(Обзор новых книг)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2012
КОГНИТИВНЫЙ ПОДХОД В СОВРЕМЕННЫХ ИССЛЕДОВАНИЯХ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ТЕКСТОВ
POETICS
TODAY. 2011. Vol. 32. № 3/4. Special Issue: Ex-change Values: Poetics
and Cognitive Science.
COGNITIVE
POETICS: Goals, Gains and Gaps/Eds.
G. Broo- ne, J. Vandaele. — Berlin;
N.Y.: Mouton de Gruyter, 2009. — VIII,
560p. — (Applications of Cognitive Linguistics, Vol. 10).
Swirski P. LITERATURE, ANALYTICALLY SPEAKING: Explorations in the Theory of
Interpretation, Analytic Aesthe-tics, and Evolution. —
Boyd B.
ON THE ORIGIN OF STORIES: Evolution, Cogni-tion, and Fiction. — L.;
Если ввести в переводчик
Google словосочетание
«познавательная поэтика» — на выходе получим «cognitive poetics».
Еще не так давно трюк работал и в обрат-ную
сторону, но теперь программа уверенно выдает по-русски сочетание «когни-тивная
поэтика». А это прежде всего свидетельствует об увеличении частотности
сочетания в текстах на русском языке. Название прижилось. Нельзя сказать, что
большинство гуманитариев уже представляют себе, что это такое[1], но сам термин встречается
все чаще и скоро будет выглядеть привычным. Появляются и вариа-ции: когнитивная
стилистика, когнитивная нарратология, когнитивное литературоведение… Тут
царит разнообразие, если не сказать — разнобой. Я не буду пы-таться выстроить
иерархию («когнитивная нарратология — это раздел когнитив-ной поэтики, которая
является областью когнитивного литературоведения.»), да это пока и невозможно.
Разнообразие возникает
за счет разных путей, которыми приходят к когнитив-ному литературоведению
исследователи. Один путь — от эмпирического литера-туроведения, оказавшегося в
глухой осаде в эпоху постструктурализма (по край-ней мере, за океаном) и
пытающегося восстановить свои позиции. Другой путь — от когнитивной лингвистики
к изучению литературы. Эта тропинка, намеченная в свое время в книге Дж.
Лакоффа и М. Тёрнера «Сильней холодного рассудка…»[2]и
берущая начало от теории концептуальной метафоры, давно превратилась в тор-ную
дорогу со многими ответвлениями. Третий путь — со стороны аналитической
эстетики и философии сознания, стремящихся адаптировать новые знания о че-ловеке
и его сознании к существующим теориям и создать на этой основе новые теории.
Есть, наконец, еще один путь — попытка встроить литературу в общую картину
эволюции человека, используя новейшие данные науки. Сборники и мо-нографии, о
которых пойдет речь ниже, хорошо иллюстрируют эти основные пути развития
когнитивного подхода в современном литературоведении.
Начну с последнего на
сегодняшний день, сдвоенного выпуска журнала «Poetics Today»,
посвященного «обмену ценностями» между
поэтикой и когнитивной наукой. Во вступительной статье Марк Брун
отмечает, что журнал успел уже по-святить значительное количество специальных
выпусков когнитивному подходу в литературоведческих исследованиях. Среди них
четыре номера журнала, по-священных метафоре (№ 4.2 (1983); № 13.4 (1992); №
14.1 (1993); № 20.3 (1999)), два — о «когнитивной революции» (№ 23.1 (2002); №
24.2 (2003)), один об эм-пирическом исследовании восприятия литературы (№ 25.2
(2004)) и еще один, посвященный широкой когнитивной тематике (№ 30.3 (2009)).
Вслед за американским
литературоведом Аланом Ричардсоном, использовавшим это разграничение в своей
недавней монографии[3], Брун обращается к понятиям
междискурсивности и междисциплинарности. В случае междискурсивности мы имеем
дело с частичным заимствованием из другой научной области терминологического
аппарата, моделей и то-чек зрения на изучаемый объект; при этом исследователь
не готов вступить в равно-правный и взаимно интересный диалог с пред-ставителями
той научной области, методоло-гию которой он заимствует. Междисциплинарность же
открывает возможность совместных исследований, которые потенциально обога-щают
обе области. Один из характерных при-меров — совместная работа Жиля Фоконье и
Марка Тёрнера над теорией концептуальной интеграции[4].
Брун выделяет три
направления в развитии когнитивного подхода к литера-туре, чтобы на их примере
показать основные типы взаимодействия дисциплин.
Первое из них —
«когнитивная наука как поэтика» — иллюстрируется дискус-сией, развернувшейся в
Второе направление —
«поэтика как когнитивная наука» — Брун иллюстри-рует на примере работ Эллен
Спольски (одна из которых вошла в номер). По-скольку лишь специалисты по
художественной литературе, считает Спольски, знакомы со сложными
интерпретативными практиками, необходимыми при ра-боте с текстами,
исследователи в области когнитивной науки должны опираться на результаты их
работы всякий раз, когда возникает необходимость в обращении к любым связным
текстам. Если для литературоведов междисциплинарность оп-циональна, то для
когнитивной науки она обязательна и принципиальна. Оче-видно, что такая позиция
наиболее близка редакции, поскольку в этой части статьи упоминаются почти все
авторы журнального номера.
Третье выделяемое Бруном
направление — «поэтика и/или когнитивная наука»: здесь предполагается
относительная независимость двух дисциплин при возможности обмениваться
информацией (значительная часть изложения посвящена работам Френка Келлетера,
одного из основных критиков когнитив-ного подхода[6]).
Для ученых, чьи работы составили
выпуск, необходимость взаимодействия и взаимопроникновения дисциплин очевидна.
Об этом свидетельствуют как во-шедшие сюда исследования в области нарратологии,
где такое взаимодействие уже становится нормой, так и статьи, посвященные
конкретным произведениям литературы. Интересно, что в сдвоенном номере «Poetics Today» две статьи по-священы Шекспиру и три — английским
романтикам.
