, который на имперском языке творит для
европейски образованной еврейской элиты, явно всерьез рассматривалась
начинающим литератором Соломоном Рабиновичем на рубеже 1870—1880-х годов, а
возможно, и позже.
Судя по
автобиографическим заметкам Шолом-Алейхема, сочинять сти-хи, поэмы, романы,
драмы по-русски он начал еще в 17-летнем возрасте — су-щественно раньше, чем на
идише. Мечтавший о литературной стезе юноша много читал и много писал. «Свои
"произведения" я посылал во все еврей-ские и нееврейские [goyishe] редакции (я писал на древнееврейском и рус-ском
языках), и редакциям, благодарение Богу, было чем топить печи…» — вспоминал
он четверть века спустя[6].
В конце концов
один его текст в русско-еврейской прессе все-таки по-явился. В 1884 году в
петербургском «Еврейском обозрении», выходившем под редакцией убежденного
маскила (сторонника Гаскалы), публициста Лео-на Кантора, был
напечатан рассказ «Мечтатели», подписанный подлин-ным именем автора: С.
Рабинович. Рассказ, посвященный традиционной для маскилим
теме религиозного фанатизма еврейских народных масс, был не ли-шен схематизма и
прямолинейной дидактики, но в то же время в нем уже от-четливо звучала
характерная для всего творчества писателя ироническая интонация и теплое,
сочувственное отношение к героям. Явно гордившийся публикацией в столичном
литературном журнале, автор-дебютант восполь-зовался случаем и в своем первом
письме к Менделе Мойхер-Сфориму не только представил себя последователем этого
признанного мастера «жар-гонно-литературной нивы», но и указал на рассказ
«Мечтатели» как на «блед-ный отблеск. прекрасных "Путешествий Веньямина
III"»[7].
Но к моменту
публикации в «Еврейском обозрении» уже почти год на страницах петербургского
еженедельника «Yudishes
folksblat» («Еврейский народный листок») печатались рассказы,
очерки и стихотворения на идише, подписанные псевдонимом Шолом-Алейхем.
Произведения нового автора привлекли внимание еврейских читателей. Карьера
«народного писателя» (folksshrayber), творящего на «жаргоне», становилась для Соломона
Рабино-вича все привлекательнее.
По стилистическим
особенностям к раннему «русско-еврейскому периоду» Шолом-Алейхема можно отнести
и две небольшие повести — «Роман моей бабушки» и «Горе реб Эльюкима»,
опубликованные позже, в начале 1890-х годов, в журнале «Восход», но
подписанные, как и рассказ «Мечта-тели», не псевдонимом, уже хорошо знакомым
еврейскому читателю, а настоя-щим именем автора. Обе повести затрагивают тему,
по понятным личным обстоятельствам особо волновавшую молодого беллетриста, —
тему браков, заключенных против воли родителей. Отдельные их герои и сюжетные
ходы (сват-неудачник — в «Горе реб Эльюкима»; «вещий сон», в котором покойная
сестра «подсказывает» матери «правильного» суженого для дочери, — в «Ро-мане
моей бабушки») напоминают позднейшие произведения писателя.
Пожалуй, «Роман
моей бабушки» и «Горе реб Эльюкима» — наиболее зре-лые сочинения из всех,
написанных Шолом-Алейхемом по-русски. В то же время их автор явно испытывал
трудности с тем, что являлось для него важ-нейшим изобразительным средством в
произведениях на идише, — речевой характеристикой героев. Большую часть обеих
повестей занимают монологи. Традиционную для русско-еврейской прозы проблему —
передачу еврейской речи средствами русского языка — писатель решает
традиционными же прие-мами. В монологах то и дело мелькают еврейские слова,
транслитерирован-ные кириллицей (мегила, зивуг, шидухим, хаци-Элул
и др.) и разъясняемые в сносках или скобках; изредка в них звучат еврейские
пословицы и идиомы в буквальном русском переводе (тарелочка с неба,
твердый еврей, между че-тырьмя глазами — вместо «с глазу на
глаз»). Автор — так же как Осип Раби-нович и многие другие русско-еврейские
прозаики — явно предполагал, что его читатель знает идиш и способен распознать
эти «скрытые знаки» еврей-ской речи[8]. И тем не менее все эти
вставки оставались лишь «декоративными элементами» и не решали проблему.
Кажется, Шолом-Алейхем сам ощущал, что очень грамотный, правильный,
«интеллигентский» русский язык, кото-рым написаны его повести, неорганичен в
устах их героев — традиционных евреев из местечек черты оседлости. Несколько
раз, употребив тот или иной русский оборот, он даже приводил в скобках его
аналог на идише, передан-ный латиницей: «на здравие» (lechaim), «небом благословенная парочка» (Si— wug min haschomaim). Писатель словно подсказывал своему двуязычному чи-тателю,
что монологи героев — «на самом деле» лишь перевод.
Обе повести были
написаны уже после разорения киевского коммерсанта Соломона Рабиновича и его
вынужденного переселения в Одессу. Некоторые подробности появления на свет
первой из них сообщает историк и публицист С.М. Дубнов (1860—1941):
В
это же лето (1891 года. — А. Ф.) Ш.-А.
написал по-русски свою повесть «Роман моей бабушки», которую я редактировал со
стороны языка без особенного труда, так как автор довольно хорошо владел
русским языком. «Роман» был напечатан при моем посредстве в большом сборнике
«Восхода», изданном осенью
В набросках
воспоминаний Шолом-Алейхем так характеризовал этот жиз-ненный этап, указывая на
себя в третьем лице: «1890—1891 (дела пошатну-лись, писатель перебрался в
Одессу) — маленький перерыв для жаргона, пи-сал больше по-древнееврейски. и
по-русски.»[10] Некритически восприняв эти
заметки, едва ли не все биографы пытались представить его жизнь в Одессе как
период активного сотрудничества с местными русскими газе-тами — «Одесским
листком» и «Одесскими новостями», где в 1891—1892 го-дах он якобы регулярно
публиковал свои фельетоны, очерки и рассказы[11].
Это неточно — ни
по хронологии, ни по сути дела. Сотрудничество с рус-скими газетами
продолжалось лишь три месяца и вовсе не носило актив-ного и многостороннего
характера. К тому же началось оно лишь под самый конец проживания
Шолом-Алейхема в Одессе — поздней осенью 1892 года, уже после значимого эпизода
в его творческой биографии — неудачной по-пытки возродить ежегодник «Yudishe folks—bibliotek» («Еврейская народная библиотека»). Как известно,
вместо полновесного тома писателю удалось из-дать лишь тоненький сборничек «Kol mevaser tsu der yudisher folks—bibliotek» («Предвестник Еврейской народной библиотеки»), целиком
составленный из его собственных произведений, среди которых была и подлинная
жемчу-жина — первая серия писем Менахем-Мендла.
Сотрудничество
писателя с «Одесским листком» получилось разовым. В са-мом конце декабря 1892
года в газете появился небольшой очерк «Сто тысяч», подписанный «прозрачным»
псевдонимом Сэр (то есть Соломон Рабинович). Очерк был заявлен как начало цикла
«Типы малой биржи». Видимо, предпо-лагалось представить читателям целую галерею
героев, «подсмотренных», как и Менахем-Мендл, на одесской фондовой бирже. Но
план этот остался нереа-лизованным — других текстов Сэра в «Одесском листке» не
последовало.
Несколько более
продолжительным оказалось сотрудничество с «Одесскими новостями». С ноября 1892
года по январь 1893-го раз в неделю там печатались «маленькие фельетоны» под
общим заголовком «Стихотворения в прозе», при-чем их публикация открывалась
сообщением от редакции, что представляемые эскизы принадлежат перу «популярного
среди евреев народного писателя, из-вестного под псевдонимом
"Шолом-Алейхем"», и что они «были, в числе многих других, изданы на
еврейском разговорном наречии и переведены для нас самим автором»[12]. Итак, впервые к русскому
читателю обращался не русско-еврейский беллетрист Соломон Рабинович, а именно
Шолом-Алейхем, «народный писа-тель», то есть писатель, творящий на языке
еврейских народных масс. Этот пер-вый в его творчестве опыт автоперевода ниже
мы рассмотрим подробнее.
В конце января
1893 года на смену «Стихотворениям в прозе» в «Одесских новостях» пришли
«Бабушкины сказки» — еще один цикл «маленьких фельетонов», также подписанных
псевдонимом Шолом-Алейхем. Писатель пробовал свои силы в новом жанре — жанре
рассказов, стилизованных под еврейские легенды о стародавних временах, польских
панах, страшных раз-бойниках и бедных, но благочестивых евреях. Однако после
двух «сказок» публикация цикла, явно предполагавшего дальнейшее развитие,
оборвалась. Вскоре Шолом-Алейхем с семьей покинул Одессу.
Последний период
русскоязычного творчества Шолом-Алейхема относится к концу 1890-х годов.
Периодика на идише в Российской империи отсутствует, живущему в Киеве писателю
практически негде публиковаться, и он возобнов-ляет сотрудничество с
петербургским «Восходом». Речь идет не столько о но-вых произведениях, сколько
о новой редакции написанных ранее текстов. Под названием «Сказки гетто» в
«Восходе» появляются избранные миниатюры из цикла «Стихотворения в прозе», а в
«Хронике Восхода», еженедельном при-ложении к журналу, — две главы значительно
переработанных «Бабушкиных сказок». Шолом-Алейхем отослал в столицу и еще один
— третий — рассказ из этого цикла. На обложке рукописи имелось некое «неясное
указание на определенные условия», выдвигавшиеся автором[13].
Видимо, условия эти ока-зались для редакции «Восхода» неприемлемы, рассказ
остался неопублико-ванным, а работа над циклом вновь прервалась, теперь уже
окончательно.
По существу, это была
последняя попытка Шолом-Алейхема «примерить» на себя «костюм» русско-еврейского
писателя. С появлением в 1899 году варшавско-краковского журнала «Deryud» («Еврей») в истории еврейской ли-тературы начался
новый этап, «жаргонист» Шолом-Алейхем получил нако-нец постоянную трибуну, для
экспериментов с русским языком у него уже не было ни времени, ни, судя по
всему, интереса.
В первые годы XX века писатель, пользовавшийся все
большей и большей популярностью среди еврейских читателей, по-прежнему мечтал о
завоевании и русской аудитории, на сей раз — через посредство различных
переводчиков. К этому периоду относятся и его собственные переводческие опыты —
в рус-ско-еврейских журналах появляются рассказы Шолом-Алейхема «Наши дети» (из
цикла «Тевье-молочник») и «По этапу», переведенные самим авто-ром (эти тексты
мы также проанализируем ниже).
