(Рец. на кн. : Cooper D.L. Creating the Nation: Identity and Aesthetics in Early Nineteenth-Century Russia and Bohemia. Decalb, 2010)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
ОСОБЕННОСТИ
НАЦИОНАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
РУССКИЙ И ЧЕШСКИЙ РЕЦЕПТЫ
Cooper D.L. CREATING THE NATION: Identity and
Aesthetics in Early Nineteenth-century Russia and Bohemia. — DeCalb: Northern Illinois University Press,
2010.
— 347p.
Книга
Д.Л. Купера «Создавая нацию. Иден-тичность и эстетика в России и Богемии на-чала
XIX века» посвящена формированию на-циональной литературы в Чехии и России.
Объект монографии — «литературная кри-тика, история литературы, исторические
кон-цепции и мифы, теоретические и практические конструкты первых трех
десятилетий XIX в.»; особое внимание уделяется терминологии и переводу, как в
узком смысле — перевод кон-кретных иностранных текстов, так и в более широком —
«процесс культурного усвоения и ассимиляции» (с. 4). Американский славист
задается вопросом: почему с определенного момента литература нуждается в
националь-ной идее как своей основе? Для ответа на этот вопрос он считает
целесообразным сопоста-вить чешский и русский случаи. Казалось бы, это — два
полярных примера: русские литера — торы представляли доминирующий народ
могущественной Российской империи, а чешские — славян, испытывавших
национальный гнет в империи Габсбургов. Однако, по Куперу, «чешские и русские
писатели часто реагировали на одни и те же актуальные идеи, что порождало
удивительные соответствия между чешской и русской версиями литературных идей,
терминологии и теоретических споров» (с. 10).
Главная
гипотеза американского ученого заключается в том, что импульс к «на-ционализации
культуры» следует искать не вне, а внутри сферы культуры, не сводя его к
политическим, экономическим и т.п. факторам. Это — кризис универсальной
риторической парадигмы культуры, заставляющий писателей (в частности, рус-ских
и чешских) искать в «национализме» основу новой системы литературных ценностей.
В «чешском случае» В. Мацура дерзко доказывал, что национальная ли-тература
первоначально вводилась в культурный обиход как симулякр. Тот же под-ход продуктивно
использовать и в более трудном «русском случае», потому что чешское
конструирование «национальной культуры» представляет не исключение, а общее
правило: компаративное изучение славянских литератур, «не переставая быть
изучением эстетики и литературной формы», «может быть обращено на цент-ральные
проблемы национализма» (с. 257).
Монография
состоит из трех частей, в каждой из которых рассматривается со-ответствующее
литературное десятилетие.
В
первом десятилетии XIX в. — и в Чехии, и в России — начинает устанавли-ваться
новая культурная парадигма. Эта парадигма принципиально отрицает тра-диционную,
которую Купер иллюстрирует статьей Н.М. Карамзина «Пантеон российских авторов»
(1802). Хотя Карамзин выступал лидером сентиментализма, тем не менее в «Пантеоне»
он прибег к давней риторической технике: очередной современный писатель
канонизировался посредством приравнивания к антич-ному или французскому
классику, что заведомо исключало учет исторической и национальной специфики.
Американский
славист видит источник «национальной» парадигмы в «споре о древних и новых»
(конец XVII — начало XVIII в.). «Новые» четко сформули-ровали проблему
своеобразия современной цивилизации, а «древние» — со своей стороны —
отстаивали принадлежность античности к специфическому культур-ному типу,
исключающую прямое соперничество с греческими или латинскими классиками.
Основываясь на результатах «спора», уже Вольтер не столько вклю-чает
современных авторов в традиционные жанры (античный канон), сколько «ассоциирует
литературные феномены с особенностями времени или периода и места» (с. 23).
Параллельно европейская мысль (И. Гердер и др.) открывает кон-цепт «нации»,
который становится исходной точкой и фундаментом литератур-ных поисков:
«Литература, в свою очередь, становится первичным свидетель-ством исторического
существования отдельной национальной идентичности. Таким образом, литература и
нация вместе вошли в новую констелляцию ценно-стей» (там же).