Шекспировскую тему в
журнале открывает Эллен Спольски, уже давно рабо-тающая
на стыке литературоведения и когнитивистики. В статье, посвященной проблеме
непонимания (misunderstanding) в «Макбете», она пишет об отноше-ниях
между философскими и когнитивными теориями интенциональности, отме-чая их
слабые и сильные стороны, которые может высветить, войдя в это междис-циплинарное
поле, литературоведение. Анализ сложного литературного текста позволяет описать
механизмы коммуникативной неудачи и непонимания, обога-тив таким образом
представления когнитивных психологов об интенциональности. Психологи, работая с
травматическими случаями как источником эмпири-ческой информации, зачастую
рассматривают коммуникативную неудачу как патологию. Однако опыт науки о
литературе, равно как и теории речевых актов, показывает, что это не так. С
другой стороны, Дж. Остин и его последователи не имели доступа к современным
эмпирическим методам нейробиологии, позволяю-щим приоткрыть завесу над работой
мозга в сложных ситуациях. Вслед за фило-софом Стенли Кавеллом Спольски
включает в сферу теории речевых актов ли-тературные тексты, театральные
постановки и фильмы. Один из примеров, кото-рый приводится в статье, — сцена,
где леди Макбет читает письмо мужа. Спольски видит здесь сложный перлокутивный
эффект: в письме ни слова не говорится об убийстве, но леди Макбет понимает,
что оно об убийстве, и почти сразу начинает волноваться, что Макбет будет
колебаться. Сообщение не конвенционально, но супруги понимают друг друга — что
подчеркивается в ряде театральных поста-новок — например, совмещением планов,
когда леди Макбет стоит на основной сцене, а Макбет на платформе сверху
повторяет текст, обращаясь как бы к ней, но в то же время находясь далеко от
замка на дороге домой (с. 497). Автор статьи использует обширную литературу,
однако по прочтении остается впечатление, что анализ мог быть произведен и в
рамках традиционной теории речевых актов без привлечения когнитивистики.
Дональд
Верс обращается к другим
произведениям Шекспира и другой пробле-матике. В статье, посвященной «Зимней
сказке» и «Буре», он пишет об «эмоцио-нальной социальности» — сострадании
читателя к героям литературного произве-дения. Рассматривая поздние пьесы
Шекспира, Верс показывает, как изменения культурно-исторического контекста
меняют когнитивные установки автора и чи-тателей, относящиеся к эмоциональной
оценке ситуации. Это изменение связано прежде всего с движением от
эгоцентрических («макиавеллиевских») к неэгоцент-рическим механизмам
эмоциональности. Статья является хорошим образцом вто-рого подхода, выделенного
Бруном; она должна быть интересна представителям самых разных направлений внутри
когнитивной науки.
В блоке статей,
помещенном во второй части сдвоенного выпуска «Poetics To—day», Марк Брун, Алан Ричардсон и Дэвид Майалл показывают
перспективы взаимодействия литературоведения с когнитивной наукой, обращаясь к
творче-ству английских романтиков. Марк Брун в работе о «гармоническом безумии»[7]предлагает ученым, которые
разрабатывают модели, связанные с концептуальной структурой сознания, обратить
внимание на творчество П.Б. Шелли — для того, чтобы преодолеть ряд ограничений,
мешающих развитию теорий концептуальной метафоры и концептуального смешения.
Автор останавливается на противоречи-вых прочтениях «Оды к жаворонку» Т.С.
Элиотом, Г. Башляром и др. и показы-вает, что неприятие текста рядом критиков
(например, фраза Элиота о том, что в «Жаворонке» нет «работы мозга») связано с
противоречием метафорической организации текста традиционной концептуальной
модели. В последней образ сравнения тяготеет к конкретному, а предмет сравнения
— к абстрактному. Иначе говоря, «дух» может быть описан как «жаворонок», но не
наоборот. Кроме того, хотя бы один из членов сравнения обычно является
наглядным и выделенным, в стихотворении же невидимый жаворонок «как звезда
незрим», т.е. невидимое сравнивается с невидимым. Брун считает, что в подобных
метафорах и сравне-ниях отражены существенные особенности концептуальной
системы человека, которые пока выпадают из поля зрения исследователей в области
когнитивных наук, оперирующих традиционными представлениями о метафоре в
тексте.
Алан
Ричардсон в статье о романтической
концепции мысленных образов и ее возможной пользе для нейронауки пытается
привлечь внимание специалистов к концепциям С.Т. Колриджа и его
единомышленников. Статья начинается с тща-тельного обзора современных концепций
памяти и представления, особенно в их связи с возможностью человека
предсказывать те или иные события. Последние, в том числе эмпирические,
исследования показывают, что ключевая роль в симу-ляции будущих событий и
предсказании их исхода принадлежит памяти. Однако, как иронически замечает
Ричардсон (с. 673), это новое направление в исследова-нии памяти само
демонстрирует дефицит долговременной памяти — забывает о том, что еще Гоббс
писал в «Левиафане»: воображение и память одно и то же.
Исследователям в области
нейронауки имеет смысл обратиться, например, к тем различиям в типах
воображения, которые проводит Колридж в своей «Biographia Literaria»:
фантазия (fancy), первичное и вторичное воображение (primary and se—condary imagination)[8]. Это различие отражено и в лирике романтиков, к которой
обращается Ричардсон. Завершая статью, он выражает уверенность, что «теперь,
когда исследователи в области нейронаук и когнитивные психологи приступили к
рассмотрению проблем художественного текста и воображения, тесное междис-циплинарное
сотрудничество с историками и теоретиками литературы представ-ляется уже не
жестом доброй воли, а насущной необходимостью» (с. 689).
Дэвид
Майалл обращается к «Прелюдии»
Вордсворта, тексту, который не так известен русскому читателю, как его
лирические стихотворения, хотя «как поэт, предвосхитивший развитие возрастной
психологии и совместивший ее с психо-логией творчества, Вордсворт может
раскрыться только через "Прелюдию"»[9].
