(Кингс-колледж, Кембридж, 4—5 июля 2011 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
Международная конференция
«ТЕОРИЯ И ПАМЯТЬ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ»
(Кингс-колледж,
Кембридж, 4—5июля
Эта конференция стала новой вехой в развитии
международного исследователь-ского проекта «Войны памяти: Культурная динамика в
Польше, России и Украине». Представители различных дисциплин и разных стран
снова собрались в Кембридже, чтобы обсудить войны на поле культурной памяти,
которые бу-шуют в Восточной Европе, и аналитические подходы к их изучению. Как
заме-тила в своем вступительном слове Эмма Уиддис (Кембридж), эта
конференция утверждает исследования культурной памяти стран Восточной Европы в
качестве признанной научной дисциплины и значение Кембриджа в качестве центра
этих исследований.
Ученые из
различных институций в восьми странах приняли участие в за-седаниях семи
панелей конференции. За последней панелью последовала дис-куссия за круглым
столом с участием всех докладчиков и гостей. Первая сессия, озаглавленная
«Захоронение неумерших», была открыта Анджеем Новаком ( Кра-ков). В
своем докладе «Убийство на кладбище: Столкновения памяти по поводу жертв
советско-польских войн» он поднял вопрос о политизации «умерших».
Идентичности умерших могут быть отняты у них, или им могут быть приданы новые
идентичности. Умершие могут быть общими или спорными, их могут за-быть или
помнить, но с ними редко считается государственная политика памяти. Новак
проиллюстрировал свою точку зрения, особо акцентируя внимание пуб-лики на
польско-российской полемике о Катыни и Оссове, где покоятся совет-ские жертвы
русско-польской войны 1920—1921 годов. Память государства от-ражает
политические приоритеты сегодняшнего дня, но умершие должны рассматриваться как
находящиеся под влиянием суверенной политики памяти.
Жюли
Федор (Кембридж) продолжила эту
тему в выступлении, озаглавленном «Катынь как театр памяти».
Сосредоточив внимание на российских компонен-тах государственного памятника в
Катыни и пересказе его истории, Федор рас-смотрела сущность польско-русской
полемики по этому вопросу, а также про-блемы, которые возникают при попытке
найти способ выразить скорбь и почтить память жертв советского государственного
террора. Катынь не только священное место польской памяти, но и место упокоения
советских жертв сталинского тер-рора. С точки зрения России, Катынь создает
многочисленные проблемы для ар-хитекторов, создающих соответствующий мемориал,
для руководящего этим про-цессом государства и для общества в целом.
Третий доклад
панели, представленный Натаном Шнайдером (Тель-Авив), на-зывался
«Между космополитическим и этническим: Еврейская память Европы». Опираясь
на историю Нюрнбергского процесса и основные конвенции ООН, а также на идеи
таких мыслителей, как Рафаил Лемкин и Ханна Арендт, Шнайдер доказывал, что
универсалистские концепции «коллективная вина», «геноцид» и «преступления
против человечности» были продуктом специфического еврейского опыта и
еврейского ответа на Холокост. Европейская космополитическая память в
послевоенной Европе возникла из особой еврейской памяти об ужасах геноцида.
Вторая панель была
посвящена «технологиям памяти». Саймон Франклин (Кембридж) в
докладе «Технологии памяти: Ранние века» рассмотрел три аспекта
ранней истории восточных славян с целью выделить значительные преобразова-ния,
произошедшие в способах сохранения памяти: обращение в христианство, введение
кладбищенских инскрипций и технологии печати. Каждая из этих инно-ваций оказала
глубокое воздействие как на форму, так и на содержание мемори-альных практик
ранней Руси, но воздействие это оказалось, в сущности, непред-сказуемым, а сами
эти процессы сопровождались многочисленными разрывами и тем, что докладчик
назвал «фальстартами». Технологический прогресс обусло-вил перемены в процессах
памяти, но произошло это вследствие длительной эво-люции, богатой на паузы,
отступления и кризисы.
Возвращаясь к
настоящему, Уильям Блакер (Кембридж) представил свое ис-следование
городской памяти в докладе «Города с привидениями: Память об ис-чезнувших
Других». Перемещение государственных границ в 1945 году привело к
тому, что довоенное прошлое многих городов Восточной Европы сейчас при-надлежит
другой стране и другой национальной культуре. Население таких го-родов, как
Вроцлав (Wroctaw/Breslau), Гданьск (Gdansk/Danzig) и Львов (Львiв/Lwбw), было перемещено в целях
«национализации» вновь приобретен-ных городов. Вместе с живыми людьми были
передвинуты и статуи националь-ных деятелей. В таких городах проблематично
создание новой, национальной памяти, а процессы культурного отбора ведут к
мучительным воспоминаниям (и напоминаниям) об исчезнувших Других.
