Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
«НОВЫЙ ПОВОРОТ… ЧТО ОН НАМ НЕСЕТ?»
ОБ АНТРОПОЛОГИЗМЕ В
ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ
Современная российская гуманитарная
наука находится в состоянии «весеннего» бурления, ренессансной креативности,
открытого поиска, правда, с пока еще не гарантированными шансами на успех.
Такой в целом оптими-стический, но, вместе с тем, и осторожный диагноз ставит
интеллектуальной атмосфере в науках о литературе и культуре Николай Поселягин.
Как и почти трехгодичной давности «полуманифест» Ирины Прохоровой[1], статья
Поселягина — это попытка подвести предварительные итоги дискуссиям о
гуманитаристике в России, а также внести вклад в «дальнейшую консолидацию под
новым, но интуитивно уже хорошо знакомым знаменем». Речь идет о знаменах, на
которых начертано: «новая антропология культуры» и «антропологический поворот».
Особенностью статьи Н. Поселягина является ее эксплицитная на-правленность на
идентификацию тех методологических и теоретических ре-сурсов, которые могли бы
послужить «инвариантами» набирающей силу па-радигмы (или «антипарадигмы»,
понимаемой не как единая доктрина, а как комплекс взаимосвязанных и тесно
сотрудничающих течений).
Мне бы хотелось
как выразить свою солидарность с озвученным И. Про-хоровой и Н. Поселягиным
диагнозом современной ситуации в российской гуманитаристике, так и высказать
некоторые сомнения по поводу предлагае-мой ими стратегии выхода из этой
ситуации. Полагаю, что призыв «поставить человека во главу угла», как бы этот
«человек» ни понимался, не годится в качестве знамени, вокруг которого могли бы
консолидироваться «живые силы» российской науки. Причин — я постараюсь показать
— несколько: предлагаемый «новый поворот» не совсем нов; он по своей природе
часто не-разборчив в выборе партнеров и союзников, а порою априори исключает из
диалога партнеров вполне достойных; и, наконец, он склонен игнорировать свои
внутренние противоречия. Все эти недостатки делают программу «ант-ропологического
поворота» не вполне адекватной задачам преодоления ре-гиональной и
дисциплинарной провинциальности отечественной гуманита- ристики. Иными словами,
вопрос Андрея Макаревича по поводу «нового поворота» — «что он нам несет?» — я
бы сформулировал иначе: а несет ли он нам то, что мы от него ожидаем?
В первую очередь,
хотелось бы подчеркнуть, что я разделяю многие цели и задачи наметившегося на
страницах «НЛО» и нескольких родственных жур-налов интеллектуального движения,
а также многие пункты предложенного И. Прохоровой и Н. Поселягиным диагноза
современной ситуации в отече-ственной гуманитаристике. Российские гуманитарные
науки действительно до сих пор больны региональным изоляционизмом, культурным
снобизмом и провинциальной узостью своего интеллектуального горизонта[2]. Даже не-малое
число действительных исключений из данного обобщения, в том числе перечисляемых
И. Прохоровой и Н. Поселягиным российских авторов, пока не в силах изменить
факт объективной периферийности отечественной науки в мировом масштабе. Тем не
менее делать кое-что можно и нужно: в частности, необходимо подвергнуть
серьезной критике теории «особого пути» России, а также теории исключительности
тоталитарных обществ и, наконец, «реши-тельно ввести Россию как предмет
исследования в международный контекст и попытаться найти новую оптику
сравнительного изучения различных ло-кальных историй»[3].
Я также поддерживаю идею Кевина Платта о том, что «на пороге», то есть «на
границах дисциплин и различных локальных культур <…>, — это лучшее
место для работы, которую нам предстоит совершить»[4].
Несмотря на все реальные опасности междисциплинарности и двойной карь-еры,
такая позиция помогает «не делить мир на жрецов и профанов <…>, а ис-кать
живую мысль в любой области, как бы она себя ни называла»[5].