Детские впечатления поэта, телесные ощущения, эмпатия, которые обсуждаются в
поэме, рассмотрены сквозь призму современной психологии, исследующей во-площенное
познание (embodied cognition), т.е. непосредственную связь когнитив-ных процессов с
телом человека, его кинестетическими, сенсомоторными ощу-щениями и т.п.
Кроме этого, в
журнальный номер вошла статья Маргарет Фриман о необхо-димости
инкорпорировать в современную парадигму когнитивной науки иссле-дования по
эстетике, а также работы из уже достаточно разработанной области когнитивной
нарратологии.
Если, говоря обобщенно,
авторы «Poetics Today» видят
проблему в недоста-точной, односторонней связи между традиционным
литературоведением и ког-нитивной наукой, то для участников коллективной
монографии «Когнитивная поэтика: цели, достижения и лакуны» основная задача —
определить степень при-менимости тех или иных междисциплинарных методов для
решения конкретных задач и выяснить, имеет ли право на существование такая
область исследований, как когнитивная поэтика.
Поскольку нет единого
мнения о том, чем является когнитивная поэтика (или же — чем она не является[10]), редакторы монографии
выбрали интересный путь, построив том как серию статей, сопровождающихся
откликами (комплиментар-ными или полемическими), а в ряде случаев еще и
авторскими ответами на от-клики. Это позволило сделать сборник действительно
проблемным и, вместе с тем, обозначило противоречия в подходах ряда
исследователей. Формат обзо-ра не позволяет подробно охарактеризовать
возникающую полемику, поэтому скажу несколько слов о наиболее интересных
статьях.
Книга разбита на четыре
части: «Повествование» («Story»), «Фигура» («Fig—ure»), «Установка» («Stance») и «Критика» («Critique»). По сравнению со спец-выпуском «Poetics Today» здесь в большей степени выражен лингвистический подход.
Почти все статьи так или иначе опираются на положения когнитивной лингвистики,
что отражает специализацию большинства авторов.
В предисловии
редакторы дают очерк истории развития когнитивной поэтики, датируя начало
междисциплинарных контактов — «эпистемологического брака между когнитивной
наукой и литературоведением» (с. 1) — годом выхода книги Дж. Лакоффа и М.
Джонсона «Метафоры, которыми мы живем» (1980). Откры-вает сборник
Елена Семино, лингвист из Ланкастерского университета, редактор
одного из предыдущих сборников по когнитивной стилистике[11].
Она рассматри-вает возможность приложения теории текстовых миров к когнитивной
поэтике на материале поэмы Кэролл Энн Даффи «Миссис Мидас» и фрагмента о Мидасе
из «Метаморфоз» Овидия.
Дэвид
Херман, известный работами на
стыке нарратологии и когнитивной науки, в очеред-ной раз обсуждает перспективы
когнитивного подхода к анализу повествования. Он отмечает наличие устоявшихся
связей между различ-ными дисциплинами, связанными с изучением нарратива, и
приводимый им список чрезвы-чайно широк: когнитивная лингвистика, праг-матика,
дискурсивный анализ, нарратология, теория коммуникации, антропология, стили-стика,
когнитивная, эволюционная и социаль-ная психология, риторика, компьютерная нау-ка,
теория литературы, философия — все это предлагается положить в основу
когнитивной нарратологии. Как представляется, здесь мож-но говорить не о
междисциплинарности в по-нимании Бруна и Ричардсона (см. выше), а о
междискурсивности и необходимости ориенти-роваться в достижениях смежных наук.
Херман и сам признает, что в нынешнем развитии когнитивной нарратологии нельзя
уви-деть скоординированной программы. Показав изменение представлений о связях
между персонажем и сюжетом в традиционной теории — от Аристотеля до Греймаса, —
Херман предлагает подход со стороны когнитивной науки. Он обращается к
актантной модели Греймаса и сосредоточивается на ситуациях, когда актантная
роль не равна персонажу: например, один персонаж может иметь две актантные
роли, как в комиксе «Невероятный Халк», где ученый в результате действия ра-диации
раздваивается на себя и наделенного суперсилой Халка (ср. более привыч-ный
пример доктора Джекила и мистера Хайда). Особый интерес для Хермана
представляет графическая репрезентация в комиксе различий между этими
актантными ролями. В качестве методологической основы он применяет подход Кэт-рин
Эммот, связанный с выделением контекстуальных фреймов — ментальных моделей, содержащих
информацию о пространственно-временных координатах повествуемых событий, а
также о числе, идентичности и соотношении участников, вовлеченных в эти
события, — и показывает, что в соответствии с этим подходом не существует
статичных ролей или персонажей, а есть перетекание читательского внимания из
фрейма во фрейм. Если модель Эммот представляет собой действи-тельно тонкий
анализ употребления дейктических средств в нарративе, то Херман сильно упрощает
ситуацию, иллюстрируя смену контекстуальных фреймов изме-нением цвета штанов
профессора и фона в кадре (то есть своего рода визуального фрейма). Такое
упрощение позволяет наглядно представить идею Эммотт, но в то же время делает
ее более тривиальной.
Джонатан
Калпепер размышляет над
когнитивно-стилистическим подходом к созданию литературных образов. Он задается
вопросом: что такое когнитивная стилистика? Разумеется, стилистика не может не
быть когнитивной; коль скоро мы говорим об использовании языковых средств для
создания образов героев, мы должны учитывать и лингвистическую составляющую, и
когнитивную. Опоры только на когнитивную лингвистику, занимающуюся
семантическими катего-риями, метафорами и грамматическими конструкциями, здесь
недостаточно. Калпепер рассуждает о социальных схемах, о необходимости при
изучении создания и восприятия литературных персонажей обращаться к теориям
социального по-знания. В процессе чтения мы выбираем ту или иную схему, и она
определяет наше понимание персонажа. Калпепер показывает, как один и тот же
экспери-ментальный текст в зависимости от выбора схемы может быть
интерпретирован как повествование о заключенном в камере или же о рестлере на
ринге.
