Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
В одном из своих
выступлений в печати академик А.А. Зализняк заметил, что «ниспровержение
традиционной науки стало модным и дает хорошие дивиденды искателям публичного
успеха». Такими «учеными» «позиция профессионалов объявляется устаревшей наукой
или даже прямо лженаукой, а сами они — кос-ными, закрытыми для всего нового…»[1].
Про Зоила — злобного
гомеровского критика — знают, кажется, все. Отчего- то имена разрушителей
скорее застревают в нашей памяти, чем созидателей. Мо-жет, потому, что
раздражают, будоражат. При этом, употребляя довольно часто нарицательное
«зоил», мы как-то забываем про его исторического антипода — критика Аристарха,
строгого, но компетентного аналитика. Современные зоилы, пытающиеся выдать
собственные пристрастные суждения за некую научную кон-цепцию, подтасовывая и
искажая очевидные факты, вовсю пользуются этим свой-ством людской психологии.
Журнал «Новое
литературное обозрение» (2011. № 4 (110)) невольно дал читателю возможность
сравнить два этих типа критиков, опубликовав рецен-зию, если так можно сказать,
первого на книгу второго: Добренко Е.А. Об «истре-бительной критике» золотого
века советской литературы (Рец. на кн.: Корни-енко Н.В. «Нэповская оттепель»:
становление института советской литературной критики. — М.: ИМЛИ РАН, 2010).
Предоставив свои
страницы профессору Шеффилдского университета (Вели-кобритания) Е.А. Добренко,
редколлегия «НЛО» — журнала «теории и истории литературы, критики и
библиографии», сохраняя невозмутимость молчаливого наблюдателя, дала своему
рецензенту карт-бланш, полную свободу выражений, зачастую совершенно
недопустимых в научной полемике. Жанр, заявленный как рецензия, обернулся, по
сути, программным документом, идейным вызовом, своего рода прокламацией.
Не к такому спору призывала
Наталья Корниенко, признавая за коллегами безусловное право на собственное,
отличное от ее, видение литературного про-цесса первых советских десятилетий и
предлагая вести научную дискуссию в рам-ках историко-литературной реальности, а
не поверх нее. Благо объективного, до-кументального материала для постижения
реальности двадцатых годов в книге предостаточно. Материала, по сути,
уникального, собранного исследователем по крупицам и щедро цитируемого с
соответствующими отсылками к первоис-точникам. Это документы из архивов (РГАЛИ,
РГАСПИ, ОР ИМЛИ и др.), статьи и выступления из советских газет («Правда»,
«Известия», «Петроградская правда», «Красная газета», «Рабочая Москва»,
«Вечерняя Москва»), журналов («Красная новь». «Прожектор», «Под знаменем марксизма»,
«Новый мир», «На литературном посту», «Читатель и писатель», «Молодая гвардия»,
«Октябрь», «Октябрь мысли», «Печать и революция», «Книга и революция», «ЛЕФ»,
«Рус-ский современник», «Рабочий журнал», «Крестьянский журнал») и т.д. Перед
нами аналитическая историко-литературная документальная хроника, воссоз-данная
по материалам журнальной и газетной периодики (не только центральной, но и
региональной), отзывам и рецензиям, книгам и брошюрам, статьям, выступ-лениям и
постановлениям, которая должна обсуждаться не как плод свободной интерпретации,
произвольных суждений, вкусовщины, подавленных эмоций или сублимации
переживаний, а как высвеченный неопровержимыми документами кусок реальности,
идеологической повседневности российской действительности 1920-х гг.
Произведенная Натальей Корниенко «реконструкция концепций» ли-тературно-критических
школ на основе колоссального документального мате-риала свидетельствует о том,
что работа выполнена историком литературы, фактологом, мастером скрупулезного
реального комментария и высококлассным текстологом, за которым стоит мощная
научная традиция.
Научное родословие
автора «Нэповской оттепели» ведется от сформировав-шейся в недрах Российской
академии наук отечественной школы научной ар-хеографии с ее методологией источниковедения,
системой дипломатики, теоре-тическими правилами и практическими подходами к
интерпретации и оценке исторического источника. Неопровержимым авторитетом в
этой области явля-ется академик Российской академии наук А.С.
