Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
Кирилл Корчагин
О МНЕМОНИЧЕСКОМ СТИХОВЕДЕНИИ
Кажется, главный позитивный момент обсуждаемой на этих
страницах статьи в том, что в ней сделана попытка выйти за рамки традиционных в
оте-чественном стиховедении количественных методов и осмыслить эволюцию русского
стиха в целом, на что, пожалуй, не решился бы ни один апологет «русского
метода». Возможно, в сходном направлении могли бы пойти после-дователи М.И.
Шапира, будь они столь же решительны, как их учитель, в пе-реосмыслении
традиционной теории стиха, наследии филологов-классиков и формалистов.
Сама постановка
вопроса такова, что на первый взгляд практически не тре-бует обращения к
конкретным стихотворениям или метрическим тенденциям: связь запоминания с
метрикой предстает «черным ящиком», внутри которого заученное
силлабо-тоническое стихотворение неведомым образом превраща-ется в другое
силлабо-тоническое стихотворение (или не силлаботоническое? Автор замечает, что
дефиниции такого рода ему не очень интересны, но все цитаты в тексте тем не
менее касаются силлаботоники). Но каков же ме-ханизм этого превращения?
Действительно, исторические обстоятельства располагают к запоминанию стихов:
дороговизна книг в первой половине XIX столетия
вкупе с цензурными ограничениями, опыт трудовых лагерей XX века, в которых сочинение и запоминание стихов оказывалось «решаю-щим
для духовного, а возможно, и физического, выживания»[1].
И упоминание лагерной поэмы Солженицына «Дороженька» выглядит в этом контексте
осо-бенно убедительно (впрочем, выходившие какое-то время назад сборники поэ-зии
ГУЛАГа могли быть убедительны ничуть не менее[2]).
Здравый смысл за-ставляет предполагать, что в экстремальных условиях выживают
наиболее простые формы стиха, но заметим, что у Солженицына для облегчения запо-минания
«было маленькое ожерелье, как вот у католика четки, и он переби-рает, значит,
каждая следующая бусинка ему предписывает новую молитву». Молитвы этого
католика никоим образом не будут рифмованным стихом, но Солженицын не видит
здесь принципиальной разницы, да и сама практика перебирания четок безразлична
к тому, нанизываются ли на бусины прозаи-ческие инвокации или рифмованные
строчки неказистой поэмы.
Можно привести
разные примеры связи стихотворной формы и социаль-ного статуса сочинителя,
говорящие как «за» гипотезу Гронаса, так и «про-тив» нее. Например,
ультрасоветский поэт Владимир Солоухин в какой-то момент своей творческой
биографии обратился к свободному стиху, а, на-пример, неподцензурный (хотя и
порою публиковавшийся в советской печати) Юрий Колкер всегда оставался в рамках
классической просодии. Этот сдвоенный пример может подтвердить гипотезу
Гронаса: первый поэт в меньшей степени был затруднен в средствах — его
сочинения часто появля-лись в печати, и в рамках этой логики он мог частично
отказаться от запоми-нания чужих (и своих?) стихов, которое вело бы к сочинению
в известном смысле подобных им текстов; второй, вынужденный запоминать и
обрабаты-вать куда большие объемы стихотворного материала[3],
«под давлением» за-ученных строк не мог выйти за пределы классической просодии.
Но с таким же успехом можно предложить и полярный пример: вспомнить, скажем, до-вольно
обширный корпус свободного стиха у непечатного Хармса или у ра-дикального
Бурича, наконец — отсутствие верлибра у поэтов «парижской ноты». Можно
возразить, что описываемый мнемонический механизм ра-ботает лишь «в общем», в
то время как отдельные поэты могут отклоняться от магистрального курса, но ведь
автор статьи говорит в том числе и прежде всего о конкретных фигурах (Пушкине,
том же Солженицыне), и это не-сколько ослабляет эффектность гипотезы в целом.
Однако более
важно то, что любые попытки непосредственно обратиться к стихотворной форме
(ведь о ней, кажется, идет разговор) осложняют эту теорию: не вполне ясно,
какому мнемоническому приему должно быть отдано предпочтение — рифме или метру.
Если учесть приводимые фрагменты из Платона, то надо предположить, что дело в
метре, а если привлекать совет-ские дискуссии о свободном стихе (например,
упомянутый автором знаме-нитый номер «Вопросов литературы»), то надо признать,
что все-таки в рифме. И то и другое, конечно, связано с мнемоническими
функциями стиха, но неизбежно уводит в сторону от поставленного вопроса —
почему именно рифмованный стих победил в русской поэзии?