За «городской» памятью
последовала «цифровая» — именно ей было посвя-щено выступление Эллен Руттен
(Берген) «Как новые медиа влияют на восточ-ноевропейские войны памяти и как
восточноевропейские войны памяти влияют на исследования новых медиа».
По мнению Руттен, изучение цифровой памяти нарушено западной геополитической
предвзятостью: до сих пор оно было сфо-кусировано на Интернете, с имплицитным
предположением, что онлайн-культура везде одинакова. Однако при рассмотрении
России и Восточной Европы оказывается, что цифровая память требует более
широких концепций. В постсо-ветских условиях культурная память Интернета
является незаменимым коллек-тивным свидетельством об общественном осознании
травм прошлого. Новые медиа предоставляют платформу для критических дебатов о
памяти, которая почти отсутствует в других формах и жанрах.
Доклад «Разделенная
память Европы» Алейды Ассман (Констанц) открыл од-ноименную
панель. В то время как память о нацистском геноциде была преобра-зована в
межпоколенческую и транснациональную память — своего рода «учре-дительный миф»
Европейского союза, — память о сталинском терроре имела намного более сложную и
фрагментарную историю. С одной стороны, она поро-дила националистические
нарративы жертвенности в постсоветских государст-вах. С другой стороны, она
почти полностью исчезла из российской политической памяти. Эти препятствия до
сих пор не позволяют интегрировать опыт ГУЛАГа в европейскую память. С
поразительной асимметрией это также отражено в не-достаточном почитании
Холокоста в национальной памяти России.
Джей
Уинтер (Йель) в докладе
«Права человека и европейские воспоминания» обратил дискуссию к
зависимости между правами человека и памятью. Связана ли память с пацифизмом?
Бум памяти в послевоенной Европе, немыслимый вне дискурса прав человека, был частью
изменений в статусе самой войны. Война на-чала рассматриваться как патология,
как антитеза демократии и угроза для всех. В качестве примера изменения памяти
о войне можно привести Имперский во-енный музей в Лондоне, который после
недавней реконструкции более не пред-ставляет историю войны как одну из форм
имперской славы, но вписывает ужасы Холокоста в нарратив военных конфликтов ХХ
века. Воздействие памяти на этот процесс заслуживает большего внимания и может
быть инкорпорировано в ис-следования постсоветского мира.
Харриет
Мурав (Урбана-Шампейн) в своем
докладе «Делая бедствие (не)ви- димым: Вторая мировая война как катастрофа и
триумф» сосредоточилась на проблеме памяти в визуальной культуре.
В докладе утверждалось, что «разделенность» памяти порождается не
территориальными, а эстетическими причинами: визуальные репрезентации войны
могут либо игнорировать проблемы передачи травм прошлого, либо, напротив,
проблематизировать эту передачу. Российские и советские агитационные плакаты и
памятная реклама представляют собой при-мер первой модели: в таких
репрезентациях связь между прошлым и настоящим выглядит беспроблемной. Живопись
американской художницы латвийского про-исхождения Вии Целминьш (Vija Celmins) иллюстрирует вторую тактику «раз-деления» памяти. Так,
картина «TV» (1964)
ставит перед зрителем эпистемологическую проблему, изображая, как в отключенном
телевизоре сталкиваются бомбардировщики времен Второй мировой войны.
Порождаемое этой картиной вытеснение имеет одновременно политическую и
эстетическую природу и ставит под вопрос саму идею памяти как способа познания.
В рамках
последней сессии первого дня, «Постколониальные перспективы», выступили два
докладчика. Доклад Саймона Льюиса (Кембридж),
озаглавленный «Память в постсоветской диктатуре: Беларусь», был
посвящен взаимосвязи между памятью и колониализмом. Беларусь в том виде, как
она существует сейчас, образовалась после войны в результате катастроф,
произошедших до 1945 года. Травмы сталинского террора и нацистского геноцида,
полученные в середине века, были проработаны населением этого государства лишь
частично. Только жертвы нацистского геноцида получили официальное признание как
со стороны совет-ской власти (до 1991 года), так и со стороны режима Лукашенко
(после 1994 года). В то время как подлинная деколонизация должна включать в
себя проработку травматического прошлого и возвращение памяти неоплаканных
умерших.
В докладе
«Существует ли теория памяти в постколониальных исследованиях?» Дирк Уффельман
(Пассау) рассуждал о применимости или неприменимо-сти постколониальных идей в
польском интеллектуальном дискурсе, а также о национальных причинах
сопротивляемости постколониализму. Привлекая точки зрения ряда польских
теоретиков, он говорил о степени, в которой польская па-мять о «крэсах» («kresy» — бывшие восточные провинции) может считаться
постколониальной, и о трудностях такого осмысления, касающихся определения ста-туса
Польши как колонизируемого и колонизирующего государства. Пример Польши, таким
образом, может представлять собой тестовый случай для постколониальных
исследований.
