Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
РУССКАЯ ПРОЗА:
Литературный журнал. — СПб.: ИНАПРЕСС, 2011. — Вып. А. — 264 с.
Журнал (редакция: Никита
Бегун, Денис Ларионов, Станислав Снытко) сразу заявляет о своих публикаторских
и исследовательских намерениях: по-ловина первого выпуска отведена под роман
Андрея Николева «По ту сто-рону Тулы» и статьи о нем Валерия Шубинского и
Василия Кондратьева. Николев — псевдоним Андрея Нико-лаевича Егунова
(1895—1968), фило- лога-античника, писателя, поэта. Хотя роман был издан в
Мне об этом Марья
Семеновна что-то говорила в Петергофе», с. 67), его дез- ориентированность
(после убийства мухи следует монолог: «Что делать, как быть? Лев Толстой
говорит, что убивать нехорошо. А может быть, хо-рошо. Все непонятно. Почему я
здесь, в Крапивенском уезде?», с. 71). Очень часта в речи персонажа частица
«бы»: хотелось бы пожить в вагоне, как мог бы выглядеть его приезд. Самоирония
человека, понимающего, что у него остался лишь стиль, которым он не мо-жет
ничего сказать. Осталось только убежище цитат, которые не переимену-ешь, как
города и улицы.
Благородный
жест републикации оказывается, однако, и рискованным: большинство представленных
в жур-нале современных авторов выглядят продолжателями традиции Николева, и
представляется возможным оценить, насколько им удается эту традицию развить.
Громоздятся литературные клише-красивости. «В этой сонной на вид женщине он
обнаружил велико-лепную и изощренную любовницу, ды-шавшую свирепо и вольно, как
после скачки на черном лоснящемся коне по закатному оранжевому плоскогорью»
(Александр Мурашов, с. 232). «Это было деревце, росшее у туалета, пора-зившее
однажды госпожу Б. в пору цветения своей красотой: бело-розовые лепестки и
чудный аромат» (Алек-сандр Ильянен, с. 152). «Перегородча-тая эмаль жизни
поползла из материи смерти и вернула лицу — и всему телу, вплоть до грудей,
желанность» (Антон Равик, с. 256). Расцветает риторика. «Что за чудо эта стена!
И кто тебя вы-думал?» (А. Ильянен, с. 140). «Ах, обо всем остальном —
промолчим», «.где же счастье, где все, что у нас было — и называлось
"Дача. Лето"?» (Стани-слав Снытко, с. 201). Стиль демонстра-тивно
перегрет: «.окно в восемнадца-тиметровом параллелепипеде зияло, как язва
желудка, и кровоточило закат-ными вечерами» (Николай Кононов, с. 185). Персонаж
сам ощущает высо-копарность своей речи, но иначе уже не может («Высокопарно?
То-то и оно» — Н. Кононов, с. 190). Тексты полны портретов персонажей, упорно стилизуемых под XIX век.
«Небольшая голова с вытянутыми скулами была малоподвижна, нос чуть приплюснут,
рысьи бледные глаза осторожны, вни-мательны и пустоваты» (А. Мурашов, с. 232).
«Мастерица виноватых взоров» или «конькобежец и первенец, веком гонимый
взашей», в таких текстах су-ществуют разве что как цитаты для иронического
обыгрывания («аленьких впускательница свеч» — Н. Кононов, с. 190), потому что
ассоциативный портрет требует большей активизации языка. Даже пишущий о
Николеве Кондратьев не удерживается от пред-ставления того в виде персонажа
рома-на XIX в.: «…черты лица были неяркие, но четкие и благородно очерченные.
Взгляд его был прямой и ясный, бла-гожелательный и едва ироничный» (с. 129).
Даже
социальная сатира на бюро-кратический кошмар Александра По-кровского не может
обойтись без сти-лизации под Россию начала XX
в. Есть
стилизация уже второго уровня — романа Серебряного века, указываю-щего на роман
XVIII в.: «…побледнев-шие плоды, цветы и птицы на шпале-рах словно
существовали скудной и томной жизнью за поверхностью туск-лых, пожухлых зеркал»
(А. Мурашов, с. 223). Как и герой Николева, персо-наж все время что-то
собирается соз-дать. У Ильянена — написать роман «Серфинг» или роман «Высший
гра-дус». У Кононова — вздыхает о своих пропавших пяти монографиях и двадцати
пяти фундаментальных статьях — «потом, конечно, оказалось, что монографий нет
вообще, а статей в несколько раз меньше, чем заявля-лось» (с. 189). Значимость
персонажу придает сознание принадлежности к чему-то высокому, причем в этой при-надлежности
он не сомневается, да и в своей значимости тоже. «Надо было только принадлежать
культуре, ну хоть и не Серебряного, но, по моему ощущению, свинцового века уж
точно. <…> Мы становились, ну, не знамени-ты, а имениты» (Н. Кононов,
с. 187). Знаком принадлежности является и центонность — речи («.наша речь была
центонна» — Н. Кононов, с. 190) или текста. Конечно, «слово остается мощ-ным
инструментом по созиданию дей-ствительности, не менее реальной, чем сама
реальность» (предисловие Кирил-ла Корчагина к прозе А. Мурашова), но
затем
эта действительность либо станет жить, либо останется одномерной схе-мой.