Лаппо-Данилевский, своими тру-дами во многом определивший и своеобразный выбор
предметной области из-учения истории России. Ее составили взаимоотношения, в
которых находились между собой «явления духовные, т. е.
религиозно-нравственные, умственные и эстетические, хозяйственные и правовые в
пределах разнородных социальных групп», вкупе с положительным или отрицательным
влиянием, какое эти «соци-альные группы мирным или враждебным путем оказывали
друг на друга»[2]. В этой
предметной области лежат научные объекты русской школы локального истори-ческого
исследования (краеведения) и антропогеографического поворота в оте-чественной
социологии, который в 1920-е гг. в публикациях ученых-краеведов дал русскую
версию «истории повседневности». И если перспективность «ант-ропологического
подхода» в изучении истории французские историки М. Блок и Л. Февр
почувствовали только в 1950-е гг., создав знаменитый журнал «Ан-налы», то в
отечественной исторической науке, как неоднократно подчеркивал в своих
выступлениях почетный председатель археографической комиссии РАН, зав. кафедрой
москвоведения Историко-архивного института РГГУ С.О. Шмидт, повседневно-бытовая
составляющая, микроконтекст большой истории, была тео-ретически осмыслена и
практически освоена русскими социальными историками задолго до Школы «Анналов»,
в начале 1920-х гг.
«Нэповская оттепель»
Н.В. Корниенко — это история литературного и внелитературного быта и потому
социологическое исследование. Его научность и ис-тинность измеряются
реальностью и подлинностью вводимого материала, ранее неизвестного или
незамеченного, не внесенного в реестр научных ценностей. Ре-альный комментарий
— результат многолетних архивных разысканий и de visu исследований забытой периодики, уходящий в
малоинтересные для неспециали-ста петиты примечаний к собраниям сочинений, — весьма ценим профессиональ-ными историками литературы.
Не претендующий на концептуальные обобщения и даже чурающийся их, реальный
комментарий дает, однако, исчерпывающее представление о «микропроцессах»
большой истории. В то же время обнаружен-ные документы и факты могут быть
замолчаны и/или забыты, если обнажив-шаяся правда нарушает интеллектуальные
привычки или предпочтения ученого. Труднее игнорировать его, когда эти факты и
документы сами собой бестактно обнаружат присущие им закономерности и фактография
покинет отведенную ей литературоведами-концептуалистами зону резервации, когда
бесследно исчез-нувшее или умершее предстанет «.бессмертным, а яростно живущее
<…> мни-мым или ничтожным» (А. Платонов,
Рецензия Е.А.
Добренко саморазоблачительно доказывает, что монография члена-корреспондента
РАН, известного ученого и, как не может не признать сам рецензент, «одного из
самых авторитетных текстологов советской литературы», «главного специалиста по
творчеству Андрея Платонова»[3] (с. 349),
явилась для него всего лишь поводом, чтобы высказать свое суждение о базовых
понятиях русской культуры. Добренко пеняет автору на «своеобразный аутизм» (с.
350), попеременно называет то «белым», то «красным патриотом» (с. 353),
обвиняет в «народнической идеологии», которая «всегда перекидывала
ответственность на кого угодно» (с. 352), и в близости к нацистам (с. 350). В
недрах российских ака-демических институтов ИМЛИ и ИРЛИ, по мнению профессора
Шеффилдского университета, обосновалась некая «особая секта», состоящая из
«национально- патриотических и религиозно ориентированных кругов», уперто
занимающихся изучением творчества таких «не конвертируемых» на Западе
«маргинальных» персонажей, как Шолохов, Леонов, Есенин и Клюев (с. 350), «так
называемой русской философией», к которой «можно относиться вполне иронически»
(там же), и Серебряным веком, никогда не являвшимся, как считает Добренко, «об-щепризнанной
вершиной литературного развития» (с. 351). Основной же пафос выступления
Добренко, камертон, по которому настроена тональность рецензии, сводится к
поставленному им в начале статьи диагнозу своей бывшей родине — стране,
«завороженной своим фантомным величием, имперским мессианством и давно
растерянными патриархальными ценностями» (с. 349).