Разумеется,
перечисленными публикациями далеко не исчерпываются все обращения
Шолом-Алейхема к русскому языку[14]. Известно, например, что
одно время, в 1901 году, он работал над переводом на русский произведений
Менделе Мойхер-Сфорима для инициированной Максимом Горьким антологии[15]; много позже, в 1913—1915
годах, писал по-русски сценарии немых филь-мов по мотивам своих книг[16]. Но эти начинания остались
нереализованными, а рукописи — неопубликованными. Кроме того, по-русски
написана значитель-ная часть писем Шолом-Алейхема, несколько его
автобиографических очерков и мелких журнальных заметок, но эти тексты выходят
за рамки нашей работы.
ПЕРЕВОДЧИК САМОГО
СЕБЯ: «БУКЕТ»
Хорошо известно, какое значение Шолом-Алейхем придавал
переводам своих произведений на русский язык, как темпераментно и настойчиво он
инструктировал многочисленных переводчиков[17],
в том числе и своего сына
Мишу[18]. Было бы странно, если бы
писатель, имевший столь ясное представ-ление о том, как должны выглядеть
русские версии его книг, и к тому же бле-стяще владевший русским языком, не
попытался переводить свои сочинения самостоятельно.
Первая в литературной карьере
Шолом-Алейхема попытка автоперевода на русский язык оказалась связана с жанром
стихотворений в прозе, или, как писатель обозначил его на идише,poezye ongramen (поэзия без рифм). Такое жанровое определение
значилось на титульном листе небольшого, изящно отпечатанного сборника «A bintl blumen» («Букет»), вышедшего в Бердичеве в 1888 году и
посвященного Шолом-Алейхемом памяти недавно скончавше-гося отца. В сборник
вошли миниатюры на темы старости, смерти, бедности, судьбы, дружбы, любви,
детства. В письме к своему другу, еврейскому пуб-лицисту и издателю И.-Х.
Равницкому, автор сообщал:
В
память о моем праведном отце, во время шивы (то есть
недели после похо-рон. — А. Ф.), когда моя бедная муза оделась в траур, я выбрал из
своих раз-думий лучшие, самые дорогие жемчужины и составил из них букет, «A bintl blumen», чтобы возложить на свежую могилу отца, да
благословенна его па-мять. Этот букетик содержит в себе стихотворения в прозе
на манер Турге-нева и Ги де Мопассана, оригинальная вещь, каковой жаргон еще не
слыхал и не видал. Всего восемнадцать маленьких очерков, поэмок, новеллок.[19]
Поздней осенью 1892 года
тексты именно из этого сборника в собственном переводе на русский язык
Шолом-Алейхем и начал печатать на страницах га-зеты «Одесские новости» — в ее
постоянной рубрике «Маленькие фельетоны».
Шолом-алейхемовские
стихотворения в прозе не привлекли особого вни-мания исследователей творчества
писателя. Кажется, единственным, кто всерьез заинтересовался этим циклом
(причем как версией на идише, так и версией на русском), был советский
еврейский литературовед Арон Воробейчик[20].
В статье под примечательным названием «В забытом уголке», на-писанной в конце
1930-х годов, он утверждал:
Здесь
ослепительно блеснул чрезвычайный талант Шолом-Алейхема, но почти полностью
отсутствовала изюминка шолом-алейхемовской само-бытности — юмор. Этот
недостаток, однако, в известной степени компен-сировался тем, что в этих
эскизах и этюдах Шолом-Алейхем непосредствен-но проявил некоторые штрихи своего
характера, некоторые свои взгляды и некоторые моменты своего мировосприятия,
которые порой не так ясно видны в его позднейших классических произведениях,
где заразительный звонкий смех едва ли не заглушает душераздирающий стон, где рафини-рованно-ироничная
усмешка заслоняет порой сострадание и глубочайшее сочувствие, где внешне
комическое присоединяется так часто к трагичней-шим жизнеописаниям. <…>
.Шолом-Алейхем скрывал за смехом свое-образный протест против существовавшего
порядка в целом и против само-державно-полицейской государственной системы в
частности. <.> В шолом- алейхемовских «Стихотворениях в прозе». элемент
юмора весьма слаб. Зато раскрывается здесь перед нами полностью
Шолом-Алейхем-демократ, гуманист.[21]
Воробейчик явно лукавил.
Он подробно, не без наблюдательности разби-рал новеллы, в которых
присутствовала тема социального неравенства, лишь мельком упоминая или
полностью игнорируя другие темы и сюжеты цик-ла. Однако в книге памяти отца
отчетливо звучали и палестинофильские мотивы, и даже традиционалистские
(последние, используя терминологию русской литературной критики второй половины
XIX века, можно
было бы назвать «антинигилистическими»). Общественно-политическим взглядам
молодого Шолом-Алейхема, нашедшим отражение в восемнадцати новеллах сборника «A bintl blumen» (а позже и в русских «Стихотворениях в прозе»), была
свойственна куда большая эклектичность, чем допускал создававшийся советской
критикой образ «прогрессивного» писателя — «демократа и гума-ниста». Это было
вполне очевидно и идеологам советской еврейской куль-туры. Не случайно в полное
собрание сочинений Шолом-Алейхема на идише, к выпуску которого приступило в
1948 году московское издательство «Дер эмес», из восемнадцати стихотворений
сборника вошли лишь шестнадцать. За пределами собрания остались новеллы «Yoslpatriot» («Йосл-патриот») и «Di naye velt—firer» («Новые властители мира»), в которых слишком явст-венно
слышались националистические и традиционалистские ноты[22].
Но нас интересует не
столько идейное содержание сборника, сколько те художественные задачи, которые
ставил перед собой писатель.
В
письме к С.М. Дубнову сам автор так характеризовал свое начинание:
Мое
сочинение «Дас бинтл блумен», или «Букет», стихотворения в прозе. первый опыт
на еврейском жаргоне писать подобные стихи, доводя язык до совершенства, не
прибегая ни к немецким, ни к русским оборотам речи и словам[23].
Сегодня, более столетия
спустя, еврейский читатель, ознакомившись с этим сборником, сказал бы, что на
самом деле в нем все-таки встречаются и немецкие слова, и русские (batsoybert, druzhno, rasporazhenie, zhadnost, dibom и др.). К тому же автор, похоже, опасался, что,
«доводя язык до совершен-ства», он делает его малопонятным для современников, а
потому порой при-водил в скобках русский эквивалент того или иного еврейского
слова: svive (akruzhnost), fortsimer (prikhozhe), а в двух случаях к названиям главок в скоб-ках
прилагал их русский перевод, причем набранный кириллицей (вспомним, что
обратные подсказки в скобках он давал и читателям своих повестей в рус-ско-еврейских
журналах).
Тем не менее в
языковом и литературном «строительстве», предпринятом Шолом-Алейхемом, сборник «A bintl blumen» носил
этапный характер, ра-дикально расширяя жанровый диапазон «жаргонной» литературы
и демон-стрируя широчайшие изобразительные возможности идиша. Сам писатель
высоко ценил этот цикл и даже утверждал в одном из писем: «…только там я
начинаю писать»[24]. С одобрением встретил
необычную «жаргонную» кни-гу и самый влиятельный еврейский литературный критик
того времени — С.М. Дубнов[25].
Тем более
удивительно, что именно новеллы из сборника «A bintl blumen», являвшиеся, прежде всего, языковым экспериментом на
идише, были из-браны Шолом-Алейхемом для первой попытки перевода своих текстов
на русский язык. Возможно, он видел в этом продолжение эксперимента — пер-вое прямое обращение не к еврейскому и даже не к
русско-еврейскому, а к «общерусскому» читателю.
При сопоставлении
миниатюр из «Одесских новостей» с их оригиналами в сборнике «A bintl blumen» сразу бросается в глаза, что перед нами не столько
перевод, сколько вариации на тему, в лучшем случае — вольный перевод. Почти все
они существенно короче соответствующих текстов на идише, автор словно считал
русского читателя более подготовленным для восприятия сути той или иной
истории; он как будто был уверен, что, в отличие от еврейского читателя,
читателю русскому не нужно ничего «разжевывать», а достаточно лишь «намекнуть».
К тому же из русских текстов полностью исчезла свое-образная «избыточность
речи» — многочисленные повторы, столь характер-ные для многих
шолом-алейхемовских персонажей, в том числе, до известной степени, и для
лирического героя его «поэзии без рифм». Наконец, из русских текстов оказались
«вычищены» все еврейские реалии, исчезли все приметы еврейского быта, персонажи
лишились своих еврейских имен и стали безы-мянными.
Наиболее
характерна в этом отношении трансформация, произошедшая с рассказом «Hintern himl» («Под небесами»). В русской версии, названной «С
высоты небес», shtetl превратился в «городишко», и не просто в «горо-дишко»,
а в «жалкий городишко»[26], besmedresh — в «Школу», kheyder — также в
«школу»[27], более того — в «суровую
школу», kheyder—yinglekh — в «малюток», причем — «хилых и несчастных», reb Azriel der shames стал по-русски «учи-телем, нашим деспотом жестоким».
Переживания ребенка, впервые в жизни взобравшегося на расположенный вблизи
местечка холм, которые в ориги-нальном рассказе занимали большую часть
повествования, в переводе ока-зались сведены к двум-трем предложениям. Трогательное,
ностальгическое воспоминание о местечковом детстве превратилось в русской
версии в абст-рактную схему, прямолинейную и утрированно мрачную, лишенную
психо-логизма и иронии. В той или иной степени те же претензии можно было
предъявить и остальным новеллам, переведенным автором с идиша.
Возможно,
Шолом-Алейхем сам осознал творческую неудачу, постигшую его как переводчика
(интерпретатора) своей «поэзии без рифм». Возможно, к такому осознанию его
подтолкнула читательская реакция. Вероятнее же, он попросту счел дальнейшую
переводческую работу малоинтересной. Так или иначе, после семи «переводных»
миниатюр он принялся печатать в «Одес-ских новостях» — под прежним заголовком
«Стихотворения в прозе» — но-вые «маленькие фельетоны», в сборнике «A bintl blumen» отсутствовавшие. Всего русская газета опубликовала еще
восемнадцать новелл, из которых лишь две представляли собой версии
«стихотворений» из еврейского сбор-ника, переработанные к тому же почти до
неузнаваемости[28].
Подавляющее
большинство этих текстов никогда в авторской версии на идише не публиковалось —
ни ранее, ни впоследствии. Это позволило уже упомянутому советскому
исследователю Арону Воробейчику предположить, что они изначально писались
по-русски. Для такой гипотезы есть и другие основания. Сама динамика работы
писателя над газетным циклом «Стихотворения в прозе», когда переведенными (или
переработанными) оказались лишь первые девять главок из «A bintl blumen», заставляет предположить, что первоначальный план —
последовательно перевести весь сборник — был в определенный момент отменен, а
на смену ему пришла идея сочинения ми-ниатюр сразу на русском языке.