Социальные схемы могут
быть разбиты на три группы, связанные с разны-ми типами знания: персональные
категории (предпочтения, интересы, черты характера); социально-ролевые
категории (роли в системе родства, в производ-ственных и личных отношениях);
категории членства в группах (пол, раса, воз-раст, класс, национальность,
религия). Калпепер приводит в пример патриар-хальное и феминистское прочтения
«Укрощения строптивой»: образ героини может трактоваться по-разному в силу
приложения к нему разных схем. Автор сознает, что одних схем недостаточно: они
объясняют лишь «нисходящее» (top—down) понимание
(читатель вписывает текст в определенную схему и далее руководствуется ею), в
то время как наше представление о персонаже форми-руется на стыке «нисходящих»
и «восходящих» (bottom—up) процессов и имеет пропозициональную структуру: мы
строим «текстовую базу» (семантическое представление воспринимаемого текста в
эпизодической памяти[12]), в том чис-ле основываясь
на характерных фразах (catchphrases), например
«быть или не быть» в случае Гамлета. А вот организовывать эту базу могут именно
схемы, или, если угодно, жанровые ожидания. Их изучение представляется
чрезвычай-но перспективным.
Во второй части книги
Маргарет Фриман отмечает, что одна из проблем ког-нитивной
лингвистики заключается в недооценке влияния эмоций и ощущений на высказывание;
при этом здесь не нужно ничего изобретать, существует богатая традиция
эстетики, в рамках которой такое влияние может изучаться. Фриман вводит термин
«присматривание» (minding), обозначающий
когнитивный про-цесс, в котором концептуализация смыслов, заключенных в тексте,
неразрывно связана с эмоцией — так же, как когда кто-то присматривает
за ребенком, одно-временно отслеживая его действия и испытывая чувства к нему.
Статья иллю-стрируется анализом стихотворений Томаса Харди и Эмили Дикинсон.
Как всегда, интересна
статья одного из пионеров когнитивной поэтики — тель-авивского литературоведа
Рейвена Цура о роли фигуро-фоновых отношений в процессе
метафоризации. Цур рассматривает исторический контекст изучения фигуро-фоновых
отношений (в рамках теории гештальта) применительно к изоб-разительному
искусству, музыке и литературе — в работах Р. Арнхейма, Л. Мейера и Б. Хернштейн-Смит
соответственно. В предыдущих своих трудах Цур подробно рассматривал
фигуро-фоновые отношения в области поэтической про-содии[13],
а в данной статье обсуждает их же в «экстралингвистическом мире» ис-кусства (с.
238); литературе посвящен лишь один раздел — о просодических и синтаксических
особенностях отрывка из «Сна в летнюю ночь» Шекспира. Цур вновь выступает с критикой
известной книги Питера Стоквелла[14], на этот раз в связи с
критериями выделения фигуры и фона в тексте. Вот отрывок из первой сцены
второго акта шекспировской пьесы, на примере которого автор показывает
необходимые критерии:
PUCK: How now, spirit! whither wander you?
FAIRY: Over hill, over dale,
Thorough bush, thorough brier,
Over park, over pale,
Thorough flood, thorough fire,
I do wander everywhere,
Swifter than the moon’s sphere…[15]
По Стоквеллу, в этом отрывке фея, движущийся объект (trajector), пролетает над вехами (landmarks) неподвижного пейзажа. Фея является фигурой, а кусты,
холмы и т.п. — фоном. Это можно счесть механическим применением двух пра-вил:
пейзаж всегда является фоном, движущийся объект — фигурой. Однако здесь кроется
противоречие с тем, что утверждает сам Стоквелл, а именно — что лите-ратурный
текст использует стилистические паттерны, чтобы сфокусировать вни-мание
читателя в пространстве текста. Цур показывет, что просодические сред-ства в
тексте выделяют в качестве фигуры то, что Стоквелл считает фоном. Двойная анафора (over — over, thourough — thourough) усиливается аллитера—цией (bush — briar, park — pale, flood — fire). Образуется
то, что автор называет лингвистическим паттерном. Накладываясь на
метрико-ритмический паттерн, он дает четкую картину, фокусирующую внимание
именно на пейзаже. Таким обра-зом, Стоквелл в своем анализе текста (кроме этого
фрагмента, рассмотренного подробно, Цур касается и других примеров из соответствующего
раздела книги Стоквелла) скорее механически применяет правила, чем изучает
индивидуаль-ные поэтические особенности.
В третьей части
книги, наиболее ориентированной на когнитивную лингви-стику, чем на
литературоведение, помещена статья Элени Антонопулу и
Кики Ни- кифориду о вербальном юморе с точки зрения грамматики
конструкций, статья Рэйчел Джиоры и других авторов о том,
способствует ли «ироническая ситуация» интерпретации иронии, а также работа
Барбары Данцигер и Лиевена Вандела- нотта,
посвященная анализу использования концепта «расстояние» в литера-турном
дискурсе.
Завершается
сборник статьей Макса Луверса и Вилли Ван Пира,
упрекающих когнитивную поэтику в том, что она не склонна заимствовать принципы
иссле-дования из компьютерных наук или математической лингвистики. Авторы обра-щаются
к примерам из книги Стоквелла, в том числе к тому, который обсуждался Цуром.
Они также оспаривают ряд выводов Стоквелла, опираясь на результаты
латентно-семантического анализа, примененного к этим примерам. Хотя сам ме-тод
ЛСА давно и успешно используется в математической лингвистике, его при-менимость
к художественным текстам, а тем более к небольшим фрагментам из них,
представляется чрезвычайно спорной; на мой взгляд, авторы не убеждают читателя
в его преимуществах — по крайней мере, Цур полемизирует со Сток- веллом более
изящно и наглядно.
Подход к когнитивному
литературоведению со стороны эстетики, отразив-шийся в статьях единственного
автора, участвовавшего в обоих сборниках, Мар-гарет Фриман, характеризует и монографию
Питера Свирски «Литература, ана-литически говоря: исследования по
теории интерпретации, аналитической эстетике и эволюции». Центральной проблемой
книги оказывается проблема раз-личия между текстом и литературным
произведением, которое он определяет как «устную или письменную языковую
конструкцию (при необходимости рекон-струированную в соответствии с творческим
замыслом автора), созданную в ху-дожественно-историческом контексте с
намерением прежде всего реализовать эстетические/художественные качества» (с.
