Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2011
Ключевые слова: Бродский, межъязыковые звукосмысловые соответствия,
«восточный культурный ареал»
ЕЩЕ О
МЕЖЪЯЗЫКОВЫХ ЗВУКОСМЫСЛОВЫХ СООТВЕТСТВИЯХ В ПОЭЗИИ БРОДСКОГО
Можно ориентироваться на три условия, позволяющие
предположить нали-чие в поэтическом тексте межъязыковых звукосмысловых
соответствий, от-крытых поэтикой в 1970-е годы[1]. Первое состоит в том, что
обсуждаемому автору свойственны многоязычие и интерес к языку вообще. Второе
предпо-лагает существование сложной, уплотненной структуры текста, демонстри-рующей
(по отдельности или в иных комбинациях) те черты организации, которые
воплощаются и в межъязыковых звукосмысловых соответствиях (использование
элементов поэтики «асимметрии языкового знака», то есть всевозможных омонимий и
синонимий, звукосмысловые сцепления как та-ковые, анаграммы с ключевым словом in absentia и
др.). Третье условие, как практически во всех случаях гипотетической или
реконструктивной поэ-тики — а межъязыковые звукосмысловые соответствия, как
правило, строго говоря, недоказуемы, — состоит в том дальнейшем смысловом
уплотнении контекста, которое достигается с принятием предположения о данном
межъ-языковом звукосмысловом соответствии, от реконструкции подобным обра-зом
ключевого элемента, подобного разгадке[2], до возрастания набора (внут-ренних и
внешних) релевантных ассоциативных связей[3]. Первое условие общее, третье
частное, локальное (характеризует только данный контекст[4] и обосновывает
только данное решение), второе может реализоваться и как об-щее, и как частное
и локальное. Мандельштам и Набоков, творчество которых предоставило материал
для первых и наиболее полных результатов в данной области, соответствуют
изложенным условиям: Мандельштам, с его «языко-вой», «филологической» поэтикой
и тоской по мировой культуре, дву- и мно-гоязычный Набоков; уплотненная,
ассоциативная, «асимметричная» словес-ная поэтика обоих.
Двуязычие (а отчасти и
многоязычие) Бродского не требует обоснований и комментариев. Пожалуй,
единственным, что