Но есть основания и для
того, чтобы усомниться в этой гипотезе.
Как и в текстах,
переведенных с идиша, в новых «Стихотворениях в прозе» полностью отсутствуют
еврейские термины и имена, внешне повествование лишено какой бы то ни было
этнической и религиозной специфики. Это ка-жется тем более странным, что под
фельетонами в одесской газете стоит под-пись «Шолом-Алейхем», а их автор был
представлен аудитории как попу-лярный еврейский «народный писатель». Более
того, в значительной части новелл описываются реалии местечковой жизни,
традиционный еврейский быт, затрагивается проблема взаимоотношений евреев с
христианским насе-лением, но об этом читатель в большинстве случаев может
только догады-ваться по косвенным приметам. Так, в миниатюре «Видение», трогательном
рассказе ребенка о встрече Субботы в родительском доме, фаршированная щука на
столе оказывается единственным прямым указанием на то, что речь идет о
еврейской религиозной церемонии. Невольно закрадывается подозре-ние, что
первоначально новелла была написана по-еврейски, а при переводе подверглась
искусственной «деиудеизации».
В своей статье
Воробейчик также высказал предположение, что на тексты Шолом-Алейхема в
«Одесских новостях» определенное влияние оказала цензура[29].
Возможно, цензурное давление действительно имело место, ска-завшись, например,
в некоторой приглушенности темы антисемитизма, от-кровенно заявленной всего в
одной новелле («Первая любовь»)[30]. Но это ни-как не объясняет
своеобразной иносказательности «Стихотворений в прозе», того «эзопова языка»,
который использовал их автор для описания еврей-ского быта. Самоограничения,
наложенные на себя Шолом-Алейхемом, опре-деленно носили добровольный характер и
отражали его представления о том, как следует обращаться к русскому читателю.
Годы спустя в переписке пи-сателя с переводчиками одним из постоянных мотивов
станет именно очи-щение русского текста от незнакомых читателям еврейских слов
и реалий. Однако радикализма, проявленного Шолом-Алейхемом на страницах «Одес-ских
новостей», там уже не будет[31].
Лишь в последней
новелле из цикла «Стихотворения в прозе» автор де-лает исключение и указывает
еврейское имя своего героя. Воспроизведем эту любопытную миниатюру — русскую
версию главки «A hoze a bisl!» из сбор-ника памяти отца — полностью:
И ОН ЧЕЛОВЕК
У
порога старой полуразвалившейся Школы сидел старый рабби Янко, еле-еле
пробивавшийся подачками бедных, но добрых людей. Как прекрасно светит солнышко!
Как ласкательно мягко греют лучи его! Когда пробужда-ется природа, то и рабби
Янко хочется приветствовать ее. Когда после дол-гой суровой зимы просыпается
весна, то почему и рабби Янко не сказать ей доброго утра?
Вдруг по мягкой пыльной дороге промчалась карета с
графским гербом. В ней сидел сам пан комиссар. Карета быстро исчезла, но после
нее остался высокий столб густой пыли, на минуту заслонивший пред очами бедного
старца столь восхищавшие его лучи солнца, а с ними чудную панораму чуд-ного
весеннего утра.
— Какая дерзость со стороны ясновельможного пана! —
проворчал рабби Янко себе в бороду и тут же прибавил: — А впрочем, и он человек.[32]
Исходная версия
новеллы значительно отличается от русской, она лако-ничнее, ироничнее и тоньше.
Реплика нищего, остающегося безымянным, сведена в ней лишь к двум словам: «A hoze a bisl!» («Экая дерзость!»). Писа-тель явно опасался, что
метафора самодостаточности еврейского мира, зало-женная в образе нищего,
останется непонятной русскому читателю, а потому в переводе и раскрывается еврейское
имя героя, и расширяется его реплика[33].
Этой необычной,
наиболее «еврейской» из всего цикла новеллой публи-кация «Стихотворений в
прозе» на страницах «Одесских новостей», как уже было сказано, завершилась. Но
через несколько лет писатель вновь возвра-тился к ним. В двух последних книжках
журнала «Восход» за 1898 год по-является двенадцать избранных фрагментов из
«Стихотворений».
На сей раз общее
название новелл иное — «Сказки гетто»[34].
Отметим: лишь три миниатюры в «Сказках» являются переводами из сборника «A bintl blumen», все остальные взяты из той части газетного цикла,
которая, по мне-нию Воробейчика, с самого начала писалась по-русски. Однако в
подзаго-ловке публикации обозначено: «С еврейского». Это еще один повод, чтобы
поставить гипотезу советского литературоведа под сомнение.
Отобранные для
«Восхода» новеллы были подвергнуты автором суще-ственному редактированию и частично
переименованы. На сей раз слова «синагога», «хедер», «Талмуд» оказываются
дозволенными, а персонажи об-ретают еврейские имена. Безымянный шут из
одноименного рассказа стано-вится «реб Файвелем-Бадхеном из Мазеповки» (рассказ
теперь называется «Последняя шутка»). Получают имена два соседских мальчика из
рассказа «По соседству» — еврейского зовут Мойше-Мендель-Меер-Иосиф, а русского
Ваней (и рассказ теперь называется «Ваня»). Рассказ «Видение» пере-именован в
«Ангелы мира», а отец героя поет субботнее песнопение не только по-русски, но и
по-еврейски: «Schalem Aleichem, malache haschalom — мир вам, ангелы мира.» Полной
переработке подвергается рассказ «Ангел смер-ти». Как его версия на идише в
сборнике «A bintl blumen», так и русская в «Одесских новостях» представляют собой
размышления старика, готовяще-гося к близкому концу. Соответствующий рассказ в
«Восходе» — воспоми-нания взрослого о пережитой в детстве болезни, полные тепла
и ностальгии по родительскому дому.
По сравнению со
«Стихотворениями в прозе» в «Сказках гетто» приглу-шена тема социального
неравенства, на первый план выведено столкновение еврейского мира с
христианским (в миниатюрах «И он человек», «Ваня», «Первая любовь»). На
страницах русско-еврейского журнала Шолом-Алейхем обращается в первую очередь к
просвещенной еврейской элите, взгляды и интересы которой требовали особой
адаптации цикла. Увы, даже в перера-ботанном виде новеллы, напечатанные
«Восходом», остались не лишены стилистических изъянов, сентиментальности и
назидательности. Больше автор к ним уже не возвращался.
В отличие от
русских «Стихотворений в прозе», столь высоко ценимая Шолом-Алейхемом
«жаргонная» «поэзия без рифм» по-прежнему привлекала его внимание. В 1901 году
он строит планы: опубликовать десять перерабо-танных фрагментов цикла отдельным
изданием, причем «основные моменты каждого рассказа будут иллюстрированы
молодыми, весьма одаренными ху-дожниками». В очередной раз он хочет «выпустить
такую книгу, какой еще не бывало в нашей еврейской народной литературе»[35]. Проект этот не состо-ялся
(скорее всего, по финансовым причинам), но в 1903 году Шолом-Алейхем включил в
свое первое собрание сочинений, выпущенное в четырех томах одним из варшавских
еврейских издательств, и цикл из десяти миниатюр, оза-главленный на сей раз
просто «Blumen» («Цветы»).
В этой
окончательной версии цикла жанрового определения «poezye on gramen» уже нет. В подзаголовке значится: «Tsen kleyne mayselekh» («Десять маленьких сказочек»). Тексты теряют, таким
образом, свой первоначальный статус языкового эксперимента. Писатель
окончательно очищает их от «не-мецких и русских оборотов речи и слов». Еще
более важное изменение — бе-зымянное ранее местечко, где протекало детство
лирического героя, теперь получило название. В зачине первой новеллы рассказчик
сообщает: «Bay undz in Kasrilevke…» («У нас в Касриловке.»). Цикл «официально» включается
в круг многочисленных произведений писателя, рисующих образ этого знаме-нитого
«литературного местечка».
Из десяти новелл
на идише, отобранных Шолом-Алейхемом для серии «Blumen», лишь половина присутствует (причем в сильно
отличающихся ва-риантах) среди двенадцати избранных «Сказок гетто» в «Восходе».
Практи-чески исчезает из окончательной версии цикла тема столкновения
еврейского мира с христианским. Собственно говоря, христианский мир мелькает
лишь в новелле «An azes» («Нахальство»), ранее именовавшейся «A hoze a bisl!» («Экая дерзость!»), в образе проехавшей мимо нищего
еврея графской ка-реты. Но, как мы уже знаем, эта новелла манифестирует не
столько столкно-вение двух миров, сколько духовную самодостаточность еврейского
мира. Центральной темой цикла становится воссоздание образа утраченного тра-диционного
местечка, которое, при всех его недостатках и проблемах, оста-ется для автора
предметом ностальгических детских воспоминаний. Ради этого в цикл не только
возвращаются три новеллы («Koysl maarovi», «Ek velt» и «Avreml») из сборника «A bintl blumen», которые отсутствовали в обеих рус-ских версиях, но и
производится обратная комбинация — включаются две новеллы («Der oytser» и «Ayngeteylt zikh»), которые отсутствовали в еврейском сборнике и ранее
публиковались только по-русски.
Показательна
трансформация при переводе с русского на идиш новеллы «Der oytser» («Клад»). Рефрен «Так говорили мне товарищи-дети»
заменяется на другой: «Azoy hot men geshmuest bay undz in shtetl» («Так говорили у нас в местечке»)[36].
Изменение рефрена знаменовало окончательное осоз-нание писателем местечка
(штетла) как центрального образа своего творче-ства. Архетипический же мотив
«поисков клада», представленный в этой новелле столь лаконично и емко, стал
одной из многочисленных «частных метафор», вместе составляющих, как писал Дан
Мирон, «ту общую мета-фору, которая определяет основные черты классического
литературного об-раза штетла»[37].
Такими же
предельно компактными «кирпичиками», из которых Шолом-Алейхем строил свою
воображаемую «еврейскую страну», Касриловку, стали и все десять новелл из серии «Blumen». После смерти писателя наследники включили их в 8-й том
его полного собрания сочинений, озаглавленный ими «Mayses faryidishe kinder» («Истории для еврейских детей»)[38].
Под этой (не вполне точной) «детской» рубрикой новеллы, первоначально бывшие
объ-ектом формальных экспериментов начинающего литератора, в том числе и на
русском языке, многократно переиздавались, сделавшись неотъемлемой частью
«золотого фонда» литературного наследия Шолом-Алейхема. При этом — если
гипотеза Арона Воробейчика все-таки верна — перед нами уни-кальный случай: в
«золотой фонд» вошли и два текста, первоначально напи-санные по-русски и лишь
затем переведенные автором на идиш[39].
