(пер. с англ. А. Маркова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
Кевин Платт
АУТСАЙДЕРЫ В ОБИТЕЛИ КУЛЬТУРЫ
Статья Николая
Поселягина представляет собой ценный экскурс в сущность и перспективы
антропологического поворота в российской гуманитарной науке. Как говорит
Поселягин в самом начале, его взгляд на проблему — взгляд инсайдера, репортаж с
фронтовой линии дисциплинарных изменений. Поселягин называет целый ряд
теоретических инструментов, совершенно не-обходимых для дальнейшего продвижения
гуманитарных дисциплин. Пред-ложенное им интереснейшее обсуждение возможных контуров
российской дискуссии о значении антропологического поворота — сталкивающей тра-диционалистских
«позитивистов» и реформистских «субъективистов» — не только интригует и
провоцирует, но и лучшим образом отвечает моему собственному опыту обсуждения с
российскими исследователями вопросов теории и практики. Несмотря на осторожные
и даже пессимистические за-мечания, которыми Поселягин заканчивает свою статью,
сам факт его собст-венных поисков по расширению дисциплинарных границ
гуманитарного зна-ния в России и сам факт данного форума по обсуждению его
статьи свидетельствуют о том, что предпринятые им усилия получают резонанс
прямо здесь и сейчас.
В примечании в
начале статьи Поселягин пишет: «.для разговора об академической жизни в тех или
иных научных сообществах нужно знать ее не только академически, но и прожить в
ней какое-то время самому». Я почти полный (надеюсь, не до конца) «аутсайдер»
по отношению к российским гу-манитарным сообществам. Тем не менее я набрался
смелости представить некоторые дополнения и альтернативные формулировки в ответ
на доводы Поселягина. Мое самое настоятельное дополнение: Поселягин очень мало
учитывает труды социологов наших дней, давая только самые общие ссылки на Макса
Вебера, Клиффорда Гирца и Рут Бенедикт. Поселягин сам призна-ется в этом, но
как раз здесь нужно уточнить, какие подходы могут быть уч-тены в такой
ситуации.
В частности,
можно вспомнить теоретические работы культурных антро-пологов, в которых
рассматривается текстовая динамика их собственных ме-тодов: начиная с
фундаментальной работы Джеймса Клиффорда и Георга Маркуса «Написание культуры:
поэтика и политика этнографии» (1986) и продолжая большим числом теоретических
размышлений и этнографиче-ских case—study, возникших под влиянием этого важнейшего эксперимента[1].
Также удивительно
отсутствие классических работ по социологии куль-туры, включая эпохальные труды
Пьера Бурдьё о культурном капитале и Ми-шеля де Серто о культурном потреблении,
и наличие большого количества работ, написанных под их влиянием, как внутри собственно
социологии, так и вообще в гуманитарных науках[2].
Наконец, что симптоматично для ситуа-ции в России, приходящей в себя после
крушения советских научных пара-дигм, за бортом оказался весь корпус
марксистской критики культуры — на-чиная от работ самого Маркса и кончая живой
традицией марксистской критики культуры ХХ в.: от Вальтера Беньямина и Дьёрдя
Лукача до Теодора Адорно, Макса Хоркхаймера, Луи Альтюссера, Терри Иглтона и
Фредерика Джеймисона.
Бедность
социально-гуманитарного знания, о которой говорит Поселя-гин, — это не просто
проблема «отсутствия теоретических инструментов». Гораздо важнее то, что
отсутствие социального знания в изложении Поселя- гина прямо отражается в его
откровенном незнакомстве с собственно пози-циями социальных наук в понимании
культуры. Чтобы воспринять хотя бы часть того, что концепции культуры в
социальных науках могут предложить гуманитариям, я попробую подойти к проблеме
с другой стороны. Поселягин в своей статье больше всего внимания уделяет
теоретическим ресурсам, достаточным для реформы практики
гуманитарных занятий. Но он очень мало задумывается над вопросом о предмете
гуманитарного исследования. Размышление над тем, что
мы изучаем, а не над тем, как мы изучаем, может отталкиваться
от предложенного Поселягиным описания эпистемологии ант-ропологического
поворота как «субъективистской». Хотя Поселягин приме-няет этот термин к
«микроуровню», описывая динамику анализа текста — предполагая, что значение в
тексте становится материалом интерпретации благодаря весьма произвольному
выбору интерпретатором теоретических инструментов и «этнографического»
герменевтического подхода, что и поз-воляет говорить о «субъективизме»
интерпретатора, — он вполне релевантен и для «макроуровня», в том, что касается
выбора специфического объекта для анализа. Так каким образом исследователь
принимает решение о выборе объекта: следуя какому-то правилу или произвольно?