В односторонней
примитивности суждений Добренко, делящего литературу и литературоведов на
«своих» и «чужих», сказались черты ушедшего века с его «железным занавесом»,
поисками врага, политическим ригоризмом и идеологи-ческой непримиримостью.
Сказывается желание оттолкнуть Россию от Запада, от европейской цивилизации,
которой она принадлежит исторически. Сказыва-ется презрение к стране,
обнаруживавшей на протяжении всей своей истории «всемирную отзывчивость»,
«всечеловечность» и жажду слиться с европейской семьей народов, подобно им
сохранив свою национальную самобытность и ду-ховно-культурные ценности.
Вероятно, можно
было бы счесть многие выпады Добренко слишком абсурд-ными, чтобы удостаивать их
ответа, можно было бы не реагировать на критику, намеренно или по невежеству
искажающую выводы автора рецензируемой мо-нографии. Можно было бы пренебречь
этой публикацией в ожидании более кон-структивных оппонентов. Но не уподобимся
ли мы тем самым известному пер-сонажу из романа «Война и мир», который во время
вражеского нашествия на родную землю желал сражаться «по всем правилам
фехтовального искусства»?
Осознав, как и
герой Толстого, что «дело это не шутка, а касается его жизни», мы, сотрудники
Института мировой литературы РАН, посчитали необходимым от-ветить профессору
Добренко.
Практически вся
опубликованная рецензия отличается поразительным неже-ланием увидеть то, что
реально присутствует в книге «Нэповская оттепель», и стремлением приписать
автору то, чего он не утверждает. Например, рецензент упрекает Корниенко в
«полном отсутствии каких бы то ни было отсылок ко второисточникам (причем даже
не западным — впечатление такое, что об этом не были написаны десятки первых
книг на Западе, но даже к отечественным!)» (с. 350). Открыв книгу Корниенко,
читатель без труда увидит на стр. 4 перечень работ современных историков,
рассматривающих эпоху нэпа; на стр. 72 — имена филологов, авторов исследований
о литературной группе «Серапионовы братья», на стр. 109 — о содружестве
писателей «Перевал» и т. д. В Заключении сказано: «Наша работа не могла состояться,
если бы у нее не было предшественников среди отечественных и зарубежных
исследователей, периодически проводивших с 1960-х гг. систематизацию материалов
эпохи и их интерпретацию, и если бы не произошла "архивная революция"
конца ХХ в.» [с. 485]. Все это почему-то оста-ется вне поля зрения Добренко.
Тема истории идей
психоанализа в России не является ведущей в книге «Нэповская оттепель», однако
она оказалась важной для рецензента книги: имен-но в связи с высказанным Н.В.
Корниенко пониманием фрейдизма в начале 1920-х гг. как оружия власти в борьбе
«с религией, семейными традициями, русской философией любви и пола» [с. 25]
Е.А. Добренко вспоминает нацистов, которые оценивали учение З. Фрейда сходным
образом. «Неужели, в самом деле, не было других причин интереса к Фрейду в
Советской России!» — иронически восклицает он и советует Корниенко почитать А.
Эткинда, Э. Наймана и других ученых, написавших «первоклассные» исследования.
Вывод Корниенко здесь, как и в других случаях, опирается на документальные источники
первой поло-вины 1920-х гг. — работы Л. Троцкого, М. Райснера[4], А.
Залкинда и др. Но даже если послушно открыть исследование А. Эткинда «Эрос
невозможного: Исто-рия психоанализа в России» (СПб., 1993), то легко можно
увидеть положения, аналогичные выводам Корниенко: источники-то одни! Так, в
главе 7 «Между властью и смертью: психоаналитические увлечения Льва Троцкого и
других то-варищей» по поводу истории вопроса читаем: «Постоянное
взаимопересечение психоанализа и социализма — давно отмеченное явление…»
Далее о фрейдо-марксистах: «Они приняли "социальный заказ", благодаря
которому могли су-ществовать в относительно сносных и даже привилегированных
условиях: заказ на поиск нового идеологического лица большевизма»[5]. Подробно
рассматривает А. Эткинд «политическую связь русских психоаналитиков с Троцким»,
которая, как он отмечает, «недооценивается в западной литературе, посвященной
истории психоанализа»[6].