ПЕРЕВОДЧИК САМОГО СЕБЯ: «ПО
ЭТАПУ»
Последнее, насколько нам известно, обращение
Шолом-Алейхема к пере-воду собственных произведений на русский язык состоялось
в 1903 году, когда писатель, в самом расцвете своего таланта, активно
сотрудничал с «Derfraynd», первой в России ежедневной газетой на идише, только
что ос-нованной в Петербурге[40]. С начала июня и до
середины июля он отдельными главами печатает в этой газете большой рассказ (по
сути — повесть) «Mitn etap» («По этапу»). Почти одновременно, в июльском выпуске
журнала «Книжки Восхода», этот рассказ публикуется и по-русски с пометкой: «Пе-ревел
автор».
Нам неизвестны
обстоятельства появления на свет этого перевода, но, по-хоже, именно
одновременность публикаций была основой договоренности писателя с
русско-еврейским журналом[41]. Ради этого «Книжки
Восхода» даже прервали печатание его же повести «Мошка-конокрад», начатое в
июнь-ском номере и продолженное лишь в августовском[42].
Не исключено, что ради выполнения этого условия Шолом-Алейхему и пришлось
самому взяться за русскую версию рассказа. Несомненно, сыграли свою роль и фи-нансовые
обстоятельства — автор нуждался в деньгах и рассчитывал на го-норары «Восхода»[43].
Сопоставление
рассказа «По этапу» в «Книжках Восхода» с оригиналом на идише показывает, что
вновь перед нами — вольный перевод, точнее — свободная авторская версия.
Шолом-Алейхем снова пытается адаптировать текст в соответствии с собственными
представлениями — очевидно упрощен-ными — о запросах русского читателя, снова
прилагает особые усилия, чтобы вызвать у читателя-иноплеменника сочувствие к
своим героям — евреям из маленького местечка «черты». Кажется, именно в этой особенности
писатель-ского темперамента и состояла главная слабость
Шолом-Алейхема-переводчика — оказавшись перед чистым листом бумаги, он начинал
обращаться к уже новой аудитории, существенно трансформируя и зачастую разрушая
исходный текст[44].
Русская версия
рассказа несколько короче еврейской. Из перевода пол-ностью выпущена глава о
семье одного из героев — Геноха Блюдолиза (в ори-гинале — Henekh Telerleker). Возможно, текст необходимо было вместить в
определенный объем. В то же время автор существенно расширяет пейзаж-ные
описания — с одной стороны, великолепия природы, которое наблюдают герои, выйдя
из родного местечка; с другой — подчеркнутой убогости ме-стечка, в которое они
приходят и которое «как две капли воды» похоже на первое. Описание сельского
пейзажа включает и «серебристый купол церкви, предвещавшей близость местечка»,
— необычный, чтобы не сказать невоз-можный, для классической еврейской
литературы образ, в оригинальном рас-сказе на идише, разумеется, отсутствующий[45].
Автор помечает
текст перевода и другими «маркерами», которые, как ему кажется, должны найти
отклик у русской аудитории, но на деле в повество-вании о жизни евреев «черты»
выглядят неорганично. Так, жившего в мес-течке полицейского рассказчик,
обитатель того же местечка, именует «наш Лекок», а при описании местного богача
цитирует Юлия Цезаря: «Лучше быть первым в деревне.»
Значительные трудности
испытывает Шолом-Алейхем-переводчик с рече-вой характеристикой героев, столь
мастерски реализованной Шолом-Алейхемом-писателем в рассказе «Mitn etap». Переводчик пытается придумать какой-то ход для
передачи речи каждого из персонажей, но его усилия пря-молинейны и не всегда
удачны. Косноязычный Генох, в оригинале говоря-щий смешными, путаными фразами,
по-русски начинает заикаться. Веселый бедняк Берко, на идише сыплющий остротами
и поговорками, в переводе порой переходит на язык древнерусских летописей:
«.лопочешь языком, Дурень ты Болванович! Пусть уста твои отверзутся, язык твой
да развя-жется и да услышат наши уши речь твою медоточивую», или: «Исполать
тебе, друг Генох!»
Обесцвеченной
оказывается речь пристава Гамана Ивановича. Этот давно живущий в местечке
полицейский изъясняется в рассказе Шолом-Алейхема на смеси русского с
искаженным идишем. Но, верный концепции не исполь-зовать в переводах еврейские
слова, писатель не решается воспроизвести в русской версии смешные реплики
своего героя. Первая реплика пристава: «Ti dumaesh, Yoska, podshmirovat menya tvoimi moesami, znatshit ti groyser mashenik! A nem im a kheyder!» (то есть: «Ты думаешь, Иоська, подмазать меня твоими
деньгами, значит, ты большой мошенник! Взять его в кутузку!») по-русски
заменяется лаконичным и скучным: «Взятки, канальи?!..» Вторая ре-плика в
переводе вообще исчезает. Лишь для третьей реплики переводчик пытается найти
адекватный аналог, передающий «полуеврейский жаргон» пристава. В оригинале
Гаман Иванович говорит арестованному им богачу: «Ti poydyosh u menya mit di raglaim!» («Ты у меня пойдешь ногами!»). Та же реплика в
переводе: «Ты у меня, а гройсе файне берье, прогуляешься пешоч-ком!» — неловкая
попытка языковой игры, основанной на еврейско-немецкой этимологии русского
слова «фанаберия».
Шолом-алейхемовский
перевод рассказа «По этапу» нельзя назвать пол-ным провалом. В нем сохранены
живость изложения, богатство деталей; несмотря на отдельные стилистические
изъяны, он написан сочным рус-ским языком. Тем не менее в творчестве
Шолом-Алейхема и эта, и прочие попытки автоперевода остались лишь случайными
эпизодами. Задачу под-линного прорыва к русскому читателю писатель возлагал — и
вполне обос-нованно — на свое первое собрание сочинений на русском языке, кото-рое
вышло в московском издательстве «Современные проблемы» в 1910— 1913 годах.
Оказалась включена в это восьмитомное собрание и новая рус-ская версия рассказа
«По этапу», аккуратно и полно воспроизводящая ори-гинальную версию на идише.
Среди прочего переводчик Юлий Пинус[46]
пол-ностью привел в ней и все русско-еврейские реплики пристава Гамана
Ивановича, дав к ним пояснения в сносках. Лишь место действия — реально
существующее местечко Теплик — он, по требованию автора, переименовал в
Голодаевку (в нее же, как известно, превратилась у Пинуса и знаменитая
Касриловка)[47]. Следуя традициям русской
прозы XIX века, Шолом-Алейхем настоял на том, чтобы в переводах и у героев, и у
городов были «говорящие» имена, понятные читателям.
Спустя много лет рассказ
«По этапу» пришел к советской аудитории в оче-редной, уже третьей, русской
версии — в переводе Михаила Шамбадала[48].
ПЕРЕВОДЧИК САМОГО СЕБЯ: ТЕВЬЕ ПРОТИВ ТЕВЕЛЯ
В оригинале монологи молочника Тевье, переданные
Шолом-Алейхемом, если верить подзаголовкам к ним, «слово в слово», построены на
непрерывном цитировании (реальном или фиктивном) библейских и талмудических
текс-тов на иврите с их последующим «толкованием» на идише — при обильном использовании
еврейских (изредка русских или украинских) пословиц и фра-зеологизмов. Эта
изощренная литературная игра, ориентированная на муль-тилингвизм читательской
аудитории, в принципе невоспроизводима на дру-гих языках, включая, разумеется,
и «задействованные» в ней иврит и русский. Казалось бы, любой «иноязычный»
Тевье настолько банализируется, до такой степени теряет глубину и своеобразие,
что переводческие усилия изначально обречены на неудачу. В реальности, однако,
парадоксальным образом про-исходит обратное. На постсоветском пространстве
«Тевье-молочник» в рус-ском, украинском и прочих переводах — наиболее известное
и часто переизда-ваемое произведение еврейской литературы. Число переводов
книги на языки народов мира исключительно велико и продолжает расти. Множатся
кино- и театральные версии «Тевье-молочника», в которых сюжетная канва и образ
героя приспосабливаются под решение разнообразнейших (порой диамет-рально
противоположных) художественных и общественно-политических за-дач, —
бродвейский мюзикл «Скрипач на крыше» представляется при этом далеко не самой
радикальной трансформацией шолом-алейхемовского «Тевье»[49].
Возникает даже крамольная мысль, что беспрецедентная популяр-ность героя и его
уникальная «пластичность», открытость для все новых ин-терпретаций и адаптаций
обеспечены именно колоссальным масштабом «по-терь в переводе».
Обсуждение
проблем, связанных с передачей монологов Тевье на других языках, ведется уже
более столетия[50]. Начало дискуссии положил в
свое время сам автор — в спорах, устных или письменных, с переводчиками книги
на иврит (своим зятем И.-Д. Берковичем) и русский (Ю.И. Пинусом). В пе-реписке
с Пинусом он высказался и по ключевому вопросу — о цитатах. Рас-сматривая три
предложенных переводчиком подхода, Шолом-Алейхем кате-горически отверг первый
(транслитерация ивритских вставок латиницей с последующим русским переводом в
сносках), второй посчитал возможным (прямой перевод на современный русский
язык) и горячо поддержал третий (стилизация с использованием православной
Библии, архаичной русской и церковнославянской лексики). В одном из писем,
например, он убеждал своего корреспондента:
Неужели
Вы серьезно думаете преподнесть русской публике
какие-то древ- неевр. изречения, хотя бы и латинским шрифтом? Нет, Вы этого не сделаете. Ни одного древнеевр. слова не может быть
в рус. переводе. Уж лучше просто по-русски, если не по-древнерусски. Но почему
Вы забраковали «Аще»… «Понеже». «Мне отомщение и аз воздам»? <…>
Возьмитесь, сколько воз-можно, за славянский, да не очень древний, а просто,
вроде: ежели, понеже, аще. <…> Еще раз: «древнеевр.» не надо ни под каким видом[51].
О том же шла речь и в
другом послании к переводчику:
…с
идеей древнеславянских изречений я ношусь уже Бог видит сколько. Но никто меня
не понимает. Как прекрасно выйдет у Тевеля: .как сказано в Писании: «аще. и т.
д.». Разумеется, Тевель врет на каждом шагу. И у Вас он должен врать. Вам
придется лишь запастись несколькими богослов-скими сочинениями. В Москве Вы их
найдете. В крайнем случае достаньте Псалтырь. Но церковнослав. издания русским
шрифтом. Понимаете? Спа-сибо, что Вы натолкнулись на эту мысль. Не слушайте
никого. Идиоты те, которые ставят латинским шрифтом талмудические сказания[52].