Ярлык
«субъективизм» в точности отражает ту терминологию, в которой некоторые
академические исследователи в России воспринимают поставлен-ные
антропологическим поворотом вопросы. По моему собственному опыту, ведущие
российские гуманитарии считают своей профессиональной задачей давать
скрупулезную интерпретацию исторически верифицируемых фактов, принимая к
рассмотрению только традиционные объекты гуманитарного ис-следования:
канонические фигуры и канонические проблемы литературной и культурной истории.
Как мне однажды сказал видный российский специа-лист, пусть ученые на Западе
посвящают себя исследованию «кривоногих черных женщин», для России правильно
заниматься гуманитарными нау-ками по прежней моде, направляя внимание на Данте,
Шекспира и Пушкина. При таком подходе любой метод, уклоняющийся от этих
центральных и тра-диционных дисциплинарных задач, неизбежно опирается на
какую-то форму культурного релятивизма, отстаивающего совершенно произвольный
выбор объекта исследования — в согласии с праздными фантазиями и субъектив-ными
воззрениями исследователя.
Такая позиция
живо напоминает голоса консерваторов, звучавшие во вре-мя так называемых
«культурных войн» в США в 1990-е годы в ответ на рас-ширение программ
этнологических исследований, гендерных исследований, квир-исследований и других
проектов изучения идентичностей (identity— based projects) в гуманитарных науках. Признаться, позиция традиционалис-тов
ошибочна только отчасти. Но она и верна только отчасти. Чего не хватает
консервативным защитникам культурных традиций (и самому Поселягину), так это
трансформированного понятия гуманитарных дисциплин, которое является
требованием любого «антропологического поворота», заслуживаю-щего этого имени.
Речь идет о скачке от перспективы гуманитарного знания, в которой дисциплина
как целое, ее институты и специалисты в этих инсти-тутах определяются объектами
исследования (скажем, Институт русской ли-тературы, специалисты по Пушкину,
Данте или Шекспиру), — к перспективе, в которой теория и метод в первую очередь
определяют и дисциплину, и про-фессиональную идентичность.
Культурный
антрополог прежде всего и более всего — участник его/ее ге-нерализующей
дисциплины. Он/она пишет книги по той или иной специ-альной проблеме в своей
области; но что делает его/ее практику антрополо-гической — так это
теория и метод. То же самое нужно сказать о социологах культуры. Общность
теории и общность метода задает научный язык, кото-рый и делает возможной
дискуссию внутри этих дисциплин поверх предмет-ных областей. Антропологический
поворот в гуманитарных науках требует от нас рассматривать наши собственные
дисциплины тоже как определяемые применением общего набора инструментов к
генерализованной области, ко-торую я бы предложил называть «намеренная
эстетическая деятельность в культурной жизни». Несомненно, рано или поздно
гуманитарные дисцип-лины должны были ослабить свою мертвую хватку — замкнутость
на отдель-ных объектах исследования; просто потому, что количество возможных
объ-ектов растет, включая уже не только высокую, но и низовую культуру, не
только канонические традиции, но и не принадлежащие канону произведе-ния, не
только литературу, но и кинематограф и (современный) фольклор, не только
национальные традиции, но и вопросы передачи традиций и кросс- культурные
явления, не только Пушкина, но и черных женщин, геев, гастар- байтеров и
других.
Но почему
произошел этот переход в определении дисциплин?
Разве эти объекты не становились иногда, до некоторой степени, объектами
исследо-вания и во вполне «традиционном» гуманитарном знании? Конечно, стано-вились.
Но я настаиваю на том, что только фундаментальное переформули-рование наших
дисциплин позволит нам четко разглядеть центральные исследовательские проблемы
нашего времени, не только через отсылку к «модным новым темам», но и в
отношении к самим традиционным фигурам.
Главными
проблемами новых исследований могут стать: формирование культурных
идентичностей, национальных традиций и канонов литератур-ной и культурной
ценности; отношения между центрами и перифериями культурно санкционированной
власти и актуальное состояние неясных гра-ниц между ощутимо отдельными языками,
традициями, «семиотическими системами» и «жизненными мирами». В нашем мире, в
котором каноны раз-рушены, глобальная культура соперничает с национальной,
население не определяется границами, а границы не совпадают с территориями,
визуаль-ное пересиливает текстовое, мы должны ответить на вызов этих и других
но-вых исследовательских проблем.