Ирония Добренко в связи
с употреблением в книге «Нэповская оттепель» эпи-тета «всесильный» по отношению
к Троцкому: «.присутствие Троцкого в лите-ратурном процессе представляется
несколько преувеличенным» (с. 354) — по-чему-то не распространяется на
«первоклассное» исследование Эткинда, который, комментируя высказывания
Троцкого о психоанализе в программной книге «Литература и революция» (ее
Добренко, кстати, считает «лучшей крити-ческой книгой о русской литературе
начала 1920-х гг.» — с. 354), отмечает: «Троц-кий был в это время
могущественным лидером тоталитарного государства, и опубликованные им тексты,
посланные им письма, даже одни слухи об их содер-жании, принимались как
руководство к действию»[7]. Чему же
были посвящены эти тексты, составившие XXI том Сочинений наркома? А как раз
тому, на что указывает Корниенко и чего нельзя не увидеть, зная факты, —
«разрушению на-родных устоев», которые вызывают ненависть рецензента «НЛО», не
меньшую, чем самого Троцкого.
Позволим себе привести
фрагмент статьи Троцкого, цитируемый в книге А. Эткинда:
«Человек сперва изгонял
темную стихию из производства и идеологии, вы-тесняя варварскую рутину научной
техникой и религию — наукой. Он изгнал за-тем бессознательное из политики,
опрокинув монархию и сословность демокра-тией, рационалистическим
парламентаризмом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело
засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек вышибает
ее социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная
перестройка традиционного се-мейного уклада. Наконец в наиболее глубоком и
темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа
самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия
исследующей мысли и творческой инициативы?»[8]
В речи «Несколько слов о
воспитании человека», произнесенной Троцким в
Высказывания Троцкого
цитируются А. Эткиндом не без симпатии к «юно-шеской романтике» «мечтателя во
френче наркомвоенмора»[11].
Очевидно, близки они и Е.А. Добренко, поскольку, как он утверждает, и тогда, в
1920-е гг., «и после смерти Сталина, и в эпоху перестройки, и сегодня Россия
стоит перед тем же выбором: двигаться ли в сторону модернизации и развития по
западно-либераль-ному пути или же продолжать топтаться в автаркическом,
застойном состоя-нии…» (с. 349). И вот тут «неонародничество» Корниенко и
«секта национально-патриотических и религиозно ориентированных кругов ИМЛИ —
ИРЛИ» — явные помехи на указанном пути.
Из рассмотренных в книге
Н.В. Корниенко литературных группировок, каж-дая из которых предлагала свою
модель «модернизации самого здания русской литературы как
литературы национальной» [с. 4]: «Серапионовы братья», «Пе-ревал», «Кузница», ЛЕФ,
РАПП, — автор рецензии не случайно берет под свою защиту две — «Перевал» и
«Серапионов»: «Надо испытывать слишком сильную неприязнь к либеральным взглядам
перевальцев, чтобы — вопреки очевидности — утверждать, будто "критики
«Перевала» к излету первого советского десятилетия выступили едва ли не самыми
последовательными оппонентами" новой литера-туры Советской России» (с.
351). И тем не менее так и было. В последней декла-рации «"Перевал" и
искусство наших дней», опубликованной в «Литературной газете» 14 и 21 апреля
Отметим, что в
своей известной книге «Формовка советского писателя» (СПб., 1999) Е.А. Добренко
отнюдь не выступал защитником «Перевала», как в статье в «НЛО», — видимо,
задачи были другие. В то время он готов был рассматривать как «ослепленных Дон
Кихотов» и пролеткультовцев, и кузнецов, и лефовцев[15].
Идеолога «Первала» А. Воронского Добренко характеризовал тогда как человека,
«бывшего, по существу (до своей опалы в 1927 году), главным комиссаром партии в
литературе, назначенным Лениным. <…> Воронский оставался прежде всего
практиком-организатором литературного процесса, редактором, критиком и, ко-нечно,
профессиональным политиком, ясно видевшим "расстановку сил" в
литературе»[16]. «Ошибку»
в оценке роли Воронского Г. Белая, между прочим, отметила в цитированной выше
работе Добренко.