Второй день
конференции был открыт Яном Ассманом (Констанц), и название
его доклада, «Память, идентичность и насилие», определило общую тему
этой па-нели. Ассман представил слушателю обширную панораму — от восстания
Макка-веев до Карла Шмитта, показывая глубокую связь идентичности и с памятью,
и с насилием. Восстание Маккавеев дало начало новому типу насилия, совершавше-муся
во имя Бога, и память об этом событии выполняет жизненно важную функцию для
еврейской идентичности. Память становится императивом — «тем, что мы не должны
забывать», — и закрепляется как знание. Введенное Шмиттом понятие Erstfall (принцип «исключительных
обстоятельств», дословно — «серьезный слу-чай») было воскрешено докладчиком как
особо значимое для взаимосвязи между общинной идентичностью и насилием: Шмитт
понимал политическое как принцип, вызывающий рознь и основанный на чрезвычайном
положении, а различие между другом и врагом расценивалось им как
основополагающий элемент сообщества. В глобальном мире, где происходят процессы
«обобществления» памяти, взаимо-связь между насилием и идентичностью приобретает
несколько иной характер.
Харалд
Выдра (Кембридж) в докладе
«Поколения памяти» утверждал, что ис-следования памяти должны
учитывать смену поколений. Последующие поколе-ния подвергают сомнению убеждения
и образ жизни своих предшественников: давние мифы развенчиваются молодыми
людьми, воспитанными в объективно иных социальных условиях. Докладчик привел
примеры резни в польской де-ревне Едвабне, переосмысленной в последние годы, а
также политики памяти в Германии 1950—1960-х годов. Чтобы лучше объяснить изменения
в основопола-гающих мифах, исследованиям памяти как дисциплине следует
учитывать соци-альные и политические условия, при которых формируются группы,
активно уча-ствующие в изменении памяти. Это влечет за собой обращение истории
обратно к памяти с целью изучения межпоколенческой ткани воспоминаний.
Нэнси
Конди (Питсбург) в докладе
«Город-кладбище, или Новые чары русского пейзажа»
проанализировала использование кладбищ и ландшафтов в современном российском
кино. В фокусе внимания докладчицы оказалась общая память кино-индустрии, кино
как сообщество профессионалов и специалистов. В этом контексте память
дезорганизована и не вполне институционализирована, оставаясь лишь спо-собом
общения внутри закрытого сообщества. Кладбище и пейзаж оказываются двумя продуктивными
риторическими тропами кинематографа, и многие россий-ские фильмы последних лет
содержат сцены с одним или обоими этими элемен-тами. Докладчица приходит к
выводу, что образ кладбища помогает исследовать течение времени, а пейзаж —
изменение пространства. Кроме того, новое поколение российских
кинематографистов создает и воссоздает кинематографическую память посредством
реального или мнимого цитирования старших предшественников.
Программа шестой панели
включала три сообщения, объединенных темой «Ру-сификация советского наследия».
В докладе «Ностальгическая модернизация: Ис-торическая политика в современной
России» Илья Калинин (Санкт-Петербург) по-казал, как власти
современной России используют прошлое. Официальный дискурс обращается к
советской символике, очищая ее от идеологических конно-таций. Докладчик описал
это метафорой «советское без советского» (по аналогии с «кофе без кофеина»).
Символы становятся частью национальной парадигмы па-мяти, освобождаясь от связи
с политической или исторической реальностью. Ка-линин указал на тенденцию
придавать, казалось бы, невозможную «равнознач-ность» историческим личностям,
когда Александр Невский и Георгий Жуков почитаются как военные защитники
России, а Сталин и Столыпин стоят бок о бок как великие модернизаторы. Этот
процесс превращает прошлое в древнее и тем самым в безопасное, понятное и
годное к повторному использованию.
Андрей
Портнов (Киев) в работе
«Национализация памяти на постсоветском пространстве» предложил
сравнительный анализ трех постсоветских государств — Беларуси, Молдовы и
Украины. В случае каждой из стран национализация — кон-солидация национального
языка и подлинно национальной культуры — является проблематичной и по-разному
отражается в государственной практике и в интел-лектуальном дискурсе.
Представляет интерес рассмотрение попыток, которые предпринимают эти три страны
в стремлении отграничиться от значимых Дру-гих — России в случае Беларуси,
Украины и Румынии в случае Молдовы. Нацио-налистическая проработка прошлого
могла бы стать основополагающим элементом постсоветской культуры, однако каждая
из этих стран сталкивается с серьезными трудностями на этом пути.