65). Основной пафос книги направ-лен против постструктуралистского
литературоведения, что сближает позицию Свирски с позицией Брайана Бойда, о
которой будет сказано ниже, однако на этом, как представляется, их сходство
заканчивается. Если Бойд дает широкую картину литературы в эволюционной
перспективе, Свирски ограничивается не-большим проблемным участком. При этом
отечественному читателю он может и не показаться проблемным. По мнению Свирски,
мало кто из литературоведов слышал о теории речевых актов, не говоря уже о том,
чтобы быть способным раз-бираться в ее деталях. Однако, помнится, в свое время
на филфаке СПбГУ, осо-бенно на отделениях зарубежной литературы, теория речевых
актов была основ-ным подходом к тексту, чуть ли не обязательным для курсовых и
дипломных работ (хотя и не самым, как мне представляется, перспективным). Тем
более странно выглядит это замечание Свирски, если учесть, с каких слов
начинается книга: «Это книга по теории литературы, написанная теоретиком
литературы для теоретиков литературы». По ходу изложения автор подробно
поясняет многие вещи, которые у теоретиков литературы не должны вызывать
затруднений, и опускает ряд деталей, которые могли бы связать его текст с
теоретико-литератур-ной традицией. В частности, мне как читателю, до некоторой
степени знакомому с теорией литературы, не хватает здесь более подробного
обсуждения идей, пред-шествующих теории Стоквелла, в частности идей русских
формалистов. Не по-мешало бы и объяснение — почему, несмотря на то что сам Дж.
Остин исключил художественную литературу из сферы рассмотрения теории речевых
актов, мы тем не менее можем применять этот подход.
В первой главе Свирски
отмечает отсутствие по-настоящему междисципли-нарных подходов в современной
теории литературы, точнее, в той ее части, кото-рая, с его точки зрения,
является мейнстримом и довольно резко свидетельствует о ее кризисе:
исследования в области «индивидуальной теории психики» (Theory of Mind)[16] «забивают последний гвоздь в крышку гроба
постструктуралистской критики, определяемой антиавторскими и
антиинтенциональными догмами» (с. 15). Основная проблема современного
литературоведения, по мнению Свирски, заключается в отсутствии четкого
определения различий между текстом и про-изведением; именно попытке выработать
подход, который поможет дать подобное определение, и посвящена значительная
часть книги. Автор предполагает, что са-мый удачный путь для проведения
искомого различия — обратиться к наработкам теории речевых актов, совместив их с
идеями аналитической эстетики.
Свирски отмечает,
что в отличие от текста произведение включает в себя авторскую ин-тенцию,
поэтому любые теории, постулирую-щие «смерть автора», обедняют наше представ-ление
о произведении литературы. Эта мысль проиллюстрирована примером из области ма-тематики:
Ньютон и Лейбниц изобрели диф-ференциальное исчисление для разных целей,
поэтому, хотя формулы могут быть тождест-венными, их смысл различен. Ожидаемо
упо-минается в книге и борхесовский «Пьер Менар — автор "Дон Кихота"».
Проблема нераз-личения текста и произведения приводит к тому, что на многих
факультетах вместо лите-ратуроведения (literary criticism)
занимаются «исследованиями текста» (textual studies).
А постструктуралисты, против которых на-правлен
закономерный пафос Свирски, вооб-ще «парадоксальным образом не занимаются ни
чтением текстов, ни интерпретацией произведений» (с. 55): они не проводят
текстологического анализа, интерпретация же произведения невозможна без учета
авторских интенций.
В гл. 2 Свирски,
введя ряд формул (своеобразная игра гуманитариев в точную науку — буквы и знаки
арифметических действий), приходит к определению: про-изведение искусства — это
«эстетическая структура, создаваемая автором в ис-торическом контексте данного
времени» (с. 41). Свирски понимает, что дело мо-жет обстоять сложнее, и
рассматривает ситуацию, когда объекты не создавались как произведения искусства
(идолы, иконы, письма), но в современном контексте рассматриваются в качестве
таковых. В этом месте написанной «для теоретиков литературы» книги не помешало
бы обращение к работам Ю.Н. Тынянова о ли-тературном факте и литературной
эволюции (они издавались по-английски), по крайней мере это дало бы
представление автору и читателю о том, что ситуация с письмами не так проста.
Свирски упоминает «русский формализм и пражский структурализм» в одной из
следующих глав, но только в связи с «поэтическим использованием языка». Гораздо
лучше, чем «формулы», поясняют мысль автора примеры, которые он приводит,
опираясь на похожие по принципу примеры из известной статьи Дж. Левинсона о
музыкальном произведении[17]. Так, он почти повторяет
борхесовскую операцию, предлагая читателю представить, что «Хладнокровное
убийство» написал не Трумен Капоте в
Основная тема
четвертой главы — художественная и нехудожественная лите-ратура (fiction, non—fiction). Свирски указывает, что при определении фикциональности
важен не вопрос «что такое?», а вопрос «когда?», т.е. при каких усло-виях
данное произведение является фикциональным. Здесь упоминается извест-ная
история с радиопостановкой Орсона Уэллса 30 октября
В следующих двух
главах Свирски определяет и обосновывает собственную позицию: называет ее
«умеренным интенционализмом» и помещает ее между ин- тенционализмом Хирша и
антиинтенционализмом Айвора Ричардса, напоминая известное высказывание
последнего о том, что сонет Вордсворта, прочитанный двумя разными читателями,
это два разных сонета. В отличие от сильной версии интенционализма, умеренный
интенционализм допускает различные интенции, особенно с учетом того, что точка
зрения автора на собственный текст может ме-няться по ходу его создания.