Но теперь, в
рецензии на книгу Н.В. Корниенко, перестроившийся автор за-являет о
«преодолении иногда собственных предпочтений» (с. 351), меняет оценку «Перевала»
и с высоты своих преодоленных ошибок ищет их у оппонен-тов.
«"Перевалу" ставится каждое лыко в строку, — указывает рецензент. —
На-пример, утверждать, что такие понятия, как "органичность" и
"искренность", "зачастую <…> использовались
[перевальцами] в оргцелях " [с. 122], попросту не-справедливо: в отличие
от рапповцев, у перевальцев не было "оргцелей"» (с. 351). Это
утверждение откровенно противоречит фактам. Известная «Декларация все-союзного
объединения рабоче-крестьянских писателей "Перевал"», напечатанная в
№ 2 за
Облагородив
либеральных перевальцев и аполитичных серапионов, походя приписав Корниенко
отрицание литературной «теории» (с. 353), создавшей од-новременно с критикой
«огромный интеллектуальный потенциал» (о теории в книге вообще речь не идет!),
Добренко переходит к «эстетическим и идеоло-гическим предпочтениям» автора
книги «Нэповская оттепель». Во второй части, озаглавленной «Крестьянский вопрос
эпохи нэпа: критика и литература», Кор-ниенко в широком политическом и
историко-литературном контексте рассмат-ривает произведения С. Есенина, Л.
Леонова, А. Платонова и М. Шолохова. Бла-гополучно не заметив страниц книги,
посвященных А. Платонову — его имя даже Добренко не решается назвать
«неконвертируемым», — рецензент подвер-гает насмешливому анализу то, что
касается остальных, и пишет: «Конечно, можно спорить, почему так случилось, что
интерес к Есенину или Клюеву, Шо-лохову или Леонову оказался сугубо
советско-русским, но ориентация на этот маргинальный, в сущности, материал
формирует своеобразный аутизм» (с. 350). Тут так и тянет поставить, по точному
выражению философа Н.Ф. Федорова, не простой знак вопроса, а особый «знак
ужаса, которого нет, кажется, ни в ка-кой грамматике»[19].
В 1924—1926 гг.
«одним из популярнейших поэтов» (это слова не критика, а методиста[20]) был
Есенин — он среди главных персонажей книги Н.В. Корниенко. Есенин, вернувшийся
в августе
При жизни С.А.
Есенина, в 1921—1925 гг., его произведения были переведены как минимум на 16
языков (!): немецкий, английский, французский, итальянский, японский, польский,
болгарский, чешский, словацкий, сербскохорватский, идиш, латышский, армянский,
грузинский, украинский, белорусский. Поэтому выска-занное Е.А. Добренко мнение
о том, что интерес к Клюеву и Есенину могут про-являть лишь представители некой
«особой секты», свидетельствует о незнании им реальной ситуации или намеренном
игнорировании ее. Понятно, что он мог не знать, например, о многочисленных
книгах, вышедших за пределами России и написанных иностранными авторами.
Например,
о таких: Christiane Auras. Sergej Esenin. Bilder- und Symbolwelt.
Можно только
догадываться, почему в своем пассаже о Шолохове автор статьи не назвал его
главного произведения, ограничившись только «Поднятой цели-ной». Наверное, так
ему удобнее. Втиснуть творца «Тихого Дона» в рамки совет-ской литературы
«сталинского извода» (с. 353) — задача неподъемная. Добренко с ней и не
справился. Да и не под силу это исследователю, который считает, что чтение
Андрея Платонова требует «немалого чувства юмора». Чтение и Плато-нова, и
Шолохова, современников и собеседников, требует, прежде всего, работы не только
мысли, но и души. При этом, смеем заметить, желания «"лепить" под-линного
художника» (там же) не возникает. Сам писатель одаривает тебя под-линностью
своего дарования, своего таланта. Если Шолохов лишь «птенец гнезда Сталина»,
зачем все эти бессмысленные баталии так называемых «антишолоховедов», их
бесславные попытки отобрать у писателя роман? За что сражаются? Надо полагать,
вполне отдают себе в этом отчет. Речь идет о непревзойденном произведении
отечественной литературы XX в.