В обсуждаемой
статье Николай Поселягин идет дальше этих уже не раз озвученных идей и
указывает на конкретные направления, в которых, с его точки зрения, российские
гуманитарии должны искать «живую мысль». Он предлагает целый список научных
традиций, дисциплин и специализаций, от семиотики и теории перевода до
антропологии и социологии. В некоторых из этих подразделов он выделяет более и
менее «полезные» с точки зрения «антропологического поворота» направления. Так,
он отдает явное предпоч-тение «пирсо-моррисовскому» варианту семиотики перед
«женевско-якоб- соновским». Что в статье сразу бросается в глаза, так это имплицитный
(до последнего раздела) вывод: наиболее полезно как раз то, что наименее раз-вито
или укоренено (институциализировано) «у нас». За исключением разве что
по-разному не- или постструктуралистских подходов к текстуальности у Бахтина и
позднего Лотмана. Отсюда скептический и несколько растерян-ный тон
заключительной части статьи: а нужен ли вполне собой довольной российской
гуманитаристике пропагандируемый автором «поворот»? Ока-жется ли этот поворот
востребован учеными, воспитанными на традициях академизма и методологического
позитивизма?
При чтении текста
Н. Поселягина мне показались много более интерес-ными несколько иные вопросы.
Если мы действительно являемся свидете-лями некоего «поворота» в российской
гуманитарной науке, то насколько упор на его «антропологичность» выражает суть
осуществляющихся пози-тивных сдвигов? Способен ли «антропологический
поворот» соответствовать тем ожиданиям, которые на него возлагаются? Иными
словами, если задача действительно состоит в «депровинциализации» мировой славистики
и рос-сийской гуманитаристики, а также в консолидации «здоровых сил» россий-ской
науки под общими заменами, то действительно ли апелляция к «чело-веку» и
«автономной личности» является наиболее оптимальным способом достижения этих
целей?
Для начала
разберемся, что Н. Поселягин и некоторые другие авторы имеют в виду под
«антропологическим поворотом». В оличие от Кевина Платта, Николай не предлагает
гуманитариям «делать жизнь» с антрополо-гов с их «признанными методами»[6]. В его
списке методологических ресурсов «антропология» появляется лишь на третьей
позиции, и автор сразу огова-ривается, что ее роль в рамках поворота может
оказаться несколько меньше ожидаемого. (Честно говоря, не очень понятно из
текста почему.) При этом первую позицию занимает «этнология». Учитывая, что
границы между этно-логией и антропологией крайне условны и сильно варьируются в
междуна-родном масштабе, не очень понятны причины такого резкого разделения эт-нологии
и антропологии как разных дисциплин и ресурсов, особенно если учесть, что
«история и психология» сведены в единый пункт. Так или иначе, Н. Поселягин
связывает «антропологический поворот» не столько с ориен-тацией на науку
антропологию, сколько с тем, что можно назвать (по анало-гии с
«феноменологической установкой») «антропологической установкой», состоящей в
направленности усилий исследователей разной специализации на «человека в его
(субъективной) социально ориентированной знаковой деятельности», человека,
познаваемого через тексты[7]. Чуть
позже автор по-ясняет: «Для антропологического <…> поворота финальным
объектом будет именно человек как, в предельном случае, автономная личность и
социум как сообщество таких взаимодействующих личностей»[8].
Итак,
антропологический поворот состоит в принятии представителями разных научных
специализаций обозначенной выше «установки». Полагаю, однако, что
последовательное проведение такой позиции неминуемо столк-нется с рядом
серьезных проблем. Так, даже среди часто публикующихся в «НЛО» авторов, то есть
наиболее вероятных кандидатов на участие в рас-сматриваемом Н. Поселягиным
повороте, есть немало тех, чьи работы и ме-тодологические установки далеки от
ориентации на «человека». Примером может служить пространная реакция Михаила
Ямпольского на недавнюю статью Сергея Козлова[9].