Важнейшую роль в восприятии произведения играют осознание интерпретативной
взаимозависимости автора и читателя, присутствие и осознание взаимно
разделяемых убеждений и, главное, предположение читателя о намеренной
интенциональности автора. Свирски указывает, что вознаграждение, которое
получает читатель, затративший усилия на чтение, зависит, конечно, не от
реконструкции намерений создателя произведения, а от взаимодействия текста со
знаниями читателя. Однако те интерпретации, которые в большей степени кор-релируют
с авторскими интенциями, будут предсказуемо более полными.
Последняя глава,
«Эстетика и эволюция», выглядит наименее интересной и слабо связана с
предыдущими. Книга Брайана Бойда, о которой пойдет речь далее, раскрывает эту
тему намного глубже. Говоря же об общем впечатлении от книги Свирски, замечу,
что, хотя она мало опирается даже на те области когнитивных исследований, о
которых автор регулярно вспоминает (это видно по списку лите-ратуры), в ней
решается важная проблема, связанная с намеренным/ненамерен-ным в художественном
произведении. Безусловно интересны примеры из про-изведений Лема и По,
писателей, творчество которых Свирски уже рассматривал в контексте когнитивного
подхода в литературоведении[19]. Рассуждения же, свя-занные
с фигурой автора, интенциями и намерениями, зачастую кажутся довольно общими,
особенно тому, кто знаком не только с постструктуралистской традицией, которую
Свирски резко критикует. Читателю, хорошо знакомому с теорией рече-вых актов,
многие вещи покажутся очевидными. Но для тех, кто знает о ней пона-слышке,
книга может быть небезынтересна. Что же касается вопросов о тексте и
произведении, художественном и документальном, то они не являются централь-ными
для когнитивного литературоведения — это хорошо видно по книге следую-щего
автора, предпочитающего говорить об «историях» (stories).
Монография
Брайана Бойда «О происхождении историй» — одна из самых
интересных современных работ на стыке филологии и когнитивистики. Автор за-дается
простым вопросом: почему «в современных обществах большинство людей
предпочитает романы учебникам, а художественные фильмы — документальным» (с.
129—130). Должно существовать какое-то объяснение тому, что люди тратят время и
перцептивные усилия на чтение заведомо выдуманных сюжетов. Бойд пытается найти
решение в эволюционной перспективе — недаром название его книги перекликается с
классическим трудом Ч. Дарвина.
Круг объектов
изучения не ограничивается у Бойда тем, что традиционно по-нимается под
художественными текстами. Вместо терминов «текст» или «про-изведение» он
использует многозначное слово «story», которое
может обозначать и рассказ, и сюжет, и «историю» в ноздрёвском смысле этого
слова. Таким обра-зом, для анализа Бойда оказываются интересными такие разные
«истории», как «Одиссея» Гомера и монументальное граффити на кирпичной стене в
Окленде: «Ральф, вернись, это была просто СЫПЬ». Первой он посвящает несколько
глав книги, по поводу второго пишет: «В восьми словах, девяти слогах, в строке
короче шекспировского стиха заключены история, драма, трагедия, шутка,
горько-иро-ническая рефлексия над самой техникой граффити. Если вы
действительно по-теряли любимого человека, решившего, что вы заразились
венерической бо-лезнью, изменив ему, а симптом оказался невинной сыпью, вы
можете пытаться вернуть его, вы можете не знать, как убедить его, но вы не
будете транслировать самые интимные подробности вашей эмоциональной и телесной
жизни в две-надцатиметровой надписи» (с. 9). Бойд не стремится применить ту или
иную теорию, чтобы оправдать право эмпирического литературоведения на существо-вание,
не пытается выстроить оригинальный междисциплинарный проект, отли-чающийся от
других. Его просто интересует ответ на вопрос, сформулированный выше: почему
люди тратят время и силы на создание и чтение (слушание) историй? Для этого он
обращает внимание на несколько ключевых понятий, разра-батываемых в науках о
человеке.
Первое из них — кооперация.
Она связана с затратами, но дает и огромные пре-имущества. Кооперация не
присуща одному лишь человеку, она эволюционно развивалась в истории многих
видов; наша особенность заключается в том, что креативность позволяет нам
создавать большее число моделей поведения, в том числе кооперативных, иные из
которых имеют большую вероятность закрепиться в процессе эволюционного отбора.
При кооперации очень
важную роль играет понимание действий и намерений другого. Человек наблюдает
события, в которых участвуют другие, и извлекает из них информацию — как
специфическую (об этом человеке, ситуации или дей-ствии), так и общую (о таком
типе людей или вероятных исходах подобных си-туаций или действий). Изучение
этих процессов психологами и нейрофизиоло-гами — передний край современной
науки. Здесь и совместное внимание, и зеркальные нейроны, и «индивидуальная
теория психики». О художественной литературе как своеобразном полигоне для
тренировки нашей «индивидуальной теории психики» уже писали до Бойда[20], но ему удалось вписать эти
идеи в ши-рокий контекст когнитивной науки, не упрощая при этом специфически
фило-логическую проблематику.
Полемический пафос Бойда
направлен против деконструктивистской и пост-структуралистской критики, которую
он называет просто «теорией». Однако его книга не призвана заменить одну
большую теорию другой. Это попытка поста-вить литературоведение в соответствие
с современной наукой о человеке.
В отличие от других
хищных млекопитаю-щих человек, мозг которого сделал его свое-го рода
суперхищником, может обеспечивать себя пищей за время, меньшее, чем общее время
бодрствования, и не тратит все свобод-ное от охоты время на сон. Поскольку мозг
дает нам такие преимущества, мы извлекаем пользу не из его отдыха, а из его
тренировки в ситуациях покоя и отдыха. Когнитивная игра, которой является
искусство, — один из видов такой тренировки. Все млекопитающие (доба-вим сюда и
птиц) могут играть, и в этом смысле человек не уникален; уникальным яв-ляется
наш интерес к игре с паттернами — упо-рядоченными наборами стимулов. Именно так
Бойд и определяет искусство — как когнитив-ную игру с паттерном. Любое
совершенствова-ние в интерпретации различных ситуаций и оценке возможных
сценариев, действий или реакций, основанное не только на наблюдаемом или
достоверно сообщенном ма-териале, но и на мысленных экспериментах, дает
существенное эволюционное преимущество. Литература, как эволюционное
приспособление, улучшает нашу способность интерпретировать события.
