Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
О
ГЕОРГИИ БАЛЛЕ КАК ТАКОВОМ И В КОНТЕКСТЕ
Часто мы говорим о
разных типах отличий тех или иных авторских языков, стратегий, поэтик. При этом
порой данные действия по различению произво-дятся в некотором произвольном,
внеконтекстном пространстве.
Говоря о Георгии
Александровиче Балле, можно пойти по пути чистых констатаций. Рассмотренная с
этой точки зрения, проза Балла образует пер-пендикуляр к привычным в
отечественной словесности нарративным фор-мам. Эти повествовательные формы не
отрицаются, не деконструируются и не расчленяются на независимые сегменты;
напротив, из текстов Балла все-гда можно вычитать некую фабульную основу.
Однако это будет именно ос-нова, каркас. На нее наращивается собственно
стилеобразующая материя, весьма неоднородная, трудноопределимая по своему
составу.
Каркасом обыкновенно
предстает некий событийный квант. Это не расска-зываемая история в обыденном
смысле слова. Скорее здесь следует вспомнить хармсовское понятие «случая» или
набоковское «событие» — своего рода син-гулярность, всплеск материального мира.
От бытового анекдота до лишенного каких-либо отличительных свойств перемещения
в пространстве, от порож-даемого субъектом письма документа до визуального
опыта — практически всякое сингулярное событие может оказаться скелетом
балловского текста. А «оживает» этот скелет благодаря дополнительным
обстоятельствам, макси-мально заслоняющим основу, так, что она может сразу и не
быть воспринятой.
При этом Балл избегает
зауми (лексической ли, семантической ли, син-таксической), он подчеркнуто
открыт речевой стихии — но эта речевая сти-хия и оказывается нарочитой
«помехой» (опять-таки, по Хармсу), затемняю-щей наивный смысл происходящего.
Диалог ли героев (точнее, не героев, подобных классической модели прозы, но и
не бихевиористических актантов, лишенных психологии, подобных персонажам
Беккета или Аркадия Бар- това, — нет, именно действующих лиц, психологически
достоверных, но тем не менее ничего не сообщающих о сути повествования: еще
одна форма «по-мехи»), или развернутое описание местности или действующего
лица, на-рочито неспешное, углубляющееся в подробности, оттягивающее внимание
на себя, или подробное перечисление монотонных событий. В этом смысле
собственно «событие» часто оказывается у Балла вообще за кадром, при этом оно
очевидно подразумевается.
Те всполохи
существования, что образуют «случай» или «событие», ком-ментируются Дмитрием
Кузьминым: «руководящий принцип построенной таким образом прозы (а верней —
воссоздаваемого в ней жизненного устрой-ства) был сформулирован самим Баллом:
"Вроде что-то происходит — и ни-чего не происходит" (иными словами:
никакие, даже весьма серьезные потря-сения не взрывают инерционное
существование мира)»[1]. Об этом
же писал и покойный Александр Касымов: «Вот как раз здесь и стоит сказать: это
— не совсем проза. Вместо добротной прописанности людей, предметов и положе-ний
— вздохи, усмешечки, клочки по закоулочкам (так, без видимого усилия,
становится слово к слову в стихах, уж там-то точно — речь, а не информа-ционное
сообщение). Дискретности описания соответствует целостность жизни. Может быть,
жития»[2].
Одновременно,
однако, очевидна ритуальность, мистериальность этой прозы. Избегая сомнительных
конструкций, подобных «магическому» («фан-тастическому» и т.д.) реализму,
отмечу: смещение миметического — данность в балловских текстах, данность
совершенно обыденная, почти бытовая. Это не игровая ситуация «измененности
мира», но сугубо имманентная предъ-явленному образу бытия система смещений.
В этой связи
можно вспомнить о втором возможном пути рассмотрения прозы Георгия Балла.
Очевидна его биографическая и творческая близость к ряду представителей
«лианозовской школы» («лианозовского круга»). О том, каков именно характер этой
общности, можно и должно размышлять и спо-рить. Известен ответ центральной, по
общему признанию, фигуры этого круга, Е.Л. Кропивницкого, правлению МОСХ: «В
"Лианозовскую группу" входят моя жена Оля, дочь Валя, сын Лев, зять
Оскар, внучка Катя и внук Саша»[3].