Там делается обзор того, что Ямпольский называет «теорией сложных систем», —
результата независимых, но конвергентных усилий ученых самого разного толка, от
гуманитариев и обществоведов до самых что ни на есть hard core естественников. Важным аспектом этой пара-дигмы является
(совсем не обязательно постструктуралистская по происхож-дению) критика
субъект-объектного дуализма философии Нового времени, теории познания как
репрезентации и привилегированного статуса челове-ческой деятельности (или
«агентности», agency) в нашей картине мира. Вме-сто оппозиции сознательной,
интенциональной деятельности человека и сле-пых/безличных структур/процессов в
природе и обществе нам предлагают на новом витке возродить идею винеровской
кибернетики 1940—1950-х: «вы-вод об отсутствии принципиальных различий между
связями внутри созна-ния, между сознанием и миром и между объектами мира»[10]. В
последние де-сятилетия этот «постгуманистичекий поворот» оказал существенное
влияние не только на философию, но и на такие близкие некоторым авторам «НЛО»
эмпирические области, как история и социология науки (к примеру, работы Бруно
Латура и Эндрю Пикеринга). Как профессиональные теоретики, так и прочие
специалисты в этих областях все чаще интересуются не только куль-турой «ученых
племен» (academic tribes) — антропологический интерес! — но и научной практикой
в целом, понимаемой как нелинейно эволюционирую-щие комплексы отношений между
«акторами» самого разного характера: от человеческих индивидов и коллективов до
социальных институций, (лабо-раторных) инструментов, машин и микроорганизмов[11].
Даже среди тех,
кто все же готов принять предложенные Н. Поселягиным общие определения
«антропологического поворота», скорее всего, возникнут возражения по поводу
попытки «консолидировать» их в одно «движение» с носителями неприемлемых для
них установок. Подтверждением этому могут служить как уже почти классический
спор «философов» и «филологов», так и недавние обсуждения статей К. Платта и С.
Козлова[12]. Хотя
большинство участников этих дискуссий интересуется человеком/личностью в сетях
зна-ков/текстов, методологические и прочие выводы из этого интереса делаются
часто диаметрально противоположные. Так, если для Кевина Платта «внутри текстов
нет ничего, кроме того, что вложили в них живые люди», то Марк Липовецкий готов
согласиться с Кевином, но только с одной поправкой: да, нет ничего, кроме самих
текстов (или дискурсов)[13].
Учитывая, что спор здесь структурно напоминает классический спор между
философами Нового вре-мени, между эмпириками и рационалистами, его разрешение
вряд ли подда-ется тривиальной медиации.
Можно привести и
другие примеры фундаментальных разногласий, про-ходящих через сообщество
потенциальных фигурантов обсуждаемого Н. По- селягиным интеллектуального
движения: давние и недавние споры по поводу роли «актуальности» в науках о
человеке и о ценностно-направленной пози-ции исследователя, по поводу роли
теоретизирования и «эмпирического ма-териала» в мотивации научной работы и т.д.[14] Конечно,
никто из сторонников антропологического поворота не призывает к объединению
вокруг некой новой догмы. Николай Поселягин призывает лишь к сотрудничеству и
взаи-модействию. Я не против, но вопрос состоит в том, насколько «человека»
стоит ставить во главу такой консолидации. Как мы уже видели, «антропо-логическая»
(или «антропоцентристская»?) постановка вопроса грозит ис-ключением важных
направлений современной мысли из разговора и игнори-рованием реальных
концептуальных разногласий среди потенциальных участников «поворота». Кроме
того, акцент на «человеке» de facto легити-мирует методологический индивидуализм и его
крайние позитивистские формы — теории рационального выбора и экономического
человека, — то есть направления, от которых, подозреваю, большинство
сторонников «по-ворота» предпочло бы дистанцироваться.