Что касается
романа «Поднятая целина», то, не считая нужным возражать про-тив курьезных
выпадов Е.А. Добренко, ограничимся краткой справкой о том, как воспринимается
роман в близких ему Великобритании и США: рецензент из «НЛО» признает ведь
только западных славистов!
«Поднятая целина»
появилась в Великобритании и США почти одновременно (в сентябре и октябре
Объявив Есенина,
Клюева, Леонова, Шолохова дутыми величинами, Е.А. Добренко едко-иронически
высказывается и о русской философии, особенно о фи-лософии религиозной: для
него это очередной мыльный пузырь, плод «нацио-нальной гордости великороссов»,
явление странное, обочинное, к которому нельзя относиться всерьез, но лишь
иронически — как относятся, замечает он, «практически во всем мире», в том
числе и среди специалистов-философов в са-мой России (с. 350).
Эти плакатные,
размашистые суждения, весьма подходящие для агитационной продукции, но мало
пригодные в серьезной науке, высказаны безапелляционным, самоуверенным тоном,
призванным создать у читателя впечатление несомненной их истинности. Однако по
сути они демонстрируют лишь невежество и идейную ангажированность Е.А.
Добренко. Феномен русской философии — да, особой, да, наделенной своими
специфическими чертами (антропологизм, историософичность, этикоцентризм,
персонализм, опора на «верующее мышление», «сердеч-ный ум», стремление к
преодолению разрыва между мыслью и действием, связь с литературой), — в
последние десятилетия активно исследуется как в России, так и за рубежом. Одним
из итогов этого изучения стал выход в свет фунда-ментальной энциклопедии
«Русская философия», созданной коллективом оте-чественных ученых (М., 2007;
отв. ред. — д. ф. н., зав. каф. истории русской фи-лософии философского
факультета МГУ М.А. Маслин). Энциклопедия уже издана на французском и сербском
языках, и в настоящее время готовятся но-вые переводы. Отечественные и
иностранные издания сочинений В.С. Соловьева, Н.Ф. Федорова, Н.А. Бердяева,
С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского, Н.О. Лосского, С.Л. Франка, А.Ф. Лосева и
др., международные конференции, множество статей и монографий, посвященных как
отдельным персоналиям, так и течени-ям отечественной мысли, стержневым ее
понятиям и идеям, — все это меньше всего свидетельствует о «придуманности» и
маргинальности русской религиоз-но-философской традиции.
Ученые в России и
за рубежом широко изучают взаимодействие отечественной и мировой философии,
рассматривая не только влияние европейских мыслителей на становление русской
мысли конца XVIII — начала XX в., но и воздействие рус-ской философской
традиции на европейскую культурную среду XX в. Не забудем, что русская
эмиграция первой волны вынесла в Европу и США крупные духов-ные и
интеллектуальные силы, недаром немецкий философ Вальтер Шубарт на-звал ее
эпохальным и судьбоносным явлением[22].
Русские мыслители активно печатались в иностранных журналах, выпускали книги на
языках тех стран, ко-торые стали для них вторым домом, выступали с лекциями,
вели семинары. Слу-шателями и учениками философа А. Кожева (Кожевникова),
автора знаменито-го курса лекций по «Феноменологии духа» Гегеля (1933—1939),
были Р. Арон, Ж. Батай, М. Мерло-Понти, высоко ставившие его интерпретацию
Гегеля и нахо-дившиеся под сильнейшим ее влиянием. Вспомним, что и Кембриджский
универ-ситет в
В последние
десятилетия интерес к русской философии обнаруживается не только в Европе и
США, но активно охватывает такие страны, как Япония, Ки-тай и Корея, идя рука
об руку с интересом к русской литературе, что, впрочем, совсем не случайно, ибо
философия и литература в России — духовные сестры, обе (одна —
дискурсивно-логически, другая — образно-художественно) решают главный вопрос —
вопрос «о человеке, его смертности и бессмертии» (не случайно именно так назвал
свой философский трактат писатель и мыслитель А.Н. Ради-щев), обе ищут ту
«высшую идею существования» (Ф.М. Достоевский), без ко-торой бытие и отдельного
человека, и человечества неминуемо обессмысливается.