Эта издевательски-ироническая форма диалога с властями
не отменяет, од-нако, общепризнанного (в том числе участниками) существования
данного круга. Ограничиваясь только поэтами, в дополнение к отцу и сыну Кропив-
ницким называют Яна Сатуновского, Генриха Сапгира, Игоря Холина, Все-волода
Некрасова. Но круг, очевидно, шире: близок был молодой Эдуард Лимонов, вне
лианозовского конкретизма сложно осознать творчество Ми-хаила Соковнина. В
сущности, речь идет в данном случае не о формальном членстве, но об общности
устремлений внутри формирующейся неподцензур-ной культуры. И в таком контексте
проза Георгия Балла приобретает допол-нительное измерение.
Проза для
большинства лианозовцев была принципиально маргинальна, однако без нее
представление о творчестве этого круга авторов будет непол-ным. Примитивистские
притчи Кропивницкого и Холина или коаноподоб- ные опыты Соковнина во многом
близки тому, что делал Балл в малой прозе. В иных, более пространных, текстах
лианозовцев мы видим другого рода схождения: повести и романы Сапгира
(«Сингапур», «Дядя Володя», «Арма-геддон») явственно имеют параллели с таким
важнейшим мистериальным текстом Балла, как «Лодка» (здесь и параллельность
повествовательных ря-дов, и неразличение яви/сна/инобытия, и смешение
максимально бытового с чудесным, и постоянная трансформация хронотопа); есть
здесь параллели и с другим крупным текстом Балла, «Дыра». Впрочем, диалогизм
«Дыры» (и гораздо более раннего текста, «Свадьба Мейдл») находит параллели в ер-нической
мистерии Холина «Памятник печке». По сути, постоянная явлен- ность иномира в
мире дольнем, их почти обыденная взаимосвязанность, по-стоянная балансировка
между иронией и подлинным пафосом (как и между возвышенным и «низким»)
заставляют видеть прозу Сапигра, Холина, Балла как единый феномен. Не случайно
Балл отозвался на смерть поэтов-друзей вполне ритуальным, пронизанным подчеркнутым
архетипическим мышле-нием текстом «Баня»:
И
когда мы открыли дверь предбанника, очки Оскара сразу запотели. Он вытащил
платок и стал протирать стекла. Подслеповато смотрел. Бульканье воды Бульканье
воды Бульканье воды
И пар. И жар. Где они? Может, у
сатаны? А где черти? Девичий писк. И смех. И мохнатый грех. А где наши
голубчики? Щупаем пар. Щупаем де-вичий крик. А он выскальзывает. Руками не
удержать. Как обмылок с кры-лышками летит вверх. И еще громче смех. Девичий
шлепок. Кто-то смазал мне по моей мокрой голове.
– Оскар! Оскар!..
Вот эта баня, сразу и парная.
По-русски. по-еврейски. По-всякому. По- каковски?.. Вон они, на полатях. И
девицы над ними вьются. С вениками березовыми.
Бьют.
И ха-ха-ха! По задницам. по задницам.
– Генрих!
– Игорь!
А они
кричат:
– Горячей!
Еще больше пара! Еще парней! Еще жопей! Каменка пылает[4].
(Оскар — разумеется,
Рабин; весь очевидный инобытийный архетипический смысл бани предоставляю
проанализировать читателю.) В такого рода текстах — не максимально
концентрированных «случаях», но мистеральных, более пространных — Балл
постоянно переходит от прозы к стихопрозе (гра-фически маркированной): подобное
мерцание текстуального статуса находим не только в «Бане», но и в «Свадьбе
Мейдл», и в «Трамвае-оркестре», и в «Ку-ку Генрих»; вообще склонность к двойной
сегментации, к «вертикализации» крайне характерна для прозы Балла.