Вообще,
стремление сделать «человека» основанием и знаменем новых вея-ний в современной
гуманитаристике коренится, по-видимому, не столько в собственно научном поле,
сколько в поле политическом (если использовать терминологию Бурдьё). Нередка
тенденция более или менее эксплицитно свя-зывать теоретические и
методологические предпочтения в науке с конкретной, в частности либеральной (в
России — «правой»), ориентацией в политике. От-сюда и упор на «автономию», в
отличие от агентности. Автономия прочно ас-социируется в нашем сознании с некой
вне- и досоциальной самостийностью человеческой личности и ориентирует
исследователя на изучение средств и методов сопротивления властным структурам и
освобождения от них. Агент- ность же включает в себя многообразные способы
активного взаимодействия между человеческими индивидами и между человеком и
обществом, включая кооптацию, мимикрию, манипулирование господствующими
дискурсами, вы-борочную идентификацию с фрагментами этих дискурсов и т.д. Кроме
того, как считают постгуманисты, агентность не ограничена миром людей.
Полагаю, что
некоторые «отсутствия» в составленном Николаем списке потенциальных ресурсов
«антропологического поворота» тоже неплохо объ-ясняются логикой политического
поля. Возьмем, к примеру, отсутствие «фи-лософии» в списке. Понятно, что данный
факт отражает довольно низкий ста-тус современной российской философии, но в
мировом контексте такое отсутствие совсем неоправданно. Скорее, оно унаследовано
от предшествую-щих, еще советских форм научного либерализма: как известно, в
среде про-грессивных ученых 1970—1980-х годов было принято морщить нос и криво
улыбаться при упоминании о философии. Сейчас этот рефлекс оправдывается отказом
от гранд-нарративов[15]. Таким
образом, несмотря на подчеркивание Николаем напряженности между новым
«субъективизмом» и традиционным академизмом, предлагаемый автором «поворот»
унаследовал многие класси-фикации и иерархии ценностей от своего академического
«оппонента».
То же можно
сказать и о марксизме. Двадцать лет прошло после крушения Союза, а мы все еще
часто продолжаем бежать как черт от ладана от любого упоминания о марксизме.
Боюсь, что к этому нас подталкивают не научные рассуждения, а наши политические
пристрастия. Популярная в либеральных кругах идея о том, что современный режим
в России является прямым на-следником советского режима, часто затемняет как
родственные связи пер-вого с «правыми» диктатурами XIX—XX веков, так и актуальность Марксо- вого анализа бонапартизма
в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта».
То же относится и
к требующему нового осмысления наследию философа науки Бориса Гессена, не
говоря уже об отсутствующих в предлагаемых Н. Поселягиным и его коллегами
каноне именах Льва Выготского и Алек-сандра Лурии. Кстати, от марксистской
теории практики и от теории дея-тельности отказываются и наши «правые», как они
сами себя определяют, теоретики практики[16].
Мне же представляется, что многие мыслительные ходы в работах Выготского и
Лурии являются прообразом реальной альтер-нативы современной
суперпозитивистской когнитивной науке, а также од-ним из мостов между наукой о
мышлении и поведении, с одной стороны, и историей, социологией и антропологией
культуры, с другой. В работах же Маркса, Гессена, а также малоизвестного у нас
марксиста Хенрика Гроссмана просматриваются очертания новой культурной и
социальной макроистории науки и техники — столь необходимого сейчас дополнения
к микроориента-ции современных западных STS, «исследований науки и техники»[17].
Ко всему прочему,
призывы поставить человека во главу угла, как бы они ни концептуализировались,
просто не новы. Ориентация на «живого», «дей-ствительного», «исторического»
человека, в отличие к «человека вообще», от абстрактного «сознания», — это
постоянный спутник гуманитарных и соци-альных наук, по крайней мере с XIX века. Вспомним, что к такому
повороту призывал еще Маркс. В гуманитарных и социальных науках XX века не-устойчивый
баланс между наукой и субъективностью, а также «структурой» и «агентностью»,
баланс, периодически нарушаемый поворотами то в одну сторону, то в другую, —
это ключевое условие существования соответствую-щих дисциплин. Кого в такой
ситуации можно привлечь очередным призы-вом к человеку, тем более раздающимся
из России, уже несколько десятиле-тий считающейся академической периферией?