Думается, русская
философия XIX—XX вв. (как и русская литература)
потому и оказывается интересна не только европейцам, традиционно шедшим в
авангар-де цивилизации, но и другим, большим и малым народам земли, что в ней
при-сутствует это попечение о «едином на потребу», это взыскание смысла и цели,
объединяющее землян независимо от национальности, от той или иной формы
государственного развития и типа культуры. Ее одушевляет пафос вселенскости,
универсальности, глубинного единства рода людского и в то же время созна-ние
уникальности и неповторимости исторического и духовного лика каждого народа,
задача которого — не в том, чтобы обкорнать себя по узкой и ограни-ченной мерке
«среднего европейца», а в том, чтобы привнести в жизнь глобаль-ного мира
многоцветие и полноту. Вот этого сочетания, этой умной, синтетиче-ской,
всевмещающей логики как раз и не хватает «эвклидову уму» господина Добренко,
работающему на спрямленных, лозунговых антиномиях, на плоских и пошлых
противопоставлениях «модернизации» и «застоя», «либерализма» и «имперскости».
Завершает статью
Е.А. Добренко «Об "истребительной критике" золотого века советской
литературы» характерный пассаж: «.в "троцкистский период" русская
литература пережила настоящий расцвет, а в сталинский — дала "Хлеб",
"Далеко от Москвы", "Кавалера Золотой Звезды" да
"Журбиных".» (с. 354). Трудно пред-положить, что профессор
Шеффилдского университета не знает, что в 1930— на-чале 1950-х гг. были
написаны романы М. Булгакова «Мастер и Маргарита», А. Платонова «Счастливая
Москва», А. Толстого «Петр I», М. Шолоховым завер-шен роман «Тихий Дон», что в
это время создавались лирические шедевры А. Ах-матовой, Н. Заболоцкого, Б.
Пастернака, О. Мандельштама, рассказы А. Плато-нова и М. Пришвина. А если
знает, то возникает естественный вопрос и о цели подобного передергивания
фактов, и о причинах появления статьи Е.А. Добренко на страницах журнала «Новое
литературное обозрение».
Книга Н.В.
Корниенко — не рядовое научное исследование. Спустя несколько месяцев после
выхода издания весь тираж был раскуплен. «Нэповскую оттепель» прочитали ученые
и журналисты, преподаватели и студенты, музейные работ-ники и библиотекари —
все те, для кого русская религиозная философия, Сереб-ряный век, литература эмиграции,
имена М. Шолохова, А. Платонова, С. Есенина, Л. Леонова — ценности национальной
культуры, которые справедливо являются предметом гордости. Более того, книга на
фактическом материале показывает, что, сколько бы ни модернизировали идеологи и
политики здание истории и культуры России, им не справиться со спасительной
«антизакономерностью» (Корниенко использует термин Д.С. Лихачева) —
«проявлением "свободной воли" историко-литературного процесса,
писателя и даже его произведения» [с. 484]. Именно благодаря этой
«антизакономерности» в «железном самотеке ис-тории» первых советских
десятилетий, когда советская критика всех лагерей и группировок (в том числе и
«Перевала», и «Серапионовых братьев») преодоле-вала канон классической
литературы, не прервалась русская философско-худо- жественная традиция.
Сохранится она и в нынешнее, очень трудное для нашей Родины время.
Естественно, что
в современном обществе подобная книга не могла не вызвать у определенных кругов
рецензии, в которой оплеваны и осмеяны национальные и культурные ценности
России. Что же предлагается взамен? Западно-либераль-ный путь развития, новая
система образования, новые национальные бестселлеры и биографии писателей —
«навынос и распивочно». Есенинскому «Не жалею, не зову, не плачу.» противопоставлена
«новая социальная поэзия» (заглавие раз-дела в журнале «НЛО»):
…они
пропагандируют порошок
а мы
пропагандируем поэзию
они
пропагандируют прокладки
а мы
пропагандируем стихи
они
пиво клинское
а мы
стихи сваровского
они
колготки сисси
а мы
интеллектуальную составляющую
<…>
пусть
поэзию подают на завтрак
обед
и ужин
пусть
она сидит на столе
пусть
она сидит за столом
пусть
лежит на диване
пусть
спускается в унитаз
пусть
поэзия будет везде
в
каждом сердце и в каждой п.зде
пусть
она в кабинете
и
пусть будет она в туалете…[23]
Не о таких ли «цветах
поэзии» писал Н. Клюев в
Их
поливал Мариенгоф
Кофейной
гущей с никотином…
От
оклеветанных голгоф —
Тропа
к иудиным осинам.