«Национальная»
парадигма, проникнув в Центральную и Восточную Европу, позволила чешским и
российским интеллектуалам «осознать себя и свое место в социуме и в мире,
осознать потенциально новую систему ценностей и конкретные новые цели,
мотивирующие их литературную миссию» (с. 29).
Для
начала XIX столетия — в такой перспективе — статья Карамзина пред-стает
архаичной, знаменующей «сумерки» уходящей парадигмы (с. 17). Опираясь на работы
российских ученых (от Ю.Н. Тынянова до Ю.М. Лотмана, Б.А. Успен-ского, В.Э.
Вацуро, Б.М. Гаспарова и др.), Купер изучает развертывание новой парадигмы. Он
показывает ее элементы в выступлениях членов Дружеского ли-тературного общества
(юный Андрей Тургенев, А.Ф. Мерзляков), но сосредо-точивается на сочинениях
А.С. Шишкова.
Как
утверждает Купер в согласии с российскими учеными, если лингвисти-ческие
воззрения адмирала-теоретика восходили к дискуссиям второй трети XVIII в., то
«изучение национальной специфики языка как культурного орга-низма посредством
сравнительного анализа лексической семантики» следует счи-тать его новаторством
(с. 54). «Архаист» доказывал в трактате «Рассуждение о старом и новом слоге
российского языка» (1803), что специфику и богатство языка составляет не
интернациональный синтаксис, но национальная лексиче-ская семантика.
Показательно, что при описании лексического значения Шишков подразумевал важнейшую
для новой парадигмы «органическую метафору» (с. 55): «Происхождение слов
подобно дереву; ибо как возникающее из корня мла-дое дерево пускает от себя
различные ветви <…>, так и первоначальное слово сперва означает одно
какое-нибудь главное понятие, а потом проистекают и утверждаются от оного
многие другие». Другими словами, в различных языках основная семантика слов
должна быть различной постольку, поскольку они про-израстают из различных
корней, что позволяет обосновать — в трактате о слоге! — русскую культурную
специфичность.
Чешская
ситуация во многом напоминала российскую: «Общее направление могло
интенсифицироваться местными условиями цензуры, но центральное значение языка
было обусловлено не одними лишь местными условиями. В си-туации, когда язык
превратился в фундаментальное связующее звено между ли-тературными ценностями и
национальной культурной идентичностью, споры о языке получили одновременно
литературное и национально-политическое значе-ние. Более того, коль скоро
литература и нация вместе вошли в новую констел-ляцию ценностей, воплощенную в
национальной литературе, — дискуссии о ли-тературных ценностях стали не
косвенно, а прямо политическими» (с. 67).
Вместе
с тем, чешский «логоцентризм», будучи реакцией на немецкую куль-турную гегемонию
и знаменем национального возрождения, получил принципи-ально другие формы. Как
известно, инициатором национального возрождения выступил Й. Добровский в
последней трети XVIII в. От критики библейского текста он последовательно
обратился к славянским переводам Священного Пи-сания, от них — к древней
национальной традиции и далее — к современному со-стоянию наук и литературы в
Чехии. Купер считает, что хотя метод Добровского оставался просветительским и
рационалистическим, но он оказал вдохновляю-щее влияние на новое поколение
романтических националистов, которые усво-или в сочинениях ученого аббата набор
перспективных идей: культ древней чеш-ской письменности, убежденность в
социальном значении родного языка, установку на обновление языковых богатств
путем создания новых произведе-ний, в частности переводов классической
литературы.
В
1806 г. Й. Юнгман — представитель следующей генерации — опубликовал два
диалога, объединенных общим заглавием «О чешском языке», которые про-извели
большой пропагандистский эффект и, по свидетельству его младших со-временников
П.Й. Шафарика и Ф. Палацкого, обратили их в «славянскую» веру (с. 78). Позицию
автора выражает в диалогах персонаж по имени Славомил (т.е. Славянофил),
который, полемизируя с «Противником», формулирует новую культурную программу.