Рекомендации
автора с неизбежностью оказали значительное влияние и на Пинуса, и на
многочисленных советских переводчиков Шолом-Алейхема, в своей работе так или
иначе отталкивавшихся от авторизованного восьми-томного собрания сочинений
1910—1913 годов. Тем не менее «Тевье-молоч- ник» — наглядный пример условности
«авторской воли» в переводческой практике. Несмотря на страстные призывы
Шолом-Алейхема, версия Пи- нуса, вошедшая в восьмитомник под заглавием
«Молочник Тевель и его дочери», использовала все три перечисленных выше подхода[53]. Сочетали раз-личные
стратегии и переводы книги, изданные позднее в СССР[54].
Сопостав-ление и критический анализ многочисленных русских «Тевье» представляет
собой интересную исследовательскую задачу[55].
Но в рамках нашей темы мы рассмотрим лишь ранний русский вариант одного из его
монологов, предло-женный самим автором.
Впервые история
Цейтл, старшей из дочерей молочника, под названием «Hayntike kinder» («Нынешние дети») увидела свет в мае—июне 1899 года в
не-скольких выпусках еженедельника «Der yud». Два года спустя Шолом-Алей- хем представил ее — в
собственном переводе, озаглавленном «Наши дети», — и читателям петербургского
русско-еврейского издания «Будущность».
Первое, что
бросается в глаза: с воспроизведением библейско-талмудических изречений
Шолом-Алейхем-переводчик откровенно не справился. Как правило, Тевель (так
зовут героя в авторском переводе) или вообще обхо-дится без цитаты, или же
только обозначает готовность к цитированию, но под тем или иным предлогом
избегает его, бросая что-нибудь вроде: «Есть на этот счет у нас в Талмуде одно
место, прекрасное место! Да жаль, недосуг мне рассказывать». В редких случаях,
когда цитата в речи героя все-таки сохра-няется, Шолом-Алейхем приводит ее в
переводе на современный русский язык, подчас довольно неуклюжем: «Как и в
Писании сказано: "Рахиль, она же над детьми убивается".»[56] Еще реже, два-три раза за
весь рассказ, Тевель, на манер своего прототипа Тевье, «толкует» цитируемый
фрагмент. Наиболее удачный пример: «Даже в Писании сказано: без хлеба нет и
науки, иначе го-воря: голодное брюхо к учению глухо.»[57]
Стремясь
компенсировать выхолощенность речи своего героя и как-то «зацепить» русскую
аудиторию, переводчик пытается использовать другие средства. С самого начала
повествования Тевель обрушивает на читателя подлинный фейерверк русских
пословиц и поговорок: без Бога ни до порога; чтоб ему ни дна, ни
покрышки; живем, хлеб жуем; бабушка всегда надвое га-дает; назвался груздем,
пусть лезет в кузов, и т. д. Изредка в его монологе встречаются
еврейские реалии: мазелтов, меламед, хануко, и в то же
время — слова, свойственные скорее лексикону русского помещика, а то и
городского интеллигента, чем деревенского еврея черты оседлости: молочные скопы,
начетчик, папенька, маменька (забавно, что слово «папенька»
использует в шолом-алейхемовском переводе и такой персонаж, как мясник Лейзер-
Вольф — невежа и грубиян).
Несомненно, автор
не мог не понимать, до какой степени Тевель из рас-сказа «Наши дети», балагур и
знаток русского фольклора, несоразмерен ори-гинальному Тевье, еврейскому
«народному герою», над загадкой которого де-сятилетиями спорят критики,
литературоведы и переводчики. Возможно, именно эта очевидная переводческая
неудача и привела Шолом-Алейхема к мысли об «архаично-славянской» стилизации
цитат — идее, несколько лет спустя изложенной им в эмоциональной переписке с
Пинусом. Наиболее последовательной и удачной реализацией этой идеи следует
признать пере-вод «Тевье-молочника», выполненный в 1930-е годы Михаилом
Шамбадалом и регулярно переиздающийся до сих пор.
СУДЬБА «ЗАБЫТОГО»
НАСЛЕДИЯ
Среди многочисленных юбилейных изданий, увидевших свет
в Советском Союзе в связи с пышным празднованием восьмидесятилетия со дня рожде-ния
еврейского классика, был и скромный малотиражный сборник, выпущен-ный киевским
Государственным издательством национальных меньшинств УССР под непримечательным
названием «Повести и рассказы». И по сей день это — единственная попытка
собрать воедино все русскоязычное насле-дие писателя. Составители книги — А.
Воробейчик, И. Друкер и З. Шнеер (Окунь)[58]
— включили в нее все русские тексты Шолом-Алейхема, за исклю-чением повести
«Горе реб Эльюкима» и пяти новелл из цикла «Стихотворе-ния в прозе»/«Сказки
гетто»[59].
Стилистику
безмерной апологетики, в которой написано предисловие к этому сборнику,
исчерпывающе характеризует следующий фрагмент:
Безукоризненно
владея русским художественным словом и имея все воз-можности занять почетное
место в русской литературе, Шолом-Алейхем все же посвятил себя еврейской
литературе для того, чтобы лучше и шире послужить своим пером трудящимся массам
своего народа[60].
Даже про
автопереводы, явно далекие от совершенства и больше ни разу не
переиздававшиеся, в предисловии говорилось: «Они могут служить при-мером того,
как надо переводить Шолом-Алейхема»[61].
Подчеркнем, что
цитировавшаяся нами статья «В забытом уголке», напи-санная одним из
составителей этого сборника, Ароном Воробейчиком, и опуб-ликованная в том же,
1939 году в минском литературном журнале «Shtern», была куда сдержаннее. В ней, анализируя
шолом-алейхемовские «Стихотворе-ния в прозе», исследователь даже позволял себе
критиковать классика, указы-вать на стилистические шероховатости его русских
текстов и прочие недочеты. При этом главная мысль и статьи, и предисловия,
разумеется, была общей:
В
этих произведениях писатель предстает перед нами как подлинный де-мократ,
гуманист. Он полон безграничного сочувствия к бедняку, труже-нику и страстно
негодует против социального строя, в котором царят нера-венство, бессердечие и
нечестность правящих классов[62].
Тем не менее купюры,
с которыми цикл оказался представлен в сборнике «Повести и рассказы»,
определенно мотивировались идеологическими при-чинами, а отнюдь не претензиями
к форме[63].
За исключением
этого сборника, большая часть русских рассказов и пове-стей еврейского классика
никогда не перепечатывалась. Оставив за скобками вопрос о том, насколько
заслуженно или незаслуженно это забвение, отметим, что «технически» барьером на
пути русских произведений Шолом-Алейхема к массовому читателю явилось — как это
ни странно — его шеститомное со-брание сочинений на русском языке, в
послевоенные годы трижды выходив-шее в Советском Союзе. Сыграв выдающуюся роль
в транслировании творче-ства Шолом-Алейхема, а заодно и еврейской культуры в
целом, новому, русскоязычному поколению советских евреев, это собрание стало и
непреодо-лимым препятствием для более глубокого и полного освоения его наследия
русской аудиторией. Вошедшие в шесть томов и ставшие классическими пере-воды,
со всеми их достоинствами и недостатками, вкупе с весьма скупыми и
тенденциозными комментариями, составили своеобразный канон «русского
Шолом-Алейхема», обеспечивший широкую популярность писателя в СССР, в том числе
и у нееврейского читателя. Почти все произведения, не вошедшие в этот канон,
остались и доныне закрытыми для читающих по-русски, так же как произведения, в
канон вошедшие, оказались для них доступными исключи-тельно в пределах,
заданных переводами и комментариями шеститомников[64].
Формирование
шолом-алейхемовского канона коснулось и такого марги-нального сегмента его
наследия, как сочинения на русском языке. Заключи-тельный том первого издания
шеститомника (М., 1959—1961) включал спе-циальный раздел «Рассказы, написанные
Шолом-Алейхемом по-русски», который состоял из двух текстов — «Мечтатели» и
«Сто тысяч». Примечание к разделу сообщало, что писатель «хорошо знал русскую
культуру и был вдохновлен ее демократическими идеалами» и что «первые его
произведения были написаны по-русски», но не давало никакого объяснения тому,
почему из них оказались отобраны именно эти два.
Очевидно, что отбор этот
носил идеологический характер. Рассказ «Меч-татели» явно привлек составителей
своим антиклерикальным пафосом. Не случайно вскоре он вышел в свет и отдельной
брошюрой в пропагандистской серии «Художественная атеистическая библиотека»[65]. Очерк «Сто тысяч» об
одесской бирже был призван засвидетельствовать критическое отношение
«писателя-демократа» к миру капитала[66].
Как и все шеститомное
собрание сочинений Шолом-Алейхема, сейчас два эти рассказа легко доступны в
Интернете. Очередной курьез истории лите-ратуры — по причинам, далеким от
оценки художественных достоинств текс-тов, достоянием массового русского
читателя стали далеко не самые совер-шенные и интересные произведения,
написанные писателем по-русски: наиболее ранний из опубликованных им на этом
языке рассказов и газетный очерк из несостоявшегося цикла.
По большому счету, в качестве русско-еврейского
прозаика Шолом-Алейхем не состоялся. Его сочинения на русском языке остались
лишь эксперимен-тами молодого литератора, ищущего свой творческий путь. При
этом неко-торые из них — давно забытые «Роман моей бабушки», «Горе реб
Эльюкима», «Бабушкины сказки» — не лишены художественных достоинств; своей ин-тонацией,
отдельными героями и сюжетными ходами они напоминают его позднейшие,
классические произведения на идише.
Явно не состоялся
Шолом-Алейхем и в качестве переводчика своих про-изведений на русский язык.
Строго говоря, его считаные опыты в этой облас-ти — «Стихотворения в прозе»,
«Сказки гетто», рассказы «Наши дети» и «По этапу» — являются не переводами, а
свободными авторскими версиями исходных текстов, существенно отличающимися от
оригиналов на идише и несопоставимо уступающими им в выразительности и
стилистической отто-ченности. Причину тому следует, вероятно, искать не столько
в недостаточ-ной языковой компетенции Шолом-Алейхема, сколько в недостаточном
по-нимании им русской аудитории, в упрощенных представлениях о ее запросах и
ориентирах[67]. Скорее же всего, природа
его литературного дарования по-просту была иной[68].