В свою очередь, Сапгир
посвящает Баллу одно из стихотворений, вошед-ших в книгу «Элегии» (1967—1970),
— «Похмельную поэму»:
Матрешка — чертова Матрена — деревянный
в цветах и колосьях живот — (я — из него, он — из кого-то) дурак рождает идиота
— и тут внутри еще ка-кой-нибудь балбес
Друг Жора мы с тобою влипли —
поблескивает риза алтаря — хоть пере-краситься в индейца — мы тут — нам никуда
не деться — мы любим купола церквей — и небо низкое — поля и перелески — проще
говоря мы русские — и что ни говори — как русские и каждый раз с похмелья
обречены решать свои треклятые вопросы
Правдоискатель
князь Хворостинин
Лжеклассичный
Ломоносов
Ученый
русский дьяк О! Тредьяковский О!
Мурза
самодержавный Державин
Пушкин
— полурусский полубог
И
Блок —
Кудрявый
как цыган профессорский сынок
И
Хлебников как хлеб и как венок
И ты
и он и все —
Р о с
с и я
Р о к
Дождь зарядил — нас мучат мысли о
бесплодии — уже не день не год слы-хать небытие — оттяжелела зелень — мы
чувствуем свою нелепость — со-мнительно поблескивают крыши — свою огромность и
свою ненужность — и небо кажется устало от дождя
И все
равно нам — не двадцатилетним
Нам
нынешним а не вчерашним
И все
равно нам не взирая на!
Спокойно
повествующим о страшном
Опохмелясь
без лишнего веселья
(Мы
любим жизнь — старуху)
Рыгнем
похлопаем себя по брюху
Затем
благословясь беремся за перо[5]
Мы видим, что Сапгир
вступает в диалог с Баллом даже на уровне струк-туры текста, предлагая столь
важный для балловской поэтики прозиметрум (между прочим, это единственный в
книге текст, организованный таким об-разом: все прочие последовательно либо
выдерживают двойную сегмента-цию, либо, в большинстве случаев, графически уподоблены
прозе).
Самоочевидна и
связь лианозовцев с Баллом на уровне «внешнего», соци-ально допущенного
творчества: Балл известен широкому читателю как автор книг для детей, но ведь и
Сапгир (в меньшей степени Некрасов, Холин) были допущены в официальное литературное
пространство именно и исключи-тельно таким образом. Этот тип связи, впрочем,
наиболее поверхностен.
Было ли сближение
писателя Георгия Балла с лианозовцами (помимо чи-сто жизненных пересечений)
генетически обусловленным либо перед нами типологическая конвергенция — вопрос,
требующий дополнительных разыс-каний. Однако очевидно место Балла именно здесь,
в том стилистическом пространстве, которое явственно отличается от иных моделей
независимого письма как в Москве, так и в Ленинграде.
…Вообще, кажется,
нередко независимые круги послевоенного времени объ-единены были скорее по
некоему биографическому принципу, нежели эстети-ческому (да и только ли
послевоенного времени? — вспомним Лившица среди «гилейцев», Нарбута среди
акмеистов, Нельдихена в третьем «Цехе поэтов»). Поэтому, говоря о
художественных основаниях того или иного единства, не стоит забывать о силе
обстоятельств, которые в конечном счете нередко обо-рачивались
закономерностями. Сближение, конвергенция, научение языкам друг друга часто оказываются
более действенными, нежели наличие общих кор-ней. Вот и случай Балла в кругу
лианозовцев, быть может, из этой же серии.
[1] Кузьмин Дм. Литературная жизнь Москвы (хроника) // http://www.vavilon.ru/lit/mai02.html.
[2] Касымов А. Тихо на границе // Знамя. 2000. № 5 (http:// magazines.russ.ru/znamia/2000/5/kasymov.html).
[3] Кропивницкая В. Из «Воспоминаний» // Кропивницкий Е. Избранное: 736 стихотворений + другие материалы. М.: Культурный слой, 2004. С. 622.
[4] Балл Г. Круги и треугольники. М.: Русский Гулливер, 2010. С. 93.
[5] Сапгир Г. Избранное. М.; Париж; Нью-Йорк: Третья волна, 1993. С. 86—87.