Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2011
О ДРУГОМ
1.
Помимо прочего, пушкинское “Я вас любил…” примечательно своей, выражаясь по-современному, открытостью к Другому:
Я вас любил так искренно, так нежно, |
Но “другость” здесь, конечно, очень ограниченная. Повсеместный в русском языке грамматический род, grammatical gender, не оставляет сомнений в половом раскладе этого треугольника: “Я” – м. р. (любил), “Вы” – ж. р. (любимой), “Другой” — м. р. (другим).[1]
Зато при переводе на грамматически бесполый английский (откуда, наверное, приемлемость гендерной революции для его носителей) сексуальная определенность ситуации размывается:
I loved you so sincerely, so tenderly, |
Подставляй треугольники, какие хочешь… Получается действительно другое. Чтобы почувствовать это другое, эту нейтрализацию, вернее вариабельность, пола, хорошо бы вообразить себе соответствующий обратный перевод на русский.
Как известно, у “Я вас любил…” есть огромное поэтическое потомство, целый калейдоскоп упражнений на его темы. Среди них – ранний хит Наума Коржавина:
Предельно краток язык земной, А я победил уже эту боль, 1945 |
В ключевых строках гендерное равноправие почти идеально: концовки обеих строф могут читаться и как гетеросексуальные, и как гомосексуальные. С той оговоркой, что хотя бы для одного из партнеров грамматика задает в первой строфе мужской род (с другим… с другим), а во второй — женский (с другой… с другой).
Ну и, конечно, подводит начало второй строфы, с традиционно мужским лирическим эго. Избавиться от этого можно (с маловероятного позволения Коржавина), прибегнув, например, к безличному инфинитивному письму.
Предельно краток язык земной, *Пора уже победить эту боль, — |
Шекспир с Кузминым отдыхают…
Кстати, о Кузмине. Позволю себе небольшой каминг-аут, «выход из клозета», но не в сексуальном смысле (тут я неисправимый натурал[2]), а в литературном. Некоторое время назад я напечатал, под полупрозрачным псевдонимом и в сопровождении еще более прозрачной «Справки об авторе»,[3] рассказ «После лыж.Из дневника женщины» (http://magazines.russ.ru/zvezda/2010/4/sm10.html), с густым мультигендерным сюжетом и множеством кузминских аллюзий. Славы вымышленному автору этот опус, однако, не принес, так что настало, пожалуй, время катапультировать его из рискованной творческой сферы (где, как никак, нужен талант) в безопасную академическую.
2.
В эту тихую гавань мы и вернемся. Но начнем опять-таки с чего-то художественного.
Как матерому ахматоборцу, мне иногда шлют соответствующую любительскую продукцию. Пару занятных ахматулетов а ля Хармс электронная почта принесла из одного далекого университетского города. Автор явно начитан до зубов, в курсе всего, что полагается знать, и норовит уязвить Анну Андревну где побольнее.
ВЕЧЕРОМ
Лев Толстой очень любил крестьянских ребят, а устриц не очень, особенно после истории с Чеховым. Часто, недоев, выбрасывал. Ведро всегда выносил сам.
Вот однажды выходит и видит: в помойке кто-то роется. Пригляделся — Ахматова. Отлепит вчерашнюю устрицу от блюда и нюхает, чем пахнет.
— Мусорная старуха, — подумал Толстой.
С тех пор ведро выносили в очередь Софья Андреевна и Татьяна Львовна.
ЖЕНИТЬБА
Мама стала сватать Блоку Ахматову. Саша отвертывался. Когда она очередной раз пристала, не выдержал:
— Только не эту, не эту, не эту!..
Но спохватился, что потомки поймут неправильно, и пояснил:
— Сил нет читать! На каждой странице “самый нежный”, “самый кроткий”. Да еще зачем-то “мертвый жених”.
Мать, мечтавшая о внуках, согласилась:
— Да, у нее уже есть ребенок. И тоже, говорят, непослушный, пассионарный какой-то.
На том и порешили.
ВИЗИТНЫЕ КАРТОЧКИ
Однажды Ахматова опять собралась замуж. Заказала новые визитки: А. Гаршин, поэт. Поехала в Питер.
Гаршин встречает ее на вокзале.
— Your place or mine? – спрашивает, нахал, по-английски. И оскал волчий.
“Оборотень, — догадалась Ахматова. — Вот почему у нас все не как у людей”.
— Нет, — говорит. — Я с тобой не стану пить вино. И песен тебе своих не дам. Тебе идти направо, мне идти налево.
Так все и расстроилось.
— Не горюй, — утешала ее Раневская. – За тебя всякая пойдет.
А карточки Бунину отослали.
Ничего не скажешь, прямо на глазах грамотеет новое племя ахматоведов, белозубое, младое, незнакомое. Меня особенно позабавила третья миниатюра, — в ней слышится отклик на мои старые экзерсисы по поводу отношений с Гаршиным (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/ess/aaa.htm), а также на недавно затронутую гендерную тему (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/ess/bib236.htm).