Второе ключевое понятие
— внимание. Бойд делает принципиальный акцент на важности когнитивных
исследований внимания для изучения литературного текста. Это отличает его
подход от ряда эволюционных теорий, предлагавшихся ранее применительно к
художественной литературе, среди которых концепции нарратива как источника
информации (М.С. Сугияма) или как источника когни-тивного упорядочения (Дж.
Кэролл). Бойд обращает внимание на то, что самый распространенный и быстро
распространяющийся повествовательный текст — анекдот. Он не может
рассматриваться ни как источник информации, ни как сред-ство когнитивного
упорядочения, он просто успешно привлекает внимание слу-шателей. Привлечение
внимания как основная цель литературы может объяснить те особенности самых
разных «историй», которые другие теории не объясняют, в частности — социальное
воздействие литературы и искусства. Причем речь идет не только о привлечении
внимания читателя, но и о привлечении внимания к себе самим читателем
— за счет того, что текст может обозначать его принадлежность к определенному
кругу или достижение им определенного культурного уровня (ср. «он из тех, кто
читает Х»). Этот навык привлечения внимания чрезвычайно важен и до мелочей
отшлифован как в филогенезе, так и в онтогенезе — отдельная главка в книге
посвящена историям, которые рассказывают маленькие дети.
Бойд говорит об
автоматическом и осознанном понимании текста, о необхо-димой и заложенной
автором рефлексии как возможности осознать автоматизм — и этим помещает свою
книгу в актуальное для современной науки поле: рассмот-рение этих двух типов
сознания, изучение баланса между вниманием и усилием — одна из центральных тем,
например, последней книги Д. Каннемана, одного из ведущих ученых в области
когнитивной науки, нобелевского лауреата по экономике[21].
Игра с этими типами понимания является одной из существенных черт художественной
литературы. Подавление, или ингибиция, автоматических ре-акций на прочитанное
идет бок о бок с деавтоматизацией, которую предлагает художественный текст (не
случайно почти во всех работах, так или иначе связан-ных с когнитивным подходом
к литературе, есть ссылки на теорию остранения В. Шкловского).
Существенно, что
Бойд принципиально отказывается от термина «литератур-ный дарвинизм». С его
точки зрения, это ограничило бы возможности теории, за-ставляя исследователей
согласовывать свои концепции с учением Дарвина, тогда как современная наука,
опираясь на него, продвинулась гораздо дальше (с. 387). Вместе с тем, автор все
же дает понять, что в качестве законодателя Дарвин ему ближе, чем Деррида, Фуко
или Лакан. Бойд призывает обратить внимание на то, что многие идеи, остающиеся
популярными в литературоведении, в своих «род-ных» дисциплинах давно не
являются ни центральными, ни более или менее серь-езно воспринимаемыми — как,
скажем, идеи Фрейда в психологии.
В книге предложен
новый эволюционный взгляд на историю литературы. При этом первая,
«теоретическая» часть книги интереснее, чем предлагаемые далее на ее основе
прочтения «Одиссеи» и комиксов про слона Хортона, которые создал Доктор Сьюз
(псевдоним Теодора Гейзеля) и которые отечественному читателю известны в
стихотворном переводе в отрыве от графики. Бойд берет наиболее ши-роко
известные тексты среди читающей на английском языке аудитории. Дру-гими
словами, критерием выбора текстов была их успешность с эволюционной точки
зрения (тиражируемость, популярность). Аргументируя свои теоретиче-ские
положения на примере стихотворения «Хортон слышит кого-то» и иллюст-раций к
нему, Бойд показывает, что успешность этого текста связана не с тем, что в его
основу легли впечатления автора от первых послевоенных демократических выборов
в Японии (хотя ряд критиков пытались усмотреть в Хортоне США, а в агрессивном
семействе обезьян Викерсхэм — их «геополитических» противни-ков), и не с тем,
что автор развивает ряд образов, предложенных в его предыдущих произведениях.
Эти аспекты тоже важны, но главное то, насколько текст захва-тывает внимание
юного (и взрослого) читателя. Доктор Сьюз достигает этого сразу на нескольких
уровнях — от организации стиха до расположения иллюст-раций на листе — и
многократно усиливает воздействие на адресата тем, что рас-крывает
принципиально важную проблему отношений между личностью, груп-пой и обществом и
роль альтруизма в этих отношениях (с. 373). Успех этого текста не в его морали
(многие тексты со схожей моралью лежат непрочитан-ными), а в том, как он в
каждой строчке удерживает внимание читателя.
Подход Бойда, который он
за неимением лучшего термина называет «эвокритикой», близок к когнитивной
поэтике и свободен от ряда ее недостатков: излиш-ней привязанности к
когнитивной лингвистике, работе не с целыми текстами, а с фрагментами и т.п.
Для Бойда принципиально важно, что «эвокритика» не отка-зывается от
«неэволюционных» методов, таких как учет широкого исторического, культурного и
биографического контекста. Книга Бойда может задать вектор раз-вития для
последующих исследований на стыке науки о литературе и эволюцион-ных и
когнитивных исследований. Она фундаментальна и затрагивает самые раз-ные
области литературоведения. В любом случае когнитивной поэтике для подтверждения
собственной необходимости предстоит выстроить междискур-сивные связи и начать
движение к подлинной междисциплинарности, и сегодня на этом пути наиболее
продуктивным представляется подход Бойда: именно здесь заметное разнообразие
тем и методов имеет шанс стать единством.
Говоря о тенденции к
«когнитивному повороту» в литературоведении, которая хорошо прослеживается на
примере рассмотренных публикаций, можно отметить несколько его особенностей.