Даже в самой
российской традиции, описываемой Поселягиным в терминах академизма и
позитивизма, почти каждое десятилетие происходил какой-ни-будь поворот к
«человеку»: то в виде риторики «человеческого фактора», то в виде «комплексного
изучения человека». Не стоит забывать, что лидер совет-ской структуралистской
семиотики, Вячеслав Всеволодович Иванов, описывает свою научную парадигму уже с
давних пор именно как антропологическую[18].
Так что если и
нужно бояться за судьбу работ новых историков, антропо-логов и социологов
культуры, группирующихся вокруг «НЛО» и родствен-ных публикаций и институций —
как это делает Николай Поселягин, — то не из-за оппозиции между их
«субъективизмом» и «позитивизмом» россий-ского академического истеблишмента. В
той степени, в какой эта оппозиция осмысленна, она разделяет «новых»
исследователей не меньше, чем отделяет их от «истеблишмента». То есть вопрос не
столько в том, привьется ли в Рос-сии «антропологический поворот», сколько в
том, привьется ли в ней такая стилистика научной работы, для которой характерна
глубокая интеграция в международный научный контекст, а также рефлексивная
(недогматическая) укорененность в отечественных традициях, обладающих мировым
авторите-том, но все еще довольно маргинальных в российском контексте (к
примеру, формализм и структурализм). То есть привьется ли в ней «стиль
"НЛО"», в самом широком смысле?
Во всяком случае,
«антропологическим поворотом» этот стиль далеко не исчерпывается. Если такой
поворот действительно имеет место, то есть вы-ходит за рамки манифестов, то он
является лишь одной из стратегий выхода российских гуманитарных и социальных
наук из сегодняшней совсем не бле-стящей изоляции. Список таких стратегий
включает уже упомянутый постгу-манизм, пропагандируемый Хархординым и Волковым
«прагматический по-ворот», а также пространственный/географический и имперский
повороты, широко представленные на страницах журнала «Ab Imperio».
Если у всех этих сдвигов есть общие
знаменатели, то они, в основном, отрицательные: антиэссенциализм,
антиевропоцентризм, анти-Sonderweg, отрицание «непо-движных двигателей» (unmoved mover) истории. Все указанные выше «пово-роты» — это попытки
придать положительное теоретическое и эмпирическое содержание вышеперечисленным
отрицаниям.
В отличие от Н.
Поселягина, у меня не вызывает сомнения, что все эти уси-лия приведут, и уже
приводят, к более или менее глубокой реформе отечествен-ной науки. Правда,
глубина и успех данной реформы будут во многом зависеть от того, насколько нам
удастся в ходе ее осуществления периодически проби-вать бреши в нашей
национально-региональной и дисциплинарной изоляции. То есть вдобавок к усилиям
по выведению отечественной науки «на мировой уровень» нужны еще целевые усилия
по ee депровинциализации.
В этом деле российским ученым есть чему поучиться у западных славистов и
русистов, в том числе и российского происхождения. В силу своего
географического по-ложения, западные специалисты по России чаще ощущают «на
своей шкуре» последствия провинциальности и изоляции своих ученых занятий в
более ши-роком научном поле. Им чаще, чем российским коллегам, приходится, с
боль-шим или меньшим успехом, «переводить» свои результаты за узкие националь-ные
и дисциплинарные рамки своих специализаций. К примеру, в последние годы работы
Алексея Юрчака привлекли внимание не только коллег-слави-стов, но и
коллег-антропологов. Дело не только в том, что он написал книгу, что
называется, «на уровне», но и в том, что ему удалось показать структурное
сходство между анализируемым им «перформативным сдвигом» в позднем со-ветском
дискурсе и тенденциями в американской политике после 9/11[19].