Лионель А. Мурашова не успевает набрать достаточно значений в своем условном
существовании, чтобы чита-тель мог надеяться почерпнуть какие- то значения из
его исчезновения.
Мощным
источником клише яв-ляются блоги — и А. Ильянен заявляет свой роман «Highest degree»
как роман-
блог. Он таким и становится — как один из миллионов блогов, без отбора,
концентрации смыслов. Соответст-венно и ценность его не менее — но и не более,
— чем любого другого про-извольно взятого блога. Но речи-реги-стратору отдает
дань и С. Снытко («Синхронно дергаются на диско- вечерине Машка с Сережкой,
здесь же скачут Машкины неродившиеся де-тишки и Сережкин 60-летний цирроз, и
поблизости бесятся цены на нефть, на литр и на баррель.», с. 203), и мно-гие
другие авторы журнала. Едва ли это «продолжение исследования речи» (А. Ильянен,
с. 184) — скорее демон-страция ее стандартов. Так название журнала приобретает,
может быть, не предусмотренное его редакцией объ-яснение: это именно русская
проза в продолжении ее понимания в XIX в. — последовательный реализм, то есть
изображение уже не общепринятого представления о действительности, а
непосредственно стандартного созна-ния, раздробленного, осознающего ис-черпанность
старой речи и неспособно-го найти новую. Персонаж Ильянена говорит о выборе
между гламуром и трэшем (с. 172), ничего более сложного для такого типа
сознания не существу-ет. Аналогично, в предисловии к прозе С. Снытко Денис
Ларионов отмечает, что некоторые авторы предыдущего поколения могли
апеллировать к трансцендентальным категориям, а Снытко этой возможности не
имеет, и ему «остаются лишь языковые игры и замещение, связанное с фигурой
Отца» (с. 199). О личном усилии взгляда, выбора, означивания речь не идет. Либо
внешняя трансценден- тальность, либо внешний язык. Либо чужой гламур, либо
чужой трэш. Но не персональность.
Д. Ларионов справедливо говорит о
концептуалистском подходе (с. 199, 200) в текстах С. Снытко, это можно отнести
и ко многим другим авторам первого выпуска «Русской прозы». Не
перебрался ли в
питерские музеи кон-цептуализм, исчерпав себя в Москве? Но концептуализм
терапевтичен — он собирает вместе то, без преодоления чего невозможно двигаться
дальше. В этом и значение стилизующих текс-тов — будущая проза должна быть
иной. Она была иной и во времена Николева: предельная интеллектуали-зация у С.
Кржижановского, поиск иных логик у Д. Хармса и А. Введен-ского, активизация
ассоциативных ре-сурсов языка и культуры у О. Ман-дельштама. Есть доля иной
прозы и в первом выпуске журнала. Рассказ Маргариты Меклиной — сплав созна-ния
абсурдности рождения и смерти, дистанции между людьми, собствен-ной пустой
ярости и замотанности (по-чему бы не назвать это психологизмом и метафизикой —
разумеется, на новом уровне сложности?). Или зыбкость и ужас существования,
подчеркнутые у Виктора 1ватва фонетикой: «.мою руки, да мои ли они, или это уж
ноги мне моют?» (с. 215). И повседневность может быть увидена под совсем иным
углом: «.а он лишь обернулся и, при-стукнув пятками, вышел из теневого кабинета
и оказался на ступеньках во-енного трибунала, молодым стариком, и спустился по
лесенке и сфотографи-ровался, а после поехал на пыльном "Лиазе", и
вот вышел на Морском, и подошел к хлебному, и первая старуха, ведьма,
перекрестилась, а вторая выро-нила младенца-арбузика из неловких измученных
рук» (В. 1ватв, с. 218). Жизнь и стойкость, сконцентрировав-шиеся в пять строк.
Характерно, что именно в тексте Андрея Левкина, где варианты движения воздуха в
листьях, веселье во время чумы, история ми-лого Августина, перевод песенки,
улицы Вены и еще многое другое, есть и предположение о том, что, когда жизнь
приступает «к началу своего окончания» (с. 246), откуда-то по-является новый
ноль, новое начало.
Будет
ли оно у журнала? Выпуск А перед нами, посмотрим на другие буквы алфавита, тем
более что и не-которые молодые авторы «Русской прозы» делают шаги по ту сторону
концептуализма. «Нам не удастся вы-лезти из пепла по шатким зернистым тканям —
ни за порог, ни за край, ни на берег реки» (С. Снытко, с. 201).
Александр Уланов