Юнгман приравнивает язык к национальной идентично-сти, но полное выражение
язык, по его мнению, получает в литературе. Как легко убедиться, в то время как
у Добровского литература должна была соответствовать новой социальной реальности,
у Юнгмана — ее опережать и создавать. Для до-стижения этой цели «Юнгман
намечает два проекта, которые станут централь-ными в его программе Чешского
Возрождения, — развитие терминологии для ра-боты в различных областях знания и
развитие специального поэтического языка, что обеспечивается прежде всего
заимствованиями (лексическими. — М.О.) из других славянских
языков» (с. 79).
В
идее построения нового общества при помощи построения новой литера-туры и языка
Юнгман напоминал Карамзина (с. 83), но к Шишкову он прибли-жался в своем
пристрастии к «органической метафоре». Чешский автор, в част-ности, пытался
передавать слово «культура», общее для многих европейских языков, — чешским
словом, восходящим к корню «возделывание» и активизи-рующим значение «культуры»
не как результата, а как процесса: «Если есть ме-тафорический сад, где
возделывается чешский язык, то это должен быть специ-фически чешский сад,
участок чешской национальной культуры» (с. 76).
Завершая
анализ диалогов «О чешском языке», Купер сопоставляет их с близ-ким по форме и
проблематике русским произведением — диалогом С.С. Боброва «Происшествие в
царстве теней», где Боян схлестнулся с Галлоруссом. Но если Бобров (вслед за
Шишковым) борется с «внутренним врагом», с карамзиниста-ми, искажающими русский
язык иноземными заимствованиями, то Юнгман — с «внешним врагом», с немецкой
угрозой, призывая активно заимствовать лек-сику из родственных славянских
языков (с. 85). Несмотря на новаторский инте-рес шишковистов к национальному,
русский литератор рассматривает языковой вопрос более в стилистическом аспекте,
а чешский — в социально-политическом.
Изучая
литературные коллизии второй декады XIX в., Купер восстанавливает стратегию
чешского литератора В. Ганки, который взял на себя непростую задачу культивировать
поэзию, ориентированную на фольклор. В 1817 г. он издал сбор-ник переводов
сербских народных песен (куда были включены и две русские), где дистанцировался
от элитарно устремленного Юнгмана и одновременно сле-довал его языковой
программе, свободно используя сербские и русские слова как
родственно-славянские. Одновременно Ганка обогатил национальную литера-туру
продуктивным поэтическим жанром «эхо» — книжной имитацией народной песни:
чешский писатель сочинял любовную и пасторальную лирику, заимствуя материал из
популярного русского сборника М.Д. Чулкова. Если Юнгман при-зывал
конструировать чешский литературный язык, то Ганка конструировал «чешскость» в
народном искусстве. В качестве русского аналога этих экспери-ментов Купер
приводит знаменитую полемику о жанре баллады и переводах В.А. Жуковского, в
которой участвовали Н.И. Гнедич и А.С. Грибоедов. Амери-канский славист
полагает, что оба писателя «оказались способны ввести нечто новое в уже
костенеющую полемику о слоге. <…> Хотя они продолжали спорить о слоге,
полемический задор помог им трансформировать борьбу за поэтический язык и
культуру стиха в борьбу за определение путей литературного воплощения
"русскости"» (с. 107).
Немецкий
философ Ф. Бутервек в 1801 г. представил актуальную для пред- и романтической
эпохи версию традиционной идеи «переноса знаний и империи» (translatio studii et imperii), согласно которой лидерство в области культуры пе-редается
от одного народа к другому. Чешский историк и литератор Ф. Палацкий,
вдохновившись концепцией Бутервека, пришел к оптимистическому выводу о скором
наступлении эпохи чехов и славян. В 1818 г. он вместе с П.Й. Шафариком
опубликовал анонимный трактат «Начала чешского стихосложения, в особенно-сти
просодии». Молодые авторы призывали ввести в чешское стихосложение
квантитативную систему, основанную на чередовании долгих и кратких гласных. Тем
самым они оспаривали Добровского, предложившего для чешского стиха
силлабо-тоническую систему, и развивали одну из идей Юнгмана, который счи-тал,
что квантитативная система сближает национальную поэзию с греческой и латинской
и возносит ее над немецкой, где чередование долгих и кратких гласных
отсутствует. По убеждениям авторов «Начал чешского стихосложения», кванти-тативная
реформа позволит достичь идеала «классичности» и «эвфонии» и реа-лизовать
великую мечту об «истинно национальной чешской поэзии» (с. 127).