В контексте установки на модернизацию понятно стремление
представить уче-ных академических институтов ИМЛИ и ИРЛИ (Пушкинского Дома) как
осо-бую секту, закрытую от взаимодействия с мировой научной мыслью и традицией.
Утверждению такой точки зрения способствует «Хроника научной жизни», при-веденная,
в частности, на страницах «НЛО». Номера 108—110 (2—4) за
Ни слова об этих
научных мероприятиях не появилось в хронике «НЛО». Так же как, вероятнее всего,
не будут названы и конференции
В Институте
мировой литературы РАН готовятся к изданию сочинения рус-ских писателей ХХ в.,
исследуются архивы, идет серьезная работа, рядом с кото-рой нелепыми и смешными
кажутся выпады Е.А. Добренко о «маргинальном ма-териале», изучение которого
якобы идет «вне исследовательской традиции». О «мало кому интересных»
персонажах русской литературы отечественными и западными учеными ведется
реальный научный диалог, основанный на взаимном уважении национальных традиций.
Культуре ведения такого
диалога неплохо бы поучиться.
Старший
научный сотрудник ИМЛИ РАН, к. ф. н. Г.Н. Воронцова; ведущий
научный сотрудник ИМЛИ РАН, д. ф. н., хранитель Музея-библиотеки Н.Ф. Федорова
А.Г. Гачева; заведующая отделом рукописей ИМЛИ РАН, д. ф. н.
Д.С. Московская; старший научный сотрудник ИМЛИ РАН, к. ф. н.
Е.А. Папкова; старший научный сотрудник, к. ф. н., ученый
секретарь Есенинской группы ИМЛИ РАН М.В. Скороходов; старший
научный сотруд-ник ИМЛИ РАН, к. ф. н. Е.М. Трубилова.
[1] Зализняк А. О профессиональной и любительской линг-вистике // Наука и жизнь. 2009. № 2. С. 61.
[2]
Лаппо-Данилевский А.С. Речь на магистерском диспуте 9 мая
[3] Далее страницы из рецензии Е.А. Добренко даются в круг-лых скобках. В квадратных скобках — отсылки к тексту монографии Н.В. Корниенко.
[4] По-видимому, сотрудники ИМЛИ имеют в виду М. Рейс- нера, отца Ларисы Рейснер. (Примеч. редакции.)
[5] Эткинд А. Эрос невозможного: история психоанализа в России. СПб., 1993. С. 272—274.
[6] Там же. С. 288.
[7] Там же. С. 287.
[8] Там же. С. 283—284.
[9] Троцкий Л.Д. Собрание сочинений. Т. XXI. М.; Л., 1927. С. 110.
[10] Там же. С. 111.
[11] Эткинд А. Указ. соч. С. 282—283.
[12] Литературная газета. 1930. 14 апр. С. 2—3.
[13] Там же. 21 апр. С. 3.
[14] Белая Г.А. Дон Кихоты революции: Опыт побед и пораже-ний. М., 2004. С. 482.
[15] Добренко Е.А. Формовка советского писателя. СПб., 1999. С. 87.
[16] Там же.
[17] Красная новь. 1927. № 2. С. 234.
[18] Там же. С. 235.
[19] Федоров Н.Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. IV. М., 1999. С. 42.
[20] Машкин А. Литература и язык в современной школе. Эс-кизы. Харьков, 1923. С. 48.
[21] В.А. Что читает эмиграция? / Воля России. Прага, 1925. № 9—10. С. 210—213.
[22] Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 1997. С. 28, 34.
[23] Новое литературное обозрение. 2011. № 107 (1). С. 9.