Этот пример
показывает, как важно продвигать идею о
теоретической ре-левантности
материала российской, советской и восточноевропейской исто-рии и современности.
Идею о том, что многие аспекты истории и современ-ности недавнего «второго
мира» достойны не только того, чтобы быть объектом приложения «общепризнанных»
(западных) концепций и моделей, но и того, чтобы эти регионы сами служили
легитимными источниками тео-ретических моделей. Эта идея «депровинциализации»
России/«второго мира» в последние годы становится предметом серьезного внимания
теоре-тиков и исследователей[20]. Однако
сделано пока еще мало. Перед нами — поле непаханое работы. Остается лишь засучить
рукава и пахать. По этому поводу, я уверен, у нас с Николаем Поселягиным —
полное согласие.
[1] Прохорова И.Д. Новая антропология культуры: Вступле-ние на правах манифеста // НЛО. 2009. № 100. С. 9—16.
[2] Многое из сказанного далее относится и к славистике/ру-систике в мировом масштабе. Однако детали сравнения и взаимоотношений между отечественной наукой и наукой о России выходят за рамки данного отзыва.
[3] Прохорова ИД. Новая антропология культуры.
С. 10; ср.: Waldstein
M. Theorizing the
[4] Платт КМ. Ф. Зачем изучать антропологию? Взгляд гу-манитария: вместо манифеста // НЛО. 2010. № 106. С. 24.
[5] Эткинд А. Дорога, вымощенная благими намерениями // НЛО. 2010. № 106. С. 42.
[6] Платт К.М.Ф. Зачем изучать антропологию? C. 20.
[7] Поселягин Н. Антропологический поворот.
[8] Там же.
[9] Ямпольский М. Без большой теории? // НЛО. 2011. № 110. С. 59—84.
[10] Там же. С. 72. В этом контексте нельзя не
согласиться с М. Ямпольским, что последняя книга Юрия Лотмана сильно опередила
свое время. Но то же можно сказать о многих других работах зрелого Лотмана, уже
начиная с 1970-х годов. Рассматривая культуру и повседневную жизнь как тексты,
он одновременно сближал характери-стики текста с характеристиками эволюционирующего
живого организма и даже человеческой личности. См. мою попытку сопоставить
идеи, центральные для современного западного науковедения (science studies), с идеями
Лот- мана: Waldstein M. The Mangle of Practice or the Empire of Signs? Toward a Dialogue between Science Studies and
Rus-sian Semiotics // The
Mangle in Practice / Eds. A.
Pickering, K. Guzik. Duke University Press, 2009.
[11] Latour B., Woolgar S. Laboratory Life. 2d ed.
[12] См. блок материалов «Антропология как вызов» (НЛО.
2010. № 106. С. 11—64) и «Времена филологии» (НЛО.
2011. № 110. С. 13—114).
[13] См.: Антропология как вызов. C. 19, 37.
[14] Там же. См. особенно реплики Бориса Дубина, Виктора Живова, Сергея Козлова, Кевина Платта и Сергея Ушакина.
[15] Несправедливо, кстати. Ведь удар по этим нарративам был в свое время нанесен в первую очередь философами.
[16] Волков В., Хархордин O. Теория практик. С. 12.
[17] Freudenthal G. The Hessen-Grossman Thesis: An Attempt of Rehabilitation // Perspectives on Science. 2005. № 13. P. 166—193.
[18] Иванов В.В. Наука о
человеке: Введение в современную антропологию. М.: РГГУ, 2004.
[19] Boyer D, Yurchak A. American
Stiob: Or, What Late-Socialist Aesthetics of Parody Reveal about Contemporary
Political Culture in the West // Cultural Anthropology. 2010. May. Vol. 25. №
2. P. 179—221. См. также: http://www.culanth.
org/?q=node /322.
[20] См. годовую темy журнала «Ab Imperio» за 2011 год: Вто-рой мир — второй раз? Концепция Второго мира на пере-крестке социальных наук и имперской истории.