Доклад Михаила Габовича
(Берлин) «Куда идут исследования русской памяти? Простая филиппика
бессистемному полю» был выдержан в определенно по-лемическом
ключе и спровоцировал горячую дискуссию. Габович сетовал на со-стояние
российских исследований памяти, выделяя три ключевых момента. Во-первых,
российские исследования памяти чрезвычайно нормативны: исследова-тели подходят
к материалу с предвзятыми представлениями о том, что «следует помнить», и это
последовательно приводит их к выводам о необходимости демо-кратизации памяти
или к жалобам, что «люди помнят не то, что должны». Во- вторых, изучение памяти
в России все еще не вполне отделено от исторических исследований: границу между
памятью и устной историей еще только предстоит разработать. В-третьих,
российские исследования памяти непродуктивным обра-зом используют международные
модели и сравнения, в частности аналогию с постнацистской Германией. Эта
ситуация привела Габовича к трем вопросам, ко-торые он, однако, в ходе своего
доклада оставил без ответов: как должна выгля-деть русская память, чтобы быть
«удовлетворительной»? Какие национальные и международные ограничения влияют на
эволюцию русской памяти? Можем ли мы сказать что-нибудь интересное о русской
памяти, кроме того, что она русская?
Заключительная
панель конференции носила название «Неустроенное про-шлое». Первый доклад,
«Писать историю после тюрьмы: три советских случая», представил
Александр Эткинд (Кембридж). Докладчик рассказал о судьбах и текс-тах
историков, которые были отправлены в лагеря в 1930—1950-е годы. В докладе
рассматривалось, как личный опыт ГУЛАГа повлиял на исторические темы и
нарративы выживших в нем экспертов. Эткинд привел три выдающихся случая: Бориса
Романова, Дмитрия Лихачева и Михаила Бахтина, каждый из которых в своих на-писанных
на свободе исторических сочинениях использовал идею «смехового мира» или
«карнавала». Эткинд иллюстрировал свой необычный материал визуальными
представлениями выжившего в ГУЛАГе художника Бориса Свешникова, создаю-щего
интересную параллель к судьбам трех основных героев доклада.
Полли
Джонс (Лондон) в выступлении
«Правда, травма, телеология: Прора-ботка сталинского прошлого в Советском Союзе
в 1950-х и 1960-х» исследовала дискурс Большого террора в период
после смерти Сталина. В это время в печати заметно чаще стали обсуждать события
1937 года, например в газетных публи-кациях биографий жертв террора и в
произведениях таких писателей, как Симонов или Трифонов. Однако ни одно из этих
произведения не конструирует террор как травму, и докладчица попыталась
ответить на вопрос почему. Разрешенные к публикации материалы отражали не
травму, а желание вернуться к старой ле-нинской программе. Травма же в целях
политической целесообразности, по мне-нию докладчицы, была сведена к
карикатуре.
Заключительный
доклад, «Герои и предатели: Оценка чрезвычайного проис-шествия холодной войны
в открытом море», был представлен Кэролайн Хамфри (Кембридж),
в подробностях рассказавшей историю советского корабля «Ту-апсе», команда
которого дезертировала и пришвартовалась в Тайване в 1954 году. Некоторые из
членов экипажа вернулись в СССР, но другие остались в изгнании, решив
продолжить свою жизнь на Тайване или в других странах Запада. Оказы-вается, что
индивидуальные воспоминания об этом событии достаточно сильно расходятся.
Хамфри утверждает, что на их изменение повлияла общественная па-мять тех стран,
в которые переехали моряки. Вернувшиеся в Советский Союз моряки были встречены
как герои — об этом даже был снят фильм («ЧП», 1958). По мнению докладчицы, эта
часть экипажа находилась под влиянием советской идеи «родины». С другой
стороны, те, кто остался в эмиграции (под воздействием американской идеи «свободы»),
видели свое бегство как акт освобождения. Эти наблюдения показывают
перформативную роль памяти, а также подчеркивают необходимость изучения
конфликтов холодной войны не только в их междуна-родном аспекте, но и с точки
зрения соотношения культур Востока и Запада.
Завершивший
конференцию «круглый стол» прошел под руководством Алексан-дра Эткинда.
Выступавшие возвращались ко многим темам, обсуждаемым в течение двух дней
конференции, в том числе: обоснованно ли изучение Восточной Европы как региона
и где и как очерчивать его границы; должны ли на передний план выхо-дить дебаты
по поводу исторических нарративов или внимание должно быть уделено
поколенческим разрывам, личному опыту и конкретным событиям; как проводить
аналогии и подчеркивать контрасты между советским и восточноевропейским опы-том,
а также памятью о терроре в других странах Европы, таких как Германия или
Испания; где пролегают границы исследований памяти как дисциплины и как в рам-ках
этих исследований использовать методы и материалы других областей (таких, как
литература, религия, психология, историография и исследования миграций).
Саймон Льюис