Как рифмованный,
так и нерифмованный стих в русском варианте доста-точно разнообразны
метрически, и Гронас не скрывает этого от читателя, но все-таки замечает, что
формальная постановка вопроса не имеет смысла. Од-нако, избегая ее, мы получаем
сомнительную дихотомию рифмованного и не-рифмованного стиха, подозрительно
резонирующую с теориями биполярного мира и представлением об «особом пути»
России. Конечно, естественно вос-принимать верлибр как стих, свободный от всех
формальных доминант, но в таком случае очень легко проигнорировать огромное
количество текстов между классическим и свободным стихом,
существующих в отечественной словесности.
Надо сказать, что
и свободный стих, пусть на правах маргиналии, суще-ствует в русской поэзии чуть
ли не с самого ее зарождения[4], причем
опирался он, в частности, на запоминаемые, но не стихотворные тексты — прежде
всего, библейские (другим источником была, конечно, античная одическая поэзия)[5]. И это
обстоятельство говорит «против» мнемонической гипотезы: ка-жется, доля
свободного стиха уменьшается по мере того, как пишущие утра-чивают связь с
библейской традицией. Так, никакого свободного стиха не обнаруживается в
репертуаре поэтов-разночинцев XIX века[6],
но он снова появляется на рубеже веков. В то же время американская ситуация, о
которой вспоминает Гронас, не так однозначна: да, в школах отсутствует
запоминание текстов наизусть, но чтение Библии и посещение церкви все же
остается важ-ной частью американской жизни, и едва ли библейский текст,
прослушанный и/или прочитанный множество раз, обладает меньшим мнемоническим по-тенциалом,
чем таблица умножения. И возможно, именно это роднит амери-канскую ситуацию с
французской, где нет отказа от запоминания, как нет конкурентов у свободного
стиха.
Это все частные
замечания, но даже если от них отвлечься, остается вопрос: в чем все-таки
состоит непосредственная связь между запоминанием и риф-мованным стихом? В этом
контексте очень странно выглядит ссылка на рус-ских поэтов младшего поколения,
которые, согласно Гронасу, более реши-тельно приняли свободный стих: здесь совершенно
игнорируется тот аспект, что свободный стих этих поэтов, во-первых, далеко не
всегда свободен, а во- вторых, плотная интертекстуальность их стихотворений
скорее наводит на мысли о запоминании (хотя бы частичном), чем, например, поэма
«Флаг над сельсоветом», спору нет, куда более традиционная по форме. Здесь,
правда, возможен контраргумент: подобная интертекстуальность не обязательно
должна свидетельствовать о запоминании, так как она не требует заучивания всего
текста и его последующей рецитации, но как отделить запоминание всего текста
от запоминания его фрагмента? Принципиальна ли граница между ними? Однороден ли
в этом отношении рифмованный стих? И можно ли предположить, что запоминание
метрически расшатанных стихотворений Маяковского означает более краткую
дистанцию на пути к свободному стиху, чем запоминание, скажем, сплошь
силлабо-тонического Надсона?
С другой стороны,
можно заметить, что статья Гронаса, вопреки своему названию, посвящена вовсе не
связи запоминания и свободного стиха. Рискну предположить, что у нее совсем
иной предмет, а именно самоиденти-фикация советской интеллигенции в связи с
действительно присущей ей мнемонической культурой. Кажется, именно поэтому
основная часть статьи заканчивается пассажем об «одной социальной и культурной
общности — русской интеллигенции, объединенной, среди прочего, литературной
памя-тью». Такое смещение фокуса снимает все озвученные выше вопросы, так как в
этом случае мы имеем дело с мифом о великой русской поэзии, вошедшим в плоть и
кровь не только поэтов, но и всей советской культуры. Но вот только при чем
здесь свободный стих?
[1] Здесь, конечно, вспоминается известное стихотворение Яна Сатуновского: «…а впрочем, / не всё ли нам равно — писать — свободным / или каким-нибудь ещё — стихом / в концентрационном лагере…»
[2] См., например: Поэты — узники ГУЛАГа. М.: Возвраще-ние, 2008.
[3] О выдающейся роли мнемонических практик в неподцен-зурной поэзии см., например, в первом томе антологии «У Голубой лагуны» К. Кузьминского.
[4] См.: Амелин МА. «Младенчествующая речь». К 270-летию русского свободного стиха // Он же. Гнутая речь. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2011. С. 402—414; Гаспаров МЛ. Очерк ис-тории русского стиха. 2-е изд. М.: Фортуна Лимитед, 2002. С. 74—75.
[5] Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. С. 74—75.
[6] Правда, в переводах из Гейне у некоторых из этих поэтов (например, у М.Л. Михайлова) встречается вольный бе-лый дольник, крайне близкий к свободному стиху и яв-ляющийся, по сути, метрической калькой немецких freie Rhythmen.