Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
ПОБЕДА И ПОРАЖЕНИЕ ЛИДИИ ГИНЗБУРГ[1]
Самым важным мне кажется тот факт,
что эта книга решительно меняет наш мо-дус восприятия психологической прозы
Гинзбург — тот модус, к которому все мы успели привыкнуть за последние 30 лет
и, замечу, которым мы все чрезвычайно дорожили. Это восприятие было
сформировано собственными публикациями Лидии Яковлевны с 1982 по
Итак, это
восприятие прозы Гинзбург, ставшее для нас привычным, было вос-приятием с точки
зрения настоящего и восприятием, пронизанным максимальной личной
заинтересованностью. Я бы хотел особо подчеркнуть еще два неявных свой-ства
этого восприятия. Во-первых, это было восприятие недифференцированное: оно
охватывало всю прозу Гинзбург в целом, en bloc, не членя ее на отдельные пла-сты. Хотя в публикациях
1980-х гг. эти отдельные пласты были размечены и в хро-нологическом, и в
жанровом отношении, обе эти разметки не играли принципиаль-ной роли для нашего
восприятия текстов Лидии Яковлевны. Принципиальную роль играло разграничение между
литературоведением Гинзбург и ее прозой. Проза же воспринималась поверх любых
разметок как один большой массив, однородный в своем качестве и в своей
ценности. Такое восприятие, конечно, основывалось на поразительной
стилистической однородности всего известного нам прозаического творчества
Гинзбург. Галина Даниловна Муравьева, близко знавшая Гинзбург, го-ворила мне,
что Гинзбург нашла свой слог уже в самых ранних своих записях, точ-нее, не
нашла, а имела его с самого начала. В книге, по поводу которой мы сегодня
собрались, Эмили Ван Баскирк цитирует фразу одного из друзей Гинзбург о коми-ческом
несходстве между Лидией Яковлевной и ее матерью: «Курица высидела ор-линое
яйцо». Применительно к стилю Гинзбург эту метафору хочется продолжить: «похоже,
что из орлиного яйца сразу вылупился взрослый орел, умеющий летать». Но, при
том, что наше восприятие прозы Гинзбург было столь интегральным, мне кажется —
хотя тут я ступаю на зыбкую почву чисто субъективных ощущений, — что у нашего
восприятия была тем не менее определенная доминанта, и этой доми-нантой был
все-таки совершенно определенный пласт прозы Гинзбург. Если вспом-нить жанровое
членение сборника «Человек за письменным столом» (Л., 1989) — 1) эссе, 2)
воспоминания, 3) повествования, — то мне кажется, что наибольшую важность для
нас имел первый раздел этого сборника — эссеистика. Хотя мы все были оглушены и
«Записками блокадного человека», и «Заблуждением воли», и другими
повествованиями, мне все же кажется, что наиболее непосредственно важны для нас
были такие тексты, как « О старости и об инфантильности», как «По-коление на
повороте», как «И заодно с правопорядком». Мне кажется, что именно подобные
тексты стояли для нас на переднем плане.
Замечательная
книга, которую мы сейчас обсуждаем, заставляет распростить-ся с этим столь
привычным непосредственно-заинтересованным восприятием текстов Лидии Яковлевны.
Во-первых, не эссеистика является доминантой этой книги. Та неизвестная ранее
эссеистика, которая есть в этой книге, написана с обычной для Гинзбург силой анализа,
но вряд ли можно сказать, что эта эссеи-стика объясняет нам нас самих. Эта эссеистика
объясняет нам историю — напри-мер, такие исторические объекты, как советская
литература. В этой книге есть также портреты литераторов и ученых, по своей
беспощадности сопоставимые с очерками Ходасевича, — и опять-таки эти портреты
представляют интерес прежде всего постольку, поскольку вас интересует история,
а не собственная ваша жизнь и душа. Но доминанту книги образуют не литературные
портреты, равно как и не эссеистика. Доминанту образуют два потрясающих
повествования — «Рассказ о жалости и жестокости» и «День Оттера».
Нельзя сказать,
чтобы эти два текста открывали неслыханно новую Гинзбург. «Рассказ о жалости и
о жестокости» — еще одно повествование о смерти ближай-шего родственника,
идущее в русле «Заблуждения воли». «День Оттера» — пер-воначальный вариант
того, что позднее превратится в «Записки блокадного че-ловека». Но, будучи
объединены общими, причем психологически конкретными, персонажами, общим
антуражем и одинаково жестким (хотя и разным в двух слу-чаях) сюжетным
каркасом, «Рассказ о жалости и о жестокости» и «День Оттера», совмещенные под
одной обложкой, дают новое качество. На первый план книги выходит Гинзбург как
повествователь.
Именно с этими
двумя текстами связан тот новый взгляд на Гинзбург, о кото-ром мы уже кое-что
знали по ранее вышедшим статьям Эмили Ван Баскирк и Андрея Зорина. Теперь мы
можем сами взглянуть на Гинзбург этим новым взгля-дом. Это взгляд не с точки
зрения настоящего, а с точки зрения истории. Прозаи-ческое наследие Гинзбург
впервые предстает нам в своей неоднородности. Впер-вые становится возможным
говорить о раннем, среднем и позднем периоде как о существенно разных пластах
творчества Гинзбург. И самое главное — впервые становится так резко видна
центральная драма всей жизни Гинзбург.
Оказывается, что
«промежуточная проза», идею которой Гинзбург негромко, но твердо отстаивала в
поздний период своего творчества, была лишь паллиати-вом, чтобы не сказать —
хорошей миной при плохой игре. Оказывается, что Гинз-бург считала жанр записных
книжек «литературой для импотентов», а подлинное свое призвание видела в
создании романа в духе Пруста, — романа, предполагаю-щего сотворение особого
мира. Оказывается, что на этом пути она достаточно да-леко продвинулась. «День
Оттера» и «Рассказ о жалости и о жестокости» застав-ляют напряженно гадать о
том, каков мог бы быть этот роман в своем конечном виде. Оказывается, что с
этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не ве-личайшим несчастьем, а
исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей
задачи она в конечном счете выполнить не смогла.
Это историческое
фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности
достигнутых результатов. Почему она потерпела поражение там, где более
традиционные писатели — от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Солженицына —
каждый по-своему, но достигли цели? Ван Баскирк и Зорин лишь подступаются к
ответу на этот вопрос: здесь требуется более детальный ана-лиз. Но такой анализ
— дело будущего. А сегодня, по-моему, главное в том, что благодаря этой новой
книге мы впервые можем до конца понять, что стояло за всеми известными нам
словами Гинзбург о трагедии нереализованности. Как вы, может быть, помните, у
Гинзбург есть фрагмент о жизненной трагедии Пушкина. По мнению Гинзбург,
трагедия Пушкина состоит не в том, что его убили, не в том, что его травили, не
в том, что от него отшатнулись друзья, и не в том, что его не любила жена. Для
Гинзбург трагедия Пушкина была в том, что западня, которую Пушкину расставили,
не давала ему сосредоточиться на работе. Она пишет: «Нам, которых не удивишь
зрелищем боли человеческой, до сих пор от этой трагедии больно». Я знал все эти
суждения Гинзбург о нереализованности, понимал их ав-тобиографический подтекст
и все равно считал Гинзбург победительницей. Те-перь я вижу ее колоссальное
поражение, и мне от этой трагедии больно.
[1] Выступление на
презентации книги Лидии Гинзбург «Про-ходящие характеры» 21 декабря