Палацкий
и Шафарик также были уверены, что квантитативная система ко-ренится в
национальной традиции и древние чешские песни были якобы кван-титативными. Дело
в том, что интеллектуалов-славян потрясло открытие в Рос-сии «Слова о полку
Игореве». Как известно, Э. Кинан даже выдвинул гипотезу, что подлинным автором
«Слова» был Добровский. Купер не согласен с Кинаном, но подчеркивает, что Ганка
— под очевидным влиянием русской сенсации (с. 132) — рискнул сочинить чехам их
старинные стихотворения. Ганка пользо-вался широким кругом источников: «Слово»,
песни южных славян (изданные В. Караджичем), стихотворения Оссиана/Макферсона,
Гомер, история Карам-зина, чешские хроники — вплоть до юнгмановского перевода
«Потерянного рая»: «Благодаря подделанным рукописям (Краледворская и
Зеленогорская. — М.О.), превратившим этот широкий ряд
исторических и эпических источников в чеш-ские эпические фрагменты, была
установлена связь чешской литературы с дру-гими народными традициями, включая
греческую, в еще более убедительном и впечатляющем виде, чем в "Началах
чешского стихосложения"» (с. 133). Древние стихотворения, «открытые»
Ганкой, воплощали идеал «классичности» и «эвфо-нии», а значит, не утопичность,
но совершенную реальность квантитативной си-стемы, которую Палацкий и Шафарик
считали свидетельством «конкурентоспо-собности» и потенциального культурного
лидерства чехов и славян.
Верный
методу поиска аналогий, Купер сопоставляет чешский проект кван-титативной
системы с русской полемикой о гекзаметре 1810-х гг., которая также «касалась
скорее национальных свойств русской литературы, чем технических вопросов
версификации» (с. 147). Поводом для полемики стал эксперимент Н.И. Гнедича,
который при переводе «Илиады» отказался от александрийского стиха в пользу
гекзаметра. Адвокатом эксперимента в 1813 г. выступил начинаю-щий литератор
С.С. Уваров (герой монографии Ц. Виттакер, на которую во мно-гом опирается
Купер). Уваров — следуя, как и Палацкий, за Бутервеком — видел миссию русского
народа в том, чтобы унаследовать культуру дряхлеющей Ев-ропы и способствовать
ее дальнейшему расцвету уже в качестве национальной. Поскольку стих греков и
римлян есть источник всех европейских литератур (в частности, русской),
постольку возвращение к античным поэтическим фор-мам «предохранит юную русскую
литературу от преждевременного старения и обеспечит переход в зрелость,
соответствующую ее роли нового лидера европей-ской литературы» (с. 156).
Уварову возразил В.В. Капнист. Ветеран литературы XVIII столетия отстаивал
необходимость переводить «Илиаду» не гекзаметром, а былинным стихом, который,
согласно экстравагантной «гиперборейской» тео-рии Капниста, предшествовал
греческому стиху и служил образцом. Отвечая Капнисту, Уваров подвел итог, в
котором угадывается будущий министр народ-ного просвещения: «Без основательных
познаний и долговременных трудов в древней словесности никакая новейшая
существовать не может; без тесного зна-комства с другими новейшими мы не в
состоянии обнять все поле человеческого ума — обширное и блистательное поле, на
котором все предубеждения должны бы умирать и всякая ненависть гаснуть; но без
собственных форм, языку нашему свойственных, нам никогда нельзя иметь истинно
народной словесности».
Таким
образом, «спор о гекзаметре, как и позднейший спор о балладе, помог освободить
проблему национальной литературы от стилистических аргументов, доминировавших в
первое десятилетие века, и связать ее с более сложными про-блемами жанра,
формы, адекватных моделей для подражания и с собственным подходом к созданию
национальной литературной традиции» (с. 160). Притом Купер справедливо
оговорил, что русский гекзаметр — в отличие от квантитатив-ной системы чехов —
оказался художественно-продуктивным стихотворным раз-мером (там же).