Дело в том, что, вслед за самой поэтессой, служители ее посмертного культа продолжают с замшелым советским пуританизмом замалчивать ее лесбийский опыт, как если бы он все еще мог бросить на нее тень. Как если бы браки и адюльтеры с мужчинами украшали мученический образ этой жрицы несчастной любви, а связи с женщинами – портили.
Бисексуализм Марины Цветаевой и Надежды Мандельштам постепенно принимается к сведению — благодаря полной открытости первой и растущему корпусу мемуарных свидетельств о второй. Тем более — гомосексуализм Кузмина, которого сам он нисколько не скрывал. Впрочем, и сегодня среди кузминистов молчаливо подразумевается, что мы любим его не за “это” и, значит, можем “этого” не замечать. Эпизод с молодым Заболоцким, который очень понравился Кузмину и страшно застеснялся, коллекционируется знатоками в качестве анекдота, но именно анекдота, гораздо менее релевантного, чем воображаемые романы Ахматовой с Блоком, Мандельштамом и Пастернаком.
Все такие “неуставные” факты интересны уже сами по себе, так сказать, в порядке кухонного любопытства, не менее, кстати, законного по этому поводу, чем по остальным. Будучи публичными фигурами, знаменитости естественно попадают под свет юпитеров, — любишь кататься, люби и саночки возить. Что практически неизбежно в случае поэтов с отчетливой жизнетворческой программой, то есть сделавших свою биографию предметом искусства, а значит, и читательского восприятия и критического анализа.
Очень интересно, “как это у них там было, и как они там с этим устраивались” (Зощенко) — и как “это” презентировали. Говорили ли Надежда Яковлевна с Анной Андреевной на бисексуальные темы – или делали друг перед другом вид, что ничего подобного? Или Надежда Яковлевна закидывала удочку, а Анна Андреевна принимала неприступный вид? Каков был режим признания/отрицания подобных facts of life в своей узкой и в более широкой среде? до 1917 г.? в 20-е годы? в 30-е?
И, переходя на совсем уже академический уровень: какую роль играло “это” в поэтическом творчестве? Скажем, не потому ли Ахматова так культивирует тайну, что ей надо скрыть именно бисексуальность, лесбийские “засосы”, любовь к Ольге Судейкиной? Не отсюда ли ее магистральная тема несчастной любви между мужчиной и женщиной? Не потому ли столь заветна и непереходима черта, разделяющая любовников в хрестоматийном “Есть в близости людей…”?
Как любила иронизировать одна моя, в свое время бисексуальная, подруга: “Что такое? Почему такая тишина?” —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста, |
Действительно, в чем дело? Может, героине, душа которой чужда/ Медлительной истоме сладострастья, просто не довелось дойти с адресатом и другими мужчинами до Того, чем боль любви свежа, Того счастливейшего всхлипа (Пастернак), который Маша Шарапова издает каждый раз, как ударяет по мячу? С ними не довелось, а с Судейкиной, может, и довелось?
Повторяю, этот интерес не только сплетнический, но и вполне научный, позволяющий, например, заострить проблему литературности — вымышленности, артефактности — ахматовского “лирического дневника”. А заодно и разрешить волнующую ахматоведов загадку заглавия “Поэмы без героя”. Может, потому без героя, что герою предпочитается героиня — все та же Судейкина? (Remember, you heard it here first!).
Но если так, — если не только Цветаева, но и Ахматова бисексуальна (и даже преимущественно женолюбива), — то получается, что обе наши великие поэтессы в строгом смысле не женщины, а нечто гендерно третье (или четвертое?) — другое.
Пишу это опять-таки без тени насмешки, призывая в свидетели Сапфо, Сократа, Цезаря, Шекспира, Верлена, Рембо, Уайльда, Кузмина, Лорку… Сюжет для небольшой диссертации, а лучше энциклопедии.
[1] Теоретически тут, конечно, мыслим, и средний род, — в котором, например, описывается окружающими и сам заговаривает о себе герой соколовской «Палисандрии», когда обнаруживается его гермафродитизм: «Вы-с батенько, вы, сладенькое мое»; «Я совершенно запамятовало»; «Я закричало, словно животное»…
[2] Правда, одна американская коллега уверяла, что такого не бывает и что, стоит меня как следует психоаналитически поскрести, и мой скрытый гомосексуализм выйдет наружу. «Взять, например, твою подозрительную склонность к соавторству с мужчинами — Мельчуком, Щегловым, Ямпольским!» Сколько я ни уверял, что при всей моей научной и человеческой любви к ним, у меня никогда не было ни малейшего желания к кому-нибудь из них прикоснуться, в ответ я слышал, что это типичный случай вытеснения и сублимации.
[3] «И. Г. Смуровский <…> Родился в 1937 г. в Александрии на рю де Константэн <…> Печатается впервые, под псевдонимом».