Во-первых, чрезвычайно сложно свести все пред-ставленные работы к одному направлению,
учитывая их широкий разброс: от тра-диционного лингвостилистического подхода до
истории литературных жанров. Во-вторых, практически все представленные в обзоре
авторы так или иначе от-талкиваются от постструктурализма, либо эксплицитно,
вступая с ним в прямую конфронтацию (как Бойд и Свирски), либо имплицитно,
постулируя принципи-ально несовместимые принципы исследования (анализ авторских
интенций и т.п.). Наконец, в-третьих, для всех авторов характерна не просто
декларация «когнитивного подхода», а попытка учесть широкий междисциплинарный
кон-текст когнитивной науки, причем контекст современный — характерно, что боль-шая
часть ссылок в статьях и монографиях указывает на публикации последних десяти
лет. Можно констатировать, что с момента выхода учебника П. Стоквелла, давшего
старт «десятилетию когнитивной поэтики», пройден значительный путь, так что сам
этот учебник уже выглядит во многом устаревшим. Сохранит ли это бурное развитие
свой темп и в какое русло направится — покажет будущее, но уже сейчас понятно,
что без учета «когнитивной» ветви литературоведения описание современного
научного процесса в области исследования литературы будет неполным.
[1] Хотя читатели «НЛО» уже встречались с рассказом о ког-нитивном подходе в литературоведении на страницах журнала: Третьяков В. Когнитивная наука о литературе [Рец. на кн.: Лозинская Е.В. Литература как мышление: когнитивное литературоведение на рубеже XX—XXI ве-ков. М., 2007] // НЛО. 2009. № 98. С. 317—324. См. также: Пешио Дж. Социологическое воображение в современном англоязычном литературоведении / Пер. с англ. С. Сила— ковой // НЛО. 2005. № 58. С. 334—343.
[2] Lakoff G, Turner M. More Than Cool Reason: A Field Guide to
Poetic Metaphor.
[3]
[4] Fauconnier G, Turner M. The Way We Think: Conceptual Blending and the Mind’s Hidden Complexities. N.Y.: Basic Books, 2002.
[5] Simon H. Literary Criticism: A Cognitive Approach // Stan-ford Humanities Review. 1994. Vol. 4. № 1. P. 1—26.
[6] См., например: Kelleter F. A Tale of Two Natures: Worried Reflections on the Study of Literature and Culture in an Age of Neuroscience and Neo-Darwinism // Journal of Literary Theory. 2007. Vol. 1. № 1. P. 153—189.
[7] В русском переводе «Оды к жаворонку» П.Б. Шелли, вы-полненном В. Левиком, это сочетание звучит как «сла-дость сумасшедших строк».
[8] См.: Кольридж С.Т. Избранные труды. М.: Искусство, 1987. С. 97. Замечу, что Колридж вообще часто упоминается в со-временном когнитивистском контексте; выражение «вре-менный отказ от недоверия», которое часто используется в работах о восприятии литературных текстов и фильмов, взято из той же автобиографии поэта (см.: Там же. С. 98).
[9] См.: Вордсворт У. Прелюдия, или Становление сознания поэта. Фрагменты поэмы / Пер. Т. Стамовой. Вступление Е. Халтрин-Халтуриной // Иностранная литература. 2011. № 3. С. 80—93.
[10] «Дейксис в литературе: чем не является
когнитивная поэ-тика?» — характерное для дискуссий последних лет назва-ние одной
из глав во втором издании книги Р. Цура «К тео-рии когнитивной поэтики» (Tsur R. Toward A Theory of Cognitive Poetics. 2nd edn. Brighton;
[11] Semino E., CulpeperJ.
Cognitive Stylistics: Language and Cog-nition in Text Analysis.
[12] Подробнее о понятии «текстовая база» см. в кн.: Ван Дейк Т.А., Кинч В. Стратегии понимания связного текс-та // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23: Когни-тивные аспекты языка. М., 1988. С. 64 и др.
[13] Наиболее полное представление об этих работах можно получить по соответствующему разделу его монографии: Tsur R. Op. cit. P. 111—243.
[14] StockwellP. Cognitive Poetics: An Introduction. L.; N.Y.: Ro- utledge, 2002. О полемике Цура со Стоквеллом см.: Ахап- кин Д. Когнитивная поэтика и проблема дейксиса в худо-жественном тексте // Когнитивные исследования: Сб. научных трудов / Ред. А.А. Кибрик, Т.В. Черниговская. М.: Институт психологии РАН, 2012. Вып. 5 (в печати).
[15] «ПЭК: А, фея! Здравствуй! А куда твой путь? / ФЕЯ: Над холмами, над долами, / Сквозь терновник, по кустам, / Над водами, через пламя / Я блуждаю тут и там! / Я лечу луны быстрей.» (Пер. Т. Щепкиной-Куперник).
[16] Theory of Mind — присущая человеку способность осо-знанно отличать собственные знания о ситуации и си-стему ценностей от знаний и ценностей других людей, а также реконструировать мысли, желания и намерения других, чтобы предсказать или объяснить их действия, по-нять их цели. Устоявшегося русского перевода этого ши-роко используемого в когнитивной науке термина нет. На мой взгляд, наиболее близким к оригиналу является пе-ревод «индивидуальная теория психики», принадлежа-щий Б.М. Величковскому, который так обосновывает свой выбор: «Перевод термина "theory of mind" на другие языки сопряжен с большими трудностями. Не очень удачным, конечно, представляется упоминание "теории", а перевод понятия "mind" традиционно является предметом споров. В русскоязычной литературе иногда используется термин "модель психического". Мы решили пойти на более близ-кий к первоисточнику перевод, с указанием индивидуаль-ного характера формирующейся "теории"» (Величков- ский Б.М. Когнитивная наука: Основы психологии по-знания: В 2 т. М.: Смысл; Академия, 2006. Т. 1. С. 438).
[17] LevinsonJ. What a Musical Work Is // The Journal of Philo-sophy. 1980. Vol. 77. № 1. P. 5—28.
[18] См., например:
[19] Swirski P. Between Literature
and Science: Poe, Lem, and Ex-plorations in Aesthetics, Cognitive Science, and
Literary Knowledge.
[20] Ср., например: Zunshine L. Why We Read Fiction: Theory of Mind and the
Novel.
[21] Kahneman D. Thinking, Fast and Slow. N.Y.: Farrar, Strauss & Giroux, 2011.