В
третьем десятилетии века, по мнению Купера, «парадигма "национальной
литературы" стала новым стандартом» (с. 165). Для русского случая это
нашло выражение в выработке термина «народность», изобретателем которого М.К.
Аза- довский назвал П.А. Вяземского (письмо Александру Тургеневу 1819 г.).
Однако американский славист полагает, что культурную перспективность термин при-обрел
благодаря статье О.М. Сомова «О романтической поэзии» (1823). В этой работе
критик (близкий в гражданском понимании поэзии К.Ф. Рылееву) ставит под
сомнение продуктивность для русской литературы терминов «классицизм» и
«романтизм» и (следуя немецкому мыслителю Ф. Ансильону) видит ее миссию скорее
в формировании национального самосознания, т.е. «народности». Роман-тизм
оказывается актуальным не сам по себе, а как программа конструирования
национальной литературы, причем не только на путях описания народных обы-чаев и
истории, но и на путях (по образцу Гёте) трансплантации и инкорпориро-вания
достижений других литератур: «Вклад Сомова заключался в инициирова-нии
дискуссии о русской национальной литературе в рамках европейского
романтического дискурса, что обусловило трансформацию дескриптивного, ис-торического
дискурса в императивный дискурс будущей русской литературы и позволило термину
"народность" впитать этот императив. В дальнейшем русские писатели
будут следовать Сомову и наделять термин новым содержанием, ис-пользуя его
значительно свободнее, так что он стал существенной частью рус-ского дискурса
национальной литературы, более жизненным, чем даже термины
"романтизм" и "классицизм"» (с. 178). Купер обстоятельно
разъясняет, что такое понимание «народности» не тождественно концепции
культурного империа-лизма (Э. Саид): с точки зрения слависта, «истинная
романтическая поэзия никак не есть просто поэзия империи» (с. 181).
Для
эволюции чешской ситуации показательна статья поэта и ученого Я. Кол- лара
«Мысли о благозвучности языков вообще, чехославянского языка в частно-сти»
(1823). Статья публиковалась в журнале Юнгмана «Крок», где старейшина
Возрождения стремился решать практические задачи конструирования нацио-нального
языка и словесности. Коллар отказался от односторонних симпатий Па- лацкого и
Шафарика к «классичности» и античной культуре и санкционировал вторжение романтизма
в национальную литературу, потому что его преимуще-ственная забота —
национальный язык: чешский язык настолько богат, что в твор-честве чешских
поэтов счастливо расцветут любые литературные формы — и древние, и новые (с.
199—200). Вместе с тем, автор статьи негативно оценивал эвфонические свойства
современного чешского языка (особенно систему глас-ных), винил в этом немецкое
влияние и призывал корректировать исторический процесс при помощи сознательного
заимствования необходимых звуков из брат-ского словацкого языка (Коллар был
словаком и одновременно противником се-паратной легитимации словацкого языка
как литературного).
Если
Палацкий и Шафарик ассоциировали эвфонию с языком поэзии, то автор «Мыслей о
благозвучности», верный своим синтезирующим установкам, — с фо-нетической
основой национального языка, которую планировал усовершенство-вать и поставить
на службу единства славянских народов. Среди «будителей» — деятелей Чешского
Возрождения — постепенно формировалось убеждение, что «народность» не ограничивается
литературой: «Литературную программу — ко-торая начиналась как проектирование
воображаемой нации с целью создать си- мулякр литературы, укорененной в
национальной общности, — теперь пыталась обратить к нации, чтобы действительно
конституировать эту нацию как реальный общественный феномен и таким образом
вырастить полнокровное национальное движение» (с. 232). Как видно, контекст
национального Возрождения придавал даже специальным вопросам вроде романтизма
или «эвфонии» отчетливо поли-тическое значение, а на 1830—1840-е гг. пришлась
уже откровенная радикализация чешской общественной жизни.
