Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
Появление в 112-м номере
«НЛО» статьи Александры Ранневой о жанровой при-роде и культурном генезисе
русской ЛГБТ-литературы не могло меня не пора-довать: в 1995 году, начиная
выпускать первый в России альманах гей-литера-туры «РИСК», я мог только мечтать
об аналитических материалах на эту тему, довольствуясь в действительности
брюзжанием рецензентов «Знамени». Содер-жание этой статьи, однако, вызвало у
меня тяжелое недоумение — и не потому, что при кратком изложении истории
русской ЛГБТ-литературы (о правомерно-сти термина несколько слов ниже) госпожа
Раннева сумела без упоминания о первом российском издании, посвященном этой
литературе, обойтись.
Общая концептуальная
рамка статьи задана рубрикой, в которую эта статья, как в гетто, помещена:
«Культура родом из субкультуры». Только этой априорной рамкой можно объяснить
поистине святую простоту использованного в статье зачина: оказывается, вопрос о
том, «присуща ли творчеству гомосексуалов худо-жественная ценность», впервые
сформулировал некто Александр Кириченко в 2000 году. Можно было бы
предположить, что этот новаторский вопрос был спе-циально сформулирован к
столетию смерти Оскара Уайльда (поскольку 94-летие выхода романа Михаила
Кузмина «Крылья» — дата некруглая), — но это, ко-нечно, иллюзия: просто
господина Кириченко интересовало не вообще творчество гомосексуалов, а, как
видно из последующей цитаты, «литература в гей-Рунете», то есть только
«культура родом из субкультуры». К гей-литературе эта пробле-матика имеет
косвенное отношение — но самое прямое к общей для русской ли-тературы рубежа
веков проблеме Интернета как альтернативного литературного пространства,
обитатели которого в массе своей не были подключены к простран-ству
профессиональной литературы ни организационно, в аспекте предполагае-мых
стратегий легитимации, ни, что гораздо важнее, идейно и эстетически, по-скольку
не знали и не понимали, что вообще в современной им литературе делается, а
собственные способы письма вырабатывали на основании, в луч-шем случае,
поверхностно усвоенного Серебряного века. Отчаянное «литература в гей-Рунете
имеет место быть» — не более чем частная вариация повсеместно раздававшегося в
2000 году «литература в Рунете имеет место быть», но спустя больше чем
десятилетие мы уже знаем, что эта «литература в Рунете» (осозна-вавшая себя как
некоторая особая сущность и требовавшая соответственного при-знания)
ограничилась делегированием считаных авторов-одиночек в различные субполя
профессиональной словесности, а остальной ее поток был канализирован сайтами со
свободной публикацией (про крупнейший из которых, Стихи.ру, се-годня уже мало
кто помнит, что его прародительницей была «Голубая волна», сайт-спутник первого
российского сетевого ЛГБТ-проекта Gay.ru). Порази-тельно, однако, что применительно к одной
отдельно взятой области литературы вот этот дискурс толпы неофитов, с
появлением Интернета ринувшихся созда-вать собственную литературу с нуля, на
месте, которое они по недоразумению со-чли пустым, до сих пор кажется кому-то
вменяемым и заслуживающим предъ-явления где-либо, кроме как на том же сайте
Стихи.ру.
Проблема со статьей
Ранневой не в том, что она описывает культуру родом из субкультуры (при том,
что само перерастание субкультурных явлений в обще-культурные в статье как раз
и не показано: напротив, истории Ранневой про неких «прекрасных поэтов»,
«публиковавшихся в самиздате, а в последнее время пере-шедших на
паралитературный формат публикаций на Lib.ru и в LiveJournal.com», намекают ровным счетом на то, что субкультура осталась
субкультурой, а гей-ли-тература как интегральная часть большой литературы
возникла и питается из иных источников). Проблема в том, что она и описывает
то, что описывает, в си-стеме понятий и представлений, существующих внутри этой
субкультуры. Не случайно в связи с этим научный базис статьи расположен на
уровне школьной программы (именно оттуда, вероятно, почерпнуто Ранневой
методологическое убеждение насчет того, что «литературоведение умеет определять
художест-венную ценность исследуемых текстов») и популярных энциклопедий.
