Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2012
И «ЭТНОГРАФИЯ НАУКИ»
Статья Николая Поселягина произвела на меня
двойственное впечатление. С одной стороны, я вполне солидарен с интересом
автора к перспективам «антропологического поворота» в российском литературоведении
и других «текстуально ориентированных» дисциплинах. Вместе с тем, логика его
рас-суждений далеко не всегда представляется мне последовательной. Оставляя в
стороне несколько обескураживающее name—dropping (в котором, впрочем, автор и сам охотно сознается),
ряд спорных историографических выводов, а также не вполне очевидных для меня
методологических интерпретаций раз-личных филологических и антропологических
работ, сосредоточусь на ос-новных тезисах статьи.
Согласно
Поселягину, антропологический поворот в отечественных гума-нитарных дисциплинах
пока что представлен сравнительно небольшим ко-личеством исследований (по
именам названо всего шесть авторов), в том или ином отношении противостоящих
трудам «традиционалистов» / «позитиви-стов» / «академистов». Последних, по
мысли автора статьи, по-прежнему от-личает привязанность к идеологии
объективного знания, подразумевающей, что «любые исследователи, при известном
навыке обращения с фактами и эвристическом опыте их складывания в объективные
системы, способны по-нять истинные смыслы сказанного в тексте и происходившего
за текстом».
Отмечая, что
понимание и использование самого выражения «антрополо-гический поворот»
существенно варьируются не только в различных научных сообществах, но даже и в
рамках сборника «The Anthropological Turn in Lite—rary Studies» (1996),
Поселягин, однако, решается предложить (или прогно-зировать) ряд
методологических направлений и тенденций, которые могут быть характерны для
этого интеллектуального течения в российской науке. К ним он относит этнологию
(в силу ее предполагаемой ориентации на «проб-лемы идентичности себя и
"другого"», а также «постколониализм»), семио-тику (как
«интеллектуальное течение с собственной научной базой и набором аналитических
практик», а также «определенную методику анализа (пред-ставление изучаемого
объекта в виде знаковой системы)»), социальную / культурную антропологию (не
совсем понятно, для чего тогда нужно было от-дельно упоминать этнологию),
историю и психологию (представленные здесь только именами Хейдена Уайта и
Зигмунда Фрейда соответственно), социо-логию (речь вроде бы идет
преимущественно о «веберианской» традиции), нарратологию, дискурс-анализ,
исследование идеологий и «теории перевода». Не поясняя, как все эти дисциплины
и аналитические направления будут со-существовать и взаимодействовать в
контексте предполагаемого «познания человека через знаковые медиаторы»,
Поселягин тем не менее допускает, что постулируемый антропологический поворот
способен «развиться не просто в научное направление, а в большую парадигму —
универсалистскую фило-софскую теорию, стремящуюся с помощью ограниченного
набора терминов и практик объяснить любой феномен человеческой культуры,
который по-падает в сферу ее внимания».
Нужно, впрочем,
отдать должное автору: несмотря на все «величие за-мысла», он относится к
собственным рассуждениям с существенной долей скепсиса и признает, что речь
идет не об «утверждении догматов и не описа-нии явления», а о «субъективной
попытке прогноза на будущее» — «на-столько же условной и необязательной,
насколько вообще условными и не-обязательными бывают подобные прогнозы».
Признаюсь, что
мне вообще не очень по душе подобные глобальные эписте-мологические проекты.
Во-первых, они плохо соотносятся со спецификой гу-манитарного знания как такового,
не нуждающегося, в отличие от некоторых точных и естественных дисциплин, в
объяснительном и методологическом мо-низме. «Универсалистские философские
теории», стремящиеся объяснить все и вся, в данном случае скорее вредны, чем
полезны. Во-вторых, они малореа-листичны с точки зрения «этнографии научной
жизни»: в современных демо-кратических и даже авторитарных обществах
академические корпорации устроены не по иерархическому, а по «сетевому»
принципу; они состоят из не-больших групп, объединенных общими интересами,
методологическими прио-ритетами, особенностями языков описания. Как правило,
такие группы обла-дают хотя бы относительной интеллектуальной и
финансово-административ-ной автономией. Горизонтальные связи здесь играют
гораздо большую роль, чем вертикальные, по крайней мере когда речь идет не об
имитативной, а о под-линной аналитической работе. Навязывать подобным
«академическим сетям» универсальную теоретико-методологческую рамку не только
бессмысленно, но и вредно: инновативные проекты в этом контексте рождаются, как
правило, за счет приватных переговоров, а не публичных деклараций. Ниже я еще
вернусь к этой теме, поскольку она важна именно в прогностической перспективе.