Русские
литераторы 1820-х гг. продолжали — вслед за Вяземским и Сомо-вым —
разрабатывать категорию «народность». В.К. Кюхельбекер в нашумевшей статье «О
направлении нашей поэзии, особенно лирической» (1824) призывал, чтобы народная
поэзия адресовалась не светским салонам и литературным круж-кам, а всему
народу. Аналогично, А.С. Пушкин, размышляя о трагедии «Борис Годунов» и русской
драме, рассматривал театральную реформу в аспекте не столько «романтизма»,
сколько «народности», т.е. преодоления фатальной про-пасти между русским
читателем и литературой, между массовой культурой и высокой словесностью. В
статьях Д.В. Веневитинова, «любомудра» и знато-ка немецкой философии,
«народность» фактически приравнивалась к обяза-тельному усвоению мировой
культуры. Это напоминало пафос Уварова, однако юный мыслитель соединил свою
мысль с шокирующим отрицанием существо-вания русской литературы (что сближает
Веневитинова с Андреем Тургеневым, А.А. Бестужевым, Вяземским, позднее с В.Г.
Белинским и принципиально про-тивопоставляет «будителям», естественно, не
склонным к подобным деклара-циям) и с проектом практического решения —
созданием «правильного» журнала (ср. «Крок» Юнгмана).
Купер,
впрочем, полагает, что действительно практическим решением стали не журнальные
проекты, а официальные реформы Уварова, который прямо воз-действовал на систему
образования с 1811 г., а в 1833 г. занял пост министра на-родного просвещения.
Образовательная программа Уварова включала частичное вытеснение французского и
немецкого и замещение их древними языками — гре-ческим и латынью, а также
русскую грамматику, историю, литературу, даже пра-вославное богословие.
Программа увенчивалась пресловутой формулой «право-славие, самодержавие,
народность». Кроме того, министр поощрял изучение сла-вянских народов, в
частности поездки и обмен опытом с Шафариком и Ганкой. В годы европейской
революции 1848 г. реформам Уварова пришел конец — их заподозрили в распространении
среди учащихся вольнолюбивых помышлений. Купер несколько патетически заключает:
«Но русская интеллигенция уже сфор-мировалась в его образовательных институтах,
и в результате оказалась готова почва для позднейшего периода реформ, которые
навсегда преобразили русское общество» (с. 246). Напротив, в Чехии именно
революция существенно изменила к лучшему статус национального языка в учебных
заведениях, хотя — после ста-билизации Австрийской империи — процесс снова
приостановился, вплоть до ос-нования независимой Чехословакии.
Финальный
исследовательский ход, без сомнения, эффектен, однако едва ли стоило
преждевременно «закруглять» научный сюжет «национальной литера-туры» переносом
в сферу министерских инициатив. По крайней мере, столь же важно, что в 1830-х гг.
начинает формироваться славянофильство (в монографии отмечено, что И.В.
Киреевский отталкивался от позиции, очень близкой к вене- витиновской (с.
241)), а идеи «будителей» прямо проникают в российское обще-ственное сознание,
предсказуемо трансформируясь в новом контексте. Купер, ссылаясь на книгу Г.В.
Рокиной «Ян Коллар в России» (1999), кратко упоминает в сноске (с. 304) интерес
славянофилов к позднейшему труду Коллара «О сла-вянской взаимности». Но еще
ранее — в роковые годы польского восстания 1830— 1831 гг. — оказывается
востребованной грандиозная поэма Коллара «Дочь Славы», к которой апеллировали
Пушкин в стихотворении «Клеветникам Рос-сии» и А.И. Одоевский в «Славянских
девах», вступив — естественно, с различ-ных позиций — в «спор славян между собою»
(см. подробнее: Кацис Л.Ф., Одес-ский М.П. «Славянская взаимность»: Модель и
топика. М., 2011. С. 21—42). Именно в подобном литературном контексте, а не
исключительно в министерской перспективе — становятся понятны поощряемые свыше
контакты русских уче-ных со славянскими интеллектуалами. Трудно удержаться от
соблазна и не от-метить, что заявленная самим автором монографии «имманентная»
установка — стремление оставаться «внутри» литературы при анализе чешской и
русской национальной идеи — отнюдь не исчерпывает себя первыми тремя десятиле-тиями
XIX в.