Дело в том, что
дисциплина или специалист, основывающиеся на нацио-нальном каноне, особенной
культурной фигуре или даже на доминирующей форме культурной деятельности
(«высокая литература»), оказываются за-шоренными. Такие гуманитарии, сразу же
видно, провинциальны и куль-турно ограничены — они участвуют в производстве
культурных ценностей, предназначенных для посвящения других участников в
священные смыслы данной традиции, но оказываются совершенно бессильными, когда
нужно разглядеть пределы этих культурных смыслов, механизмы их производства и
далеко идущие социальные и политические последствия их существования. Как я
писал однажды, специалист, изучающий Пушкина, Данте или Шек-спира в
традиционной дисциплинарной рамке, гораздо более похож на перво-священника
какой-то религии, чем на ученого, взыскующего знания. Неко-торые российские
специалисты намекали мне, что это правильно и хорошо — что они счастливы надеть
мантию первосвященника культа Пушкина. Мне нечего возразить на их выбор. Но я
полагаю, что наука в целом должна дви-гаться другим путем.
Существуют две
важные оговорки к предложенному пониманию антропо-логического поворота в
гуманитарных науках. Прежде всего, никто не призы-вает отказаться от Данте,
Пушкина и Шекспира. Конечно, новые проблемы реформированной гуманитарной науки
привлекут внимание части тех иссле-дователей, которые сейчас занимаются
каноническими фигурами — и они нач-нут изучать эти же фигуры новыми способами.
Но любое серьезное изучение «намеренной эстетической деятельности» в российском
обществе должно учитывать важность сочинений Пушкина как центрального стержня
нацио-нальной идентичности, как механизма производства канонических ценностей,
в связи с установлением нормы литературного языка и т.д. Но эти весьма тра-диционные
проблемы нужно поместить в контекст сравнительного описания: не только в связи
с другими традициями Нового и Новейшего времени, но и в соотнесении с
соперничающими системами культурной оценки в россий-ском обществе и на его
окраинах — географических, языковых и социальных. Такая гуманитарная наука, не
думая о жреческом служении в храме русской культуры, способна исследовать
строение и функционирование самого храма.
Другая важная
оговорка возвращает нас к очевидному смыслу термина «субъективный». Как уже
заметили читатели, я считаю термины «объектив-ный» и «субъективный» подходящими
для формул отдельных традициона-листских критиков дисциплинарной реформы, но
неспособными описать импликации антропологического поворота. Вероятно, при
рассмотрении культурных смыслов и интерпретаций текстов реформированная
гуманитар-ная наука будет «конструктивистской», а не «субъективистской».
Вопросы эпистемологии на микроуровне анализа текста вторичны по отношению к
эпистемологическим импликациям поворота к социальным наукам на мак-роуровне.
Как становится ясно из вышесказанного, предлагаемая реформа гуманитарных наук
представляет собой решительный шаг от культурно ограниченных форм производства
знания к формам производства знания, ос-нованным на научном консенсусе
гуманитариев. Это шаг не в сторону «субъ-ективной» оценки культурной ценности, —
но прочь от провинциализма.
Читатели не
должны понимать мои заметки как критику изолированности деятельности российских
гуманитариев. Будем честны, я пишу о состоянии любой дисциплины, которая
определяет себя на основании объекта исследо-вания, а не теории и метода, —
будь то отделение славистики или английской филологии в моем университете или
институты изучения русской литера-туры здесь, в России.
В приведенном
выше примечании Поселягин делает предположение, что только «инсайдер»
достаточно оснащен для ответа на вопрос, зачем нужен России антропологический
поворот. На мой взгляд, это утверждение оши-бочно. Настоящие инсайдеры в
российских гуманитарных институциях, по определению, не понимают необходимости
антропологического поворота. Для дисциплинарной реформы, предлагаемой под
девизом антропологиче-ского поворота, нужно научиться смотреть поверх рубежей
унитарных на-циональных традиций и учиться исследовать среди прочего механизмы
фор-мирования этих традиций и рубежей. Говоря совсем кратко, успех или провал
этой реформы зависит от того, сможем ли мы все стать «аутсайдерами», «за-глядывающими
извне» со всей почтительностью в любую обитель куль-туры — российскую,
американскую или западноафриканскую.
Пер. с англ. А. Маркова
[1] См.: CliffordJ., Marcus G. Writing Culture:
the Poetics and Politics of Ethnography.
[2] См.: Bourdieu, P. Distinction: A Social Critique of the Judge-ment
of Taste.