Еврейский
писатель Шолом-Алейхем вошел в русскую литературу в пер-вую очередь благодаря
усилиям целой плеяды высококвалифицированных и талантливых переводчиков
советской эпохи — Михаила Шамбадала, Якова Слонима и других. В немалой степени
именно их находкам и достижениям писатель обязан своей феноменальной
популярностью у нескольких поколе-ний русской читающей публики. Именно в их
версиях книги Шолом-Алейхема продолжают и сегодня активно переиздаваться в
России и на Украине. Тем не менее тексты советских изданий, а в еще большей
степени — сопро-вождающие их комментарии, с каждым днем неизбежно и неуклонно
уста-ревают. Логика культурного процесса настоятельно требует подготовки но-вых
переводов (или новой редакции старых) и составления комментариев к ним,
ориентированных на сегодняшнего русского читателя и отражающих современное
состояние филологической науки. В свете этой задачи актуаль-ным представляется
углубленное изучение и критическое переосмысление всей истории «русского
Шолом-Алейхема» — истории, неотъемлемой частью которой являются и его попытки
творить по-русски, и его переводческие опыты, и его интенсивная переписка с
теми, кто еще при жизни писателя пы-тался дать его замечательным еврейским текстам
адекватную и художе-ственно убедительную интерпретацию на русском языке.
ПРИЛОЖЕНИЕ
1
Произведения,
написанные Шолом-Алейхемом по-русски
а) прижизненные публикации
1. Мечтатели:
(Наброски карандашом) / С. Рабинович // Еврейское обозрение. СПб., 1884. Кн. 7
(июль). С. 26—46.
2. Роман моей бабушки: Повесть / С. Рабинович // Восход. СПб., 1891. Кн. 4/9 (апр.—сент.). С.
1—32 (паг. 7-я).
3. Стихотворения в прозе / Шалом Алейхем // Одесские новости. 1892. 7 нояб.; 14 нояб.; 21
нояб.; 28 нояб.; 5 дек.; 12 дек.; 20 дек.; 1893. 9 янв.; 16 янв. Содерж.: I.
.Две души; II. Брат в нужде; III. Остерегайтесь воров; IV. Два брата; V. С
высоты небес; VI. Мне стыдно; VII. Ангел смерти; VIII. Клад; IX. Шут; X. По-целуй;
XI. Вчера и сегодня; XII. Первая ложь; XIII. По соседству; XIV. Раздел; XV.
Желтая маска; XVI. Экий нахал!; XVII. Первая любовь; XVIII. А чем он тор-говал?;
XXI. Бриллианты; XXII. Учитель — «наш деспот жестокий»; XXIII. Выхо-дим на
гавань: (С натуры); XXIV. Кто из этих двух?; XXV. Видение; XXVI. Иов наших
дней; XXVII. И он человек.
4. Типы малой биржи. I. Сто тысяч / Сэр // Одесский листок. 1892. 21 дек.
5. Бабушкины сказки
/ Шалом-Алейхем // Одесские новости. 1893. 23 янв.; 6 февр. Содерж.: I.
Пинта-разбойник; II. Чудо-табакерка.
6. Горе реб Эльюкима: (Совершенно невероят. событие) / С. Рабинович // Восход. СПб., 1893.
Кн. 2/3 (февр.—март). С. 185—199.
7. Сказки гетто:
(С евр.) / Шаломалехем // Восход. СПб., 1898. Кн. 11 (нояб.). С. 32— 39 (паг.
2-я); Кн. 12 (дек.). С. 42—50 (паг. 2-я).
Содерж.: I. Клад; II. Последняя шутка; III. «Ангелы
мира»; IV. Ваня; V. В школу, бездельники!; VI. И он человек; VII. Первая
любовь; VIII. «Мучитель»; IX. «Ангел смерти»; X. Раздел; XI. Чем он торговал;
XII. Поцелуй.
8. Пинта-разбойник: (Быль) /
Шолем-Алейхем // Хроника Восхода. СПб., 1899. № 12 (21 марта). Стб. 367—370.
9. Бабушкины сказки. II. Кафтан его сиятельства
/ Шолем Алейхем // Хроника Восхода. СПб., 1899. № 15 (11 апр.). Стб. 452—455.
10. Наши дети: Рассказ /
Шолом-Алейхем; пер. авт. // Научно-литературный сборник «Будущности». СПб.,
1901. Т. 2. С. 263—281.
11. По этапу: Рассказ /
Шалем-Алейхем; пер. авт. // Книжки Восхода. СПб., 1903. Кн. 7 (июль). С. 91 —
122.
б) посмертная публикация
12.
Бабушкины
сказки. [III.] Дедушкина лошадка
// Шолом-Алейхем. Повести и рас-сказы. Киев, 1939. С. 96—103.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Редакцией
«Одесских новостей» была допущена ошибка в нумерации «Стихотво-рений в прозе» —
пропущены номера XIX и XX. В настоящей библиографии со-хранена нумерация
оригинальной газетной публикации.
2) В
библиографии сохранена вариативность написания литературного имени «
Шолом-Алейхем», в конце XIX — начале XX века еще не имевшего устойчивой формы в
русском языке.
3) В
библиографию не включены рассказы Шолом-Алейхема, публиковавшиеся пе-тербургским
еженедельником «Рассвет» в 1909—1913 годах с пометками «Перевод с рукописи» или
вообще без указания на факт перевода. По всей видимости, часть этих текстов (а
возможно, и все они) были переведены на русский язык сотрудни-ками журнала, а
не автором (см. об этом также сноску 59).
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Трансформация цикла «A bintl blumen»
|
Идиш |
Русский
язык |
Идиш |
Русский
язык |
Идиш |
|
|
A bintl
blumen (1888) |
Стихотворения
в прозе («Одесские новости», 1892-1893) |
Сказки
гетто («Восход», 1898) |
Blumen (1903) |
Повести и
рассказы (1939) |
Ale verk (1948) |
|
1. Tsvey
neshomelekh |
1. …Две души |
— |
7. Tsvey
neshomelekh |
+ |
+ |
|
2. Nekhtn un
haynt |
11. Вчера и сегодня |
— |
— |
+ |
+ |
|
|
27. И он человек |
6. И он человек |
5. An azes |
+ |
+ |
|
4. Okh letsoro (A bruder in noyt) |
2. Брат в нужде |
— |
— |
+ |
+ |
|
5. Der
malkhamoves |
7. Ангел смерти |
9. «Ангел смерти» |
10. Malkhamoves |
— |
+ |
|
6. Ikh shem zikh |
6. Мне стыдно |
— |
8. Ikh shem zikh |
+ |
+ |
|
7. Hintern himl |
5. С высоты небес |
5. В школу, бездельники! |
1. Funem barg
Sinay |
+ |
+ |
|
8. Tsvey brider |
4. Два брата |
— |
— |
+ |
+ |
|
9. Hit zikh far ganovim! (Остерегайтесь воров!) |
3. Остерегайтесь воров |
— |
— |
+ |
+ |
|
10. Ikh velzikh on dir noykem zayn! |
— |
— |
— |
— |
+ |
|
11. Yosl patriot |
— |
— |
— |
— |
— |
|
12. Oyf viderzen! |
— |
— |
— |
— |
+ |
|
13. Umglik |
— |
— |
— |
— |
+ |
|
14. Dos porfolk |
— |
— |
3. Avreml |
— |
+ |
|
15. Koysl maarovi |
— |
— |
2. Koysl maarovi |
— |
+ |
|
16. Ek velt |
— |
— |
9. Ek velt |
— |
+ |
|
17. Loz zayn
morgn |
— |
— |
— |
— |
+ |
|
18. Di naye
velt-firer |
— |
— |
— |
— |
— |
|
— |
8. Клад |
1. Клад |
4. Der oytser |
+ |
+ |
|
— |
9. Шут |
2. Последняя шутка |
— |
+ |
+ |
|
— |
10. Поцелуй |
12. Поцелуй |
— |
— |
— |
|
— |
13. По соседству |
4. Ваня |
— |
+ |
+ |
|
— |
14. Раздел |
10. Раздел |
6. Ayngeteylt
zikh |
+ |
+ |
|
— |
15. Желтая маска |
— |
— |
+ |
+ |
|
— |
16. Экий нахал! |
— |
— |
+ |
+ |
|
— |
17. Первая любовь |
7. Первая любовь |
— |
— |
— |
|
— |
18. А чем он торговал? |
11. Чем он торговал |
— |
+ |
+ |
|
— |
21. Бриллианты |
— |
— |
— |
— |
|
— |
22. Учитель – «наш деспот жестокий» |
8. «Мучитель» |
— |
+ |
+ |
|
— |
23. Выходим на гавань |
— |
— |
+ |
+ |
|
— |
24. Кто из этих двух? |
— |
— |
+ |
+ |
|
— |
25. Видение |
3. «Ангелы мира» |
— |
— |
— |
|
— |
26. Иов наших дней |
— |
— |
+ |
+ |
[1] Брусиловский Р. Шолом-Алейхем (1859—1939). Одесса, 1939. С. 10—11.
[2] Цитата
про «океан» бесконечно воспроизводилась в раз-личных модификациях и стала едва
ли не обязательным атрибутом советских биографий Шолом-Алейхема. При этом
текст, из которого она была позаимствована, в ори-гинале, на русском языке,
никогда не публиковался, что и создавало благоприятную почву для искажений.
Речь идет о письме Шолом-Алейхема к близким друзьям, На-талье Евсеевне и Моисею
Савельевичу Мазор, от 25 янва-ря (7 февраля) 1909 года. Впервые письмо было
опублико-вано в переводе на идиш в одном из юбилейных изданий, посвященных все
тому же восьмидесятилетию писателя (см.: Sovetishe literatur.
[3] Маркиш Ш. О русскоязычны и русскоязычных // Литера-турная газета. 1990. 12 дек. Статья в «Литературной газе-те», из которой нами позаимствована эта формула, стала первой публикацией о русско-еврейской литературе в «пе-рестроечной» советской печати и представляла собой при-зыв снять с темы негласное табу. В последующие годы ее автор, живший в эмиграции филолог и литературовед Ши- мон Маркиш, опубликовал в российской периодике не-сколько обстоятельных работ по данной проблематике (см., например: Маркиш Ш. Русско-еврейская литература: пред-мет, подходы, оценки // НЛО. 1995. № 15. С. 217—250).
[4] Почти парадокс: в хрестоматию русско-еврейской литера-туры, вышедшую из печати десятилетие назад, вошло бо-лее двух десятков авторов, куда менее значительных, чем Шолом-Алейхем. Многие из них, как и он, писали на не-скольких языках (С. Фруг, С. Ан-ский, М. Рывкин и др.); некоторые, как и он, оставили в литературе на идише более заметный след, чем в русскоязычной (Я. Ромбро, М. Ри- весман). Оказался представлен в хрестоматии — и это по меньшей мере дискуссионно — даже Бабель. Шолом- Алейхем остался за ее пределами (см.: Родной голос: Стра-ницы русско-еврейской литературы конца XIX — начала
XX в. / Сост. Ш. Маркиш. Киев, 2001). Еще один характер-ный пример: в недавней обзорной публикации по истории русско-еврейской литературы упоминается повесть некоего С. Рабиновича «Роман моей бабушки», при этом автор статьи даже не подозревает, что перед ним ранний шолом- алейхемовский текст на русском языке (см.: Хазан В. Рус-ско-еврейская литература XIX в. // История еврейского на-рода в России. М.; Иерусалим, 2012. Т. 2. С. 486).