Трудно воспринимать всерьез рассуждения Ранневой о том, что «для
изобразительного искусства характерны тематические жанры — совокупность
произведений, объ-единенных общим кругом тем или предметов изображения
(исторический, ани-малистический, батальный жанр, марина, портрет, пейзаж,
натюрморт и т.д.); в музыке, наоборот, важнее оказываются различия по форме
(опера, симфония, сюита, соната, канон, вариация, дуэт и т.д.)», а раз так — то
и в литературе ничто не воспрещает выделять жанры по тематике и, следовательно,
позиционировать ЛГБТ-литературу как жанр (и ссылка на источник: Литературный
энциклопеди-ческий словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987. С. 107). Глупо
было бы по по-воду этой святой простоты потрясать именами Фрейденберг и Гачева,
напоми-нать, что размышлениям Жуковского о том, что «в поэзии древних предмет
владычествует стихотворцем, в поэзии новых место предмета по большей части
заступает сам стихотворец», исполнилось 200 лет, или сетовать, что автор статьи
не задумывается об исторической эволюции понятий, которыми оперирует, и го-тов
пользоваться идеей жанра в понимании нормативной эстетики — в сегод-няшней
ситуации, когда от нормативной эстетики не осталось почти ничего, а от жанровой
устойчивости — очень немного. Но ведь госпожа Раннева тут же кон-вертирует эту
методологическую девственность в полновесные частности, относя к
ЛГБТ-литературе, между прочим, «Вадима Степанцова, часто упоминающего в своих
стихах сексуальные меньшинства». Признаюсь, я давно не следил за твор-чеством
Вадима Степанцова и смутно подозреваю, что он попал в статью по ошибке, вместо
Всеволода Емелина, у которого, как отмечал недавно Вячеслав Курицын, «число
ревниво изображенных пидарасов и пидоров (этими надуман-ными неологизмами
Емелин последовательно замещает более привычное русско-му уху слово
"гей") в стихах неприлично велико. Именно эту категорию граждан
Емелин сознательно стремится пнуть побольнее, в то время как более опасные (в
смысле возможности физической критики в рыло) скинхеды и ваххабиты вы-ведены
амбивалентнее, что ли. Нет, последним тоже достается изрядно, но сложно не
заметить, что любимый конек нашего автора — именно гомосексуа- лизм»[1]; если так, то тематический
принцип жанрообразования в трактовке гос-пожи Ранневой сулит нам немало
дальнейших открытий — например, богатую мысль об антисемитской литературе как
поджанре литературы еврейской. Зато за пределы жанра Раннева требует вывести
«те произведения, где размываются границы "я" автора и героя», — и
тут я тоже не поручусь, что в точности она имеет в виду, но, похоже,
ЛГБТ-литературе придется поступиться кое-каким набором авторов, про которых
прежде ошибочно думали, что ими в значительной степени сама эта литература и
создана, — в диапазоне от Гертруды Стайн до Евгения Ха-ритонова. Но удивляться
не приходится: ведь к субкультуре гей-Рунета ни Стайн, ни Харитонов, увы, не
относятся: просто не дожили. В то же время буквально в соседних предложениях
статьи ЛГБТ-литература определяется как «воплоще-ние гомосексуального
дискурса», что гораздо ближе к истине — но только дискурс не определяется
предметом высказывания: для того чтобы воплотить гомосек-суальный дискурс (что
бы это ни значило), недостаточно ни писать на гомо-сексуальные темы, ни быть
гомосексуальным самому (и коллизия авторов-гомо- сексуалов, которые описывают
своих героев-гомосексуалов в рамках строго гетеросексуального, чтоб не сказать
— гетеросексистского, дискурса, многократно обсуждалась в литературе — на
таких, например, хрестоматийных образцах, как «Комната Джованни» Болдуина). О
том, что именно в статье понимается под го-мосексуальным дискурсом, Раннева
умалчивает, но проговорка насчет того, что «первые произведения на русском
языке, в которых манифестирован гомосексу-альный дискурс, были написаны в XIX
веке», не позволяет надеяться на то, что у нее есть на этот вопрос какой-либо
осмысленный ответ, — независимо от того, имеются ли в виду юнкерские поэмы
Лермонтова, гоголевские «Ночи на вилле» или что-нибудь еще из ранних
манифестаций темы сексуального или эмоцио-нального однополого
влечения в русской литературе.
Вообще разговор
про дискурс совершенно не вяжется с самим феноменом, ко-торый Раннева берется
обсуждать. Дело в том, что термин ЛГБТ, объединяющий лесбиянок, геев,
бисексуалов и трансгендеров, произведен вполне определенным дискурсом, а именно
— правозащитным: права всех четырех социальных групп так или иначе ущемлены в
гетеросексистском обществе и потому требуют за-щиты. Объединить термином
«ЛГБТ-литература» тексты, затрагивающие дан-ную тему, технически возможно, хотя
и, как показано выше, вполне бессмысленно (при том, что культурологическое и
социологическое осмысление образов ЛГБТ в литературе — задача вполне насущная,
но для нее как раз интереснее всего при-влечение максимально широкого
материала, вплоть до, к примеру сказать, «Сти-листа» Александры Марининой и
«Целибата» Наталии Бабасян, которые, не-смотря на важное место в них
гомосексуальной темы, даже Александра Раннева, вероятно, по ведомству
ЛГБТ-литературы числить не станет). Но дискурсивно, по способу выстраивания
групповой идентичности, никакой общности Л, Г, Б и Т просто нет. Я готов
поверить госпоже Ранневой на слово, что на «тематических» сайтах со свободной
публикацией рубежа 1990—2000-х, в самом деле, Л-, Г-, Б- и Т-литература
существовали в одной обойме, а потом «произошла "диверсифика-ция" lgbt-литературы — разделение на
две независимые ветви, геевскую и лес-бийскую», но этот факт имеет отношение
только к истории этих сайтов, а не к ис-тории литературы: Михаилу Кузмину не
требовалось «диверсифицироваться» от Софьи Парнок, а Евгении Дебрянской — от
Евгения Харитонова, и если иссле-дователи, может быть, и обнаружат post festum какое-то
дискурсивное родство между этими или иными авторами, работавшими с
гомосексуальным дискурсом в большой литературе, то по типологическим, а не
историческим причинам.