Дело, впрочем, не
только в объяснительном универсализме, тем более что Поселягин вроде бы и не
очень на нем настаивает. Более проблематичным представляется отсутствие
сколько-нибудь четких методологических конту-ров той версии антропологического
поворота, о которой идет речь в его статье. Рассуждения о противостоянии
«субъективистского» и «объективист-ского» подходов в гуманитарных дисциплинах
кажутся мне в данном случае и не очень уместными, и слегка устаревшими. Эта
проблема, бывшая некогда предметом оживленных дебатов и на Западе, и у нас (с
соответствующим за-паздыванием), давно потеряла свою остроту. Очень скоро стало
понятно, что солиптический субъективизм так же скучен и аналитически порочен,
как и твердолобый академический объективизм, и что искусство гуманитарного
исследования состоит в адекватном сочетании «субъективистских» интер-
претативных стратегий и «объективистских» приемов аргументации. Как бы то ни
было, все эти вопросы имеют скорее общее гносеологическое значение и к проблеме
антропологического поворота прямого отношения не имеют.
Честно говоря, я
не очень уверен, что с ней непосредственно связаны и об-суждаемые Поселягиным
вопросы об «идентичности себя и "другого"», а также о «человеке» /
«автономной личности» как объекте антропологически ориентированных исследований
в области литературы, кинематографа, ис-кусства и т.д. Социальная / культурная
антропология последних десятилетий не так уж часто прибегает к столь
абстрактному и размытому понятийному аппарату. Как правило, «личность»
понимается антропологами сквозь призму когнитивных моделей и установок либо как
персональный выбор между существующими социальными нормами, предписаниями,
стратегиями и т.п. Речь, таким образом, идет не об автономии, а об agency, что все же сме-щает акценты в сторону общества, каким
бы его ни представляли себе те или иные исследовательские школы. Вообще говоря,
проблема антропологиче-ского поворота все же подразумевает более конкретные
вопросы. Прежде всего: что и как будут исследовать «новые» литературоведы,
киноведы, ис-кусствоведы? Что, в частности, может дать специалисту по истории
литера-туры опыт современной антропологии с ее ориентацией на малые социальные
группы, продолжительные полевые исследования, «насыщенное описание», скрытые от
внешнего наблюдателя формы общественного взаимодействия и коммуникации,
«подразумеваемые значения», «emic points of view» и т. д.?
Думаю, что одним
из решающих факторов в формировании антропологи-чески ориентированных подходов
к изучению «текстуальных форм» в культу-рах прошлого и настоящего должен быть
принцип социального конструкцио- низма, восходящий к знаменитой работе Питера
Бергера и Томаса Лукмана «Социальное конструирование реальности» и по-прежнему
играющий значи-мую роль в современных исследованиях культуры и общества. В этом
кон-тексте «литература» предстает не самодовлеющей сущностью, а «сильным кон-цептом»
и социальным институтом, чье существование детерминировано общественными
конвенциями и ограничивается сравнительно коротким исто-рическим периодом. Что
же до предмета традиционного литературоведения, то в подобной
историко-антропологической перспективе он оказывается частью довольно сложной
мозаики или механики текстов и практик. Впрочем, и само понятие «текст»,
которое, насколько я могу понять, Поселягин все же предлагает сохранить в
качестве одного из методологически значимых ориен-тиров для антропологии
литературы, имеет в подобной перспективе исключи-тельно служебное значение.