[5] См.: Маркиш Ш. Осип Рабинович // Вестник Еврейского ун-та в Москве. М.; Иерусалим, 1994. № 2(6). С. 119, 137— 138, 154; Чернин В. «Многого реб Хаим-Шулим и не разоб-рал»: Идиш как субстрат русского языка Осипа Рабино-вича // Лехаим. М., 2006. № 12. С. 61.
[6] Sholem-Aleykhem. Tsu mayn biografye // Sholem-Aleykhem. Ale verk. Nyu—York: Folksfond, 1923. Band 27. Z. 278. Не-сколько искаженный русский перевод этих заметок см.: Шолом-Алейхем. Собр. соч.: В 6 т. М., 1971 — 1974. Т. 1. С. 34 (здесь и далее цитаты даются по этому изданию).
[7] Dos Sholem-Aleykhem-bukh. Nyu-York, 1958. Z. 190—191; также: Шолом-Алейхем. Собр. соч. Т. 6. С. 645.
[8] О многочисленных кальках и буквальных переводах с идиша в повести Осипа Рабиновича «История о том, как реб Хаим- Шулим Фейгис путешествовал из Кишинева в Одессу, и что с ним случилось» (1865) см.: Чернин В. Указ. соч. С. 64. Ср. также с использованием схожих приемов в «Одесских рас-сказах» И. Бабеля («я делаю конец моей жизни» и др.).
[9] Дубнов СМ. Воспоминания о Шолом-Алейхеме и его ли-тературная переписка // Еврейская старина. Пг., 1916. Т.9. Вып. 2/3. С. 231.
[10] Dos Sholem—Aleykhem—bukh. Z. 6.
[11] Утверждения такого рода см., например: Reyzen Z. Leksi— kon fun der yidisher literatur, prese un filologye. Vilne, 1929. Band 4. Shp. 680; Dos Sholem—Aleykhem—bukh. Z. 363; Крат-кая еврейская энциклопедия. Иерусалим, 2001. Т. 10. Стб. 32; Шолом-Алейхем. Собр. соч. Т. 1. С. 11; Т. 6. С. 773.
[12] Одесские новости. 1892. 7 нояб.
[13] Vorobeytshik A. In an opgelegn vinkele // Shtern.
[14] Список известных нам художественных текстов, написан-ных Шолом-Алейхемом на русском языке, включая и ав-топереводы, см. в Приложении 1. В составленном самим писателем перечне периодических изданий, где он печа-тался, кроме одесских русских газет упоминались и киев-ские — «Киевское слово» и «Киевские вести» (см.: Dos Sholem—Aleykhem—bukh. Z. 8). О каких именно публика-циях шла речь, имелись ли в виду оригинальные русские тексты или же переводы с идиша, выполненные сотрудни-ками этих газет, — на эти вопросы еще предстоит ответить исследователям.
[15] См.: Sholem-Aleykhem. Oysgeveylte briv. Moskve: Der emes, 1941. Z. 117 (рус. пер.: Шолом—Алейхем. Собр. соч. Т. 6. С. 575). Переводы предназначались для антологии еврей-ской литературы, которую планировало выпустить кни-гоиздательское товарищество «Знание» в Петербурге, но различные обстоятельства воспрепятствовали осуществ-лению этого проекта.
[16] См. об этом: Kotlerman B. «In kinematograf ligt a groyse tsu- kunft» oder Sholem-Aleykhems letste libe // Afn shvel. Nyu— York, 2011. № 350/351. Z. 13—18.
[17] Наиболее
рельефно подход Шолом-Алейхема к перево-ду его произведений на русский язык
раскрывается в об-ширной переписке с Ю.И. Пинусом, до сего дня опубли-кованной
лишь частично, причем преимущественно — в переводе на идиш (см.: Briv fun Sholem—Aleykhem. Tel— Aviv, 1995. Z. 513—520, 522—523, etc.), и лишь три письма — в оригинале,
по-русски (см.: Nit farefntlekhte briv fun Sholem—Aleykhemen // Shtern.
[18] См. публикацию писем Шолом—Алейхема к сыну: Почти семейная хроника / Подгот. текста Х. Бейдера // Вестник Еврейского ун—та в Москве. М.; Иерусалим, 1993. № 2. С. 197—201.
[19] Sholem—Aleykhem. Oysgeveylte briv. Z. 46.
[20] Воробейчик Арон Ицкович (1893—1942) — педагог, лите-ратурный критик, литературовед, научный сотрудник Все- украинского музея еврейской культуры им. Менделе Мой- хер-Сфорима в Одессе. Погиб на фронте. Подробнее о нем см.: Боровой С. Воспоминания. М.; Иерусалим, 1993. С. 176; Roznhoyz M. Bibliografye // Sovetish heymland. 1986. № 7. Z. 153—154; Солодова В.В. Создатели Музея еврейской культуры // http://www.migdal.ru/migdal/events/science— confs/6/18436.
[21] Vorobeytshik A. In an opgelegn vinkele. Z. 92—95.
[22] См.: Sholem-Aleykhem. Ale verk. Moskve: Der emes, 1948. Band 2. Z. 239—252, 338—345.
[23] Шолом-Алейхем. Собр. соч. Т. 6. С. 671.
[24] Sholem-Aleykhem. Oysgeveylte briv. Z. 117 (рус. пер.: Шолом- Алейхем. Собр. соч. Т. 6. С. 574).
[25] См.: Критикус [Дубнов С.М.]. О жаргонной литературе во-обще и о некоторых новейших ее произведениях в част-ности // Восход. СПб., 1888. № 10. С. 21—22 (паг. 2-я).
[26] В первых же двух предложениях этого текста прилага-тельное «жалкий» используется трижды: «В том жалком городишке, где прошло мое жалкое детство. жалкий мученик суровой школы.» Сознательное педалирование жалости явно играет с Шолом-Алейхемом-переводчиком злую шутку. Впрочем, подобные стилистические изъяны, встречающиеся и в других «Стихотворениях в прозе» на страницах «Одесских новостей», так же как и в «Сказках гетто» в «Восходе», свидетельствуют скорее об авторской торопливости, чем о недостаточном владении русским словом.
[27] Примечательно, что возникающую при таком переводе проблему омонимии Шолом-Алейхем пытается решить графически. Слово «Школа» в значении «синагога» (рас-пространенное словоупотребление в русском и украин-ском просторечии черты оседлости) он пишет с заглавной буквы, а «школа» в значении «хедер» — со строчной.
[28] Таблицу, представляющую трансформацию цикла «A bintl blumen» на протяжении многих лет, см. в Приложении 2.
[29] См.: Vorobeytshik A. In an opgelegn vinkele. Z. 108—109. Кон-кретных доказательств
этого влияния исследователь, од-нако, не привел, хотя и работал в архиве с
документами одесского цензурного ведомства. Другая статья Воробей- чика,
полностью основанная на этих документах, содержит ценные сведения об одесском
периоде жизни и творчества Шолом-Алейхема (см.: Idem. Sholem-Aleykhem un di odeser tsarishe tsenzur
// Sholem-Aleykhem:
Zamlbukh fun kritishe artiklen un materialn.
[30] Отметим: новелла «Первая любовь» не вошла ни в одно из тех двух советских изданий (на русском языке и на идише), где воспроизводился цикл «Стихотворения в прозе» (см. Приложение 2).
[31] Так,
например, в письме от 3(16) июля 1910 года Шолом- Алейхем инструктировал Пинуса
по поводу перевода од-ного из рассказов: «Прошу избегать терминов вроде tfiln, mezuze, shishi, maftir, minkhe, yoyre deye, bier, shulkhn—orekh, tones, ato—horeyso и т. п. Обходите их
как-нибудь общими местами. Только shive zitsn Вы должны в выноске или при-мечании объяснить, в чем состоит
этот обычай. Словом — Вы должны помнить, что Вы переводите меня для русских,
для
неевреев» (ИРЛИ. №
[32] Одесские новости. 1893. 16 янв.
[33] В более поздней русской версии этой миниатюры реплика героя окажется еще пространнее: «Какая дерзость со сто-роны ясновельможного пана! — проворчал рабби Янко себе в бороду. — Разве нельзя ездить потише в такое утро? — И тут же прибавил: — А впрочем, и он человек. Верно — спешит» (Восход. СПб., 1898. Кн. 11. С. 39. Паг. 2-я). Справедливости ради отметим, что бесконечно пра-вивший свои тексты Шолом-Алейхем и в окончательной версии на идише вложит в уста нищего дополнительное восклицание: «A bisl a hoze! An azes fun a graf!» («Экая дер-зость! Нахальство со стороны графа!»).
[34] Шолом-Алейхему явно нравилось использование в рус-ских переводах его произведений слова «гетто» для обо-значения еврейского мира черты оседлости (сто лет спустя, в свете трагического опыта XX века, подобное словоупо-требление уже вряд ли покажется русскому читателю удачным, но тогда оно было достаточно распространен-ным). Так, по поводу названия первого тома своего собра-ния сочинений на русском языке он писал переводчику Ю.И. Пинусу в письме от 3 января 1910 года: «Было бы хо-рошо "Дети гетто", так меня предупредил (опередил. — А. Ф.) мой английский коллега Зангвиль» (ИРЛИ. № 2331.
Л. 3—4). Имелся в виду одноименный роман английского писателя И. Зангвиля, неоднократно публиковавшийся в переводе на русский. В конце концов для первого тома со-брания сочинений Шолом-Алейхем остановился на назва-нии «Дети "черты"».
[35] Sholem—Aleykhem. Oysgeveylte briv. Z. 116 (рус. пер.: Шолом- Алейхем. Собр. соч. Т. 6. С. 574).
[36] Воробейчик трактовал эту трансформацию так: «Добро-душно-насмешливая констатация взрослым наивного дет-ского легковерия. поменялась на горько-ироническую. констатацию местечкового идиотизма!» ( Vorobeytshik A. In an opgelegn vinkele. Z. 104). Оставаясь пленником упро-щенного социологического подхода, советский литерату-ровед видел в Шолом-Алейхеме только критика социаль-ных отношений в традиционном еврейском обществе и не хотел признать, что цикл лирических новелл «Blumen» ме-нее всего подходит для такой трактовки.