Необходимо
остановиться и на втором термине, который Раннева хотела бы ввести, —
«сапфическая нота». Этот стыдливый жест переименования лесбийской литературы
очень ясно отсылает к фарисейским, ханжеским тенденциям, которые (вопреки
широкому общественному мнению на сей счет) в российской геевской и особенно
лесбийской субкультуре весьма распространены, — в этом отношении крайне симптоматично
настойчивое открещивание Ранневой от феминизма, «ко-торый современные критики и
литературоведы легковерно принимают за лес-бийский <дискурс>» и который,
по мнению Ранневой, характеризуется «"дисморфоманией", то есть
преувеличенной рефлексией по поводу телесности и телесного низа» (слово
«дисморфомания» означает, прямо скажем, нечто совсем другое, а феминизм с его
пафосом проблематизации культурных ролей и куль-турных кодов, веками
принимавшихся за естественные и единственно возмож-ные, принимают за «преувеличенную
рефлексию по поводу телесности» только самые легковерные критики и
литературоведы). С не меньшей отчетливостью это переименование выявляет
пассеистский, идеологически и эстетически ультра-консервативный характер
означенной субкультуры. Название «сапфическая нота» дважды, обоими словами
отсылает в прошлое: не только к Сапфо, но и к «парижской ноте» (которая и сама
уже в значительной степени была настроена пассеистски). И это не случайно —
ведь, по мнению Ранневой, «так называемые авторы-традиционалисты, отдающие
приоритет работе над планом содержания, оказываются самой большой и наиболее
репрезентативной частью "ноты". В слу-чае же с авторами-формотворцами
исследователь каждый раз рискует: поскольку план содержания для таких авторов
вторичен, многие из них склонны заполнять его — по остаточному принципу —
постструктуралистскими и феминистскими клише». Представление о том, что авторы,
работающие над литературной формой, пренебрегают содержанием, тогда как
авторам, занятым проблемами содержания, недосуг заниматься всякой там формой,
тоже, вероятно, позаимствовано автором статьи из какого-нибудь литературного
справочника советских времен. В дей-ствительности, как мы знаем (на протяжении
последнего столетия, со времен Шкловского и компании), необходимость новой
формы начинает ощущаться ав-торами тогда, когда прежняя, подвергшаяся
автоматизации, уже не может выра-зить некоторое сущностно важное для них
(например, в силу новизны или непро-работанности в культуре) содержание. За те
20 лет, о которых шла речь в статье Ранневой, в русской литературе появилось
несколько значительных авторов, у которых вот это сущностно важное содержание
включает в себя вопросы геевской, лесбийской, бисексуальной или трансгендерной
идентичности. И во-просы о том, отчего героизация субмиссивного, страдательного
начала в лирике Александра Анашевича тесно связана с гендерной инверсией и
порождает специ-фическую разновидность «поэзии грамматики», а постмодернистская
пансексу- альность в духе новейших queer-концепций реализуется у Вадима Калинина пре-имущественно
с опорой на жанровые модели фольклорного и мифологического происхождения
(включая сюда и постфольклорные жанры вроде анекдота), о том, как и для чего
Гила Лоран сталкивает в своих балладах гомоэротические мотивы с этноконфессиональными
(еврейскими и иудейскими), а Ксения Маренникова последовательно монтирует свою
лесбийскую любовную лирику по компози-ционным принципам видеоклипа, — эти и
другие вопросы о соотношении фор-мальных и содержательных аспектов в творчестве
ведущих поэтов и прозаиков, работающих с ЛГБТ-темами, заслуживают серьезного
внимания и ждут своих ис-следователей, в задачи которых будет, вероятно,
входить и попытка извлечения из этого весьма разнородного материала некоторого
единого гомосексуального дискурса, или геевского и лесбийского дискурсов, или
нескольких разных гомо-сексуальных дискурсов (в соответствии с классической и
провокативной идеей И.С. Кона о том, что существует не столько единая
гомосексуальность, сколько разные гомосексуальности). Но когда Александра
Раннева, на протяжении всей статьи звавшая на помощь культурологов, заключает
ее призывом обнаружить у «ЛГБТ-литературы» «некие единые онтологические корни»,
— я не могу не от-ветить ей цитатой из статьи Егора Городецкого в том самом
первом выпуске аль-манаха гей-литературы «РИСК» за 1995 год: «культуролог
строит дискурс нату-рализации, и в итоге работы этого дискурса получает миф.
Миф в смысле Ролана Барта: как "натурализованную историю". Или —
натурализованную культуру. Данный миф — миф о гомосексуалистах — получился хоть
и здравосмысленным, но "нетематическим", то есть — не схватывающим
никакую культурную предмет-ность, и потому — совершенно неинтересным»[2]. Зачем «Новому литературному
обозрению» понадобилось этому неинтересному мифу предоставлять свои стра-ницы —
ума не приложу.
Дмитрий Кузьмин