Речь, в сущности, идет об исследовании опреде-ленных типов коммуникации, о
нарративных стратегиях и формах смысло- образования, характерных для разных
эпох и социальных контекстов. Образ-цом «антропологического литературоведения»
в этом смысле, вероятно, стоит считать уже довольно давнюю книгу Карло
Гинзбурга «Сыр и черви», где го-ворится не о текстах как таковых, но о том, как
при их посредстве конструи-руются и трансформируются социальные смыслы.
Именно эти
соображения заставляют меня с осторожностью относиться к тому увлечению
семиотикой, которое несложно заметить в статье Поселя- гина. Мне кажется, что в
любом из своих изводов семиотический подход к исследованию культуры и общества
выглядит для современной антрополо-гии устаревшим. Боюсь, что «методология
чтения текста», основанная на по-иске «означающих» и «означаемых», не только
затрудняет понимание про-цессов социального смыслообразования, но и неизбежно
ведет к «системному подходу», заставляющему исследователя редуцировать
многообразие наблю-даемых культурных форм к громоздким и мало операциональным
идеальным структурам. Думаю, что попытки рассмотрения «культуры как системы»,
предпринятые некогда Клиффордом Гирцем, прямо противоречат предло-женному им
самим принципу «thick description».
Впрочем, я не
считаю уместным подробно излагать здесь собственные взгляды на проблему
антропологического подхода к истории литературы. Вернемся к непосредственной
теме статьи, а именно — к перспективам по-добных
исследований в российском академическом контексте. Я не думаю, что прогнозы
такого рода можно основывать на довольно условном проти-вопоставлении
«архаистов-объективистов» и «новаторов-субъективистов», как это делает
Поселягин. Если бы мне пришлось писать статью на подобную тему, я бы начал как
раз с этнографии академической жизни, то есть по-пытался бы выяснить, какие
исследовательские группы и сети, существую-щие в современной России, в той или
иной степени могут быть соотнесены с представлением об антропологическом
повороте; как и почему сложились эти сообщества, в чем их эпистемологическая и
методологическая специфика, каковы перспективы их деятельности и развития. Я
понимаю, что такая ра-бота требует времени и усилий, однако она помогла бы
составить более ясное представление о конкретных тенденциях научной жизни,
избежать излишне широких обобщений, где историю представляет только Хейден
Уайт, психо-логию — только Фрейд, а социологию — только Дюркгейм и Вебер, и, нако-нец, избавиться от
праздных вопросов о том, что именно в нашей научной деятельности может или
должно быть нужно России.
Мне кажется, что
рефлексивная этнография науки не только имеет исто-риографическое или
прогностическое значение, но должна быть непремен-ной частью антропологического
поворота как интеллектуального проекта. Нам стоит хотя бы отчасти отдавать себе
отчет в том, как формируются и трансформируются, так сказать, «структуры
научного интереса», какими ана-литическими, корпоративными и «внешними»
факторами они определяются, какое влияние они оказывают на конструирование
предмета и целей иссле-дования. Еще раз подчеркну, что речь идет не об
археологии, а об этнографии гуманитарного знания, о том, какова «поэтика и
политика» современной нам научной деятельности. Западная наука, впрочем,
располагает достаточно об-ширным опытом размышлений такого рода, тогда как в
России подобной рефлексии пока что явно не хватает.
Не исключено, что
при более тщательном анализе современной россий-ской науки нам удалось бы
насчитать гораздо большее число сторонников антропологического поворота, чем
это делает Поселягин. Другое дело, что я вообще не уверен в необходимости
проведения жестких границ между рос-сийской и мировой наукой. Понятно, что
политико-идеологические, финан-совые и административные факторы, влияющие на
работу гуманитариев в России, отличаются определенной спецификой. Не секрет,
что во многих от-ношениях российская наука по-прежнему производит довольно
безрадостное впечатление. Вместе с тем, многие «горизонтальные структуры»
отечествен-ного академического сообщества вполне успешно встроены в глобальные
ис-следовательские сети. Думаю, что это обстоятельство тоже необходимо иметь в
виду, говоря о перспективах антропологического поворота в России.
Короче говоря,
давайте не будем ограничиваться общими декларациями и более внимательно
посмотрим, как на практике устроена академическая жизнь. Возможно, что тогда
будущее антропологического поворота в России станет нам более ясным.