[37] Мирон Д. Литературный образ штетла // НЛО. 2010. № 102. С. 125.
[38] См.: Sholem-Aleykhem. Ale verk. Nyu-York: Folksfond, 1918. Band 8. Z. 201—223.
[39] Курьезно,
что высоко ценимый автором цикл «Blumen»,
имевший к тому же «русские корни», остался тем не менее практически неизвестен
русским читателям. Шолом- Алейхем планировал включить его перевод в свое первое
собрание сочинений на русском языке (см. об этом, напри-мер, в его письме к
Пинусу от 1(14) марта 1910 года: Shtern.
[40] Об истории этого издания и сотрудничестве с ним Шолом- Алейхема см.: Френкель А.С. Восхождение и закат «Дер фрайнд» — первой в России ежедневной газеты на идише (1903—1914) // Архив еврейской истории. М., 2011. Т. 6. С. 104—122.
[41] Редакции различных изданий, как на идише, так и русско- еврейских, боролись между собой за право первой публи-кации новых произведений самого популярного еврей-ского автора, который, со своей стороны, пытался угодить всем и вся. Несколько лет спустя, в 1908 году, подобная комбинация — одновременная публикация оригинала и перевода — стала основой договоренности Шолом-Алей- хема с редакциями газеты «Der fraynd» и журнала «Еврей-ский мир» (см. об этом в переписке писателя: Шолом- Алейхем. Собр. соч. Т. 6. С. 697—704, 768).
[42] Повесть Шолом-Алейхема «Мошка-конокрад» печаталась в «Книжках Восхода» в переводе некоего или некоей О. Л. (вероятно, Ольги Лоевой — жены писателя) с помет-кой: «Перевод с рукописи под редакцией автора». На иди-ше «Moshkele ganev» публиковался в мае—июне того же, 1903 года варшавско-краковским еженедельником «Yudishe folks—tsaytung». Тут тоже, по сути, можно говорить об одно-временном появлении на свет оригинала и перевода.
[43] См. об этом, например, в его переписке: Sholem—Aleykhem. Oysgeveylte briv. Z. 128.
[44] Сходный процесс происходил и при подготовке первого собрания сочинений писателя на русском языке. Пере-писка Шолом-Алейхема с Пинусом свидетельствует, что автор неоднократно присылал переводчику новые версии своих рассказов на идише (или отдельных фрагментов из них), специально предназначенные для русского издания.
[45] О «радикальной иудаизации образа» восточноевропей-ского местечка и представлении его как исключительно еврейского поселения в произведениях классиков новой литературы на идише и иврите см.: Мирон Д. Указ. соч. С. 116-125.
[46] Пинус Юлий Иосифович (1884 — после 1950) — уроже-нец Шклова, врач, выпускник медицинского факультета Московского университета. В 1910—1913 годах переводил на русский язык произведения Шолом-Алейхема, Менде-ле Мойхер-Сфорима и Ицхока-Лейбуша Переца для мос-ковского издательства «Современные проблемы». Позже отошел от переводческой деятельности, поселился в Ца-рицыне (ныне Волгоград), работал детским врачом. Под-робнее о его биографии см.: Erik M. Op. cit. Z. 79—80; Serebryani Y. Vegn Sholem—Aleykhems briv tsu Yu. Pinusn. Z. 136—137; Burg Y. A zeltener mentsh // Sovetish heymland. 1973. № 5. Z. 138—140.
[47] Впервые
мысль о замене в русском тексте Касриловки на Голодаевку прозвучала в письме
Шолом-Алейхема к Пи- нусу от 1(14) марта 1910 года (см.: Shtern.
[48] См.: Шолом-Алейхем. Собр. соч. Т. 2. С. 112—142.
[49] Интересное
сопоставление трех кинематографических версий «Тевье-молочника», включая
российский фильм «Изыди!» (1991),
см.: Frieden K. A Century in the Life of Sholem Aleichem’s Tevye.
[50] См., например, недавнюю публикацию: SchwarzJ. Speaking
Tevye der milkhiker in Translation: Performance, Humour,
and World Literature //
Translating Sholem Aleichem. History, Politics, and Art / Ed. by G. Estraikh
et al.
[51] Письмо Шолом-Алейхема Ю.И. Пинусу от 8
января 1910 года (ИРЛИ. №
[52] Письмо
Шолом-Алейхема Ю.И. Пинусу от 16 февраля (1 марта) 1910 года (ИРЛИ. №
[53] Критический анализ этого перевода, а также его сопостав-ление с двумя более поздними русскими версиями см.: Erik M. Op. cit. Z. 83—84.
[54] Можно говорить о пяти советских версиях русского «Те- вье»: переводе нескольких глав С. Гехтом под редакцией
И. Бабеля (1926—1927), работах анонимных одесских пе-реводчиков под редакцией Н. Осиповича (два варианта: 1929, 1931) и, наконец, переводах М. Шамбадала (ранний, весьма несовершенный вариант: 1929; «классический» ва-риант: 1937).
[55] Отдельные аспекты русских переводов произведений Шо- лом-Алейхема, в том числе и «Тевье-молочника», обсуж-дались в ходе дискуссии, развернувшейся на страницах журнала «Советиш геймланд» (см.: Dubinski M. Sholem— Aleykhems frazeologizmen in der rusisher iberzetsung // So— vetish heymland. 1968. № 1. Z. 137—143; RokhkindS. Tsu der teme: Sholem-Aleykhem in rusisher iberzetsung // Ibid. № 7. Z. 155—156; Maydanski M. Tsu vayterdiker farfulkumung // Ibid. № 11. Z. 147—151).
[56] В синодальном переводе Библии соответствующее место звучит так: «Рахиль плачет о детях своих» (Иеремия 31:15).
[57] Более точный перевод талмудического изречения, которое цитирует Тевье: «Если нет хлеба — нет Торы» (Авот 3:21; пе-ревод приведен по изданию: Пиркей Авот. Поучения отцов / Соврем. коммент. Р.П. Булка. М.; Иерусалим, 2001. С. 91).
[58] Друкер Ирме (1906—1982) — еврейский прозаик. Шнеер (Окунь) Залман (1892—1952) — еврейский фольклорист, драматург, прозаик.
[59] В сборник вошли также три рассказа Шолом-Алейхема (включая и главу из повести «Песнь песней»), напечатан-ные в 1911 — 1913 годах петербургским русско-еврейским еженедельником «Рассвет» с пометками «Перевод с руко-писи» или вообще без указания на факт перевода. По мне-нию составителей, во всех трех случаях речь идет о перево-дах, выполненных самим автором. Этот вывод не пред-ставляется достаточно обоснованным — по крайней мере, в «Рассвете» никаких указаний на сей счет нет. Из переписки писателя известно, что он часто высылал переводчикам ру-кописи своих еще не опубликованных произведений.
[60] Предисловие // Шолом-Алейхем. Повести и рассказы. Киев, 1939. С. 7.
[61] Там же. С. 15.
[62] Там же. С. 11.
[63] Судя по всему, напечатать все или почти все русские тексты Шолом-Алейхема в переводе на идиш планировало московское издательство «Дер эмес», после войны зате-явшее полное собрание сочинений писателя в двадцати то-мах. Восемнадцатый том анонсировался издателями под названием «Произведения, написанные на других языках, фрагменты, эскизы, планы». Но в ходе позднесталинской кампании по ликвидации еврейских культурных институ-ций в СССР решением ЦК ВКП(б) от 25 ноября 1948 го-да издательство было закрыто. Выпустить успели только первые три тома амбициозного проекта. Из написанного Шолом-Алейхемом по-русски в них вошел (в переводе на идиш Шмуэля Росина) лишь цикл «Стихотворения в про- зе»/«Сказки гетто», причисленный к разделу поэтических произведений и представленный, как и в сборнике «Пове-сти и рассказы», со значительными купюрами (см.: Sholem— Aleykhem. Ale verk. Moskve: Der emes, 1948. Band 2. Z. 346— 356). Как уже было сказано, с купюрами вошла в это со-брание и исходная версия цикла на идише — «A bintl blu— men» (см. сноску 22, а также Приложение 2).
[64] Наглядный пример того, как современный русский фило-лог оказывается заложником этой ситуации, являет собой недавняя попытка проанализировать «шолом-алейхемов- ский подтекст» в рассказах Бабеля (см.: Жолковский А.К.
Роман с гонораром (Бабель и Шолом-Алейхем) // Жол-ковский А.К. Полтора рассказа Бабеля. М., 2006. С. 149— 167, 257—263). Справедливо указав, что Бабель был зна-ком с книгами еврейского классика в оригинале и считал их русские переводы плохими, Жолковский тем не менее пытается выявить интертекстуальные связи произведений Бабеля именно с переводами (вплоть до сопоставления лексики!). При этом весьма скудный реальный коммента-рий в русских изданиях Шолом-Алейхема оставляет мно-гие его намеки, прозрачные для еврейских читателей на-чала XX века (включая, разумеется, и Бабеля), абсолютно непонятными для исследователя. Так, рассматривая рас-сказ «Эсфирь», он не догадывается, что имеет дело с тра-диционной для Шолом-Алейхема темой: брак, заключае-мый по сговору родителей. Ошибочно отнеся трагическую развязку истории на счет проделок юного рассказчика, ис-следователь объявляет его «главным злодеем сюжета» и на этом ложном основании строит весь дальнейший анализ. «Непрозрачной» для Жолковского оказывается и повесть Шолом-Алейхема «Мой первый роман» (см. об этом: Дым- шиц В. Честный обман и обманчивая честность // Народ Книги в мире книг. СПб., 2007. № 69. С. 10—11).
[65] Точнее, атеистическая брошюра включала два рассказа еврейского писателя — «Мечтатели» и «Царствие небес-ное» (см.: Шолом-Алейхем. Царствие небесное. М.: По-литиздат, 1964).
[66] Рассказ «Мечтатели» включался также во 2-е (1971—1974) и 3-е (1988—1990) издания Собрания сочинений Шолом- Алейхема на русском языке. Рассказ «Сто тысяч» — лишь во 2-е.
[67] Кажется,
Шолом-Алейхем и сам догадывался об этом. По крайней мере, в его переписке с
Пинусом, наряду с много-кратными призывами помнить, что переводы предна-значены
для иноплеменников, звучит и еще один мотив: для оценки работы переводчика
важно «показать готовый к печати перевод настоящему "гою"» (ИРЛИ. №
[68] Вопрос о том, насколько состоялся Шолом-Алейхем в ка-честве переводчика на идиш произведений русских писа-телей, например — Л.Н. Толстого и В.Г. Короленко, оста-ется за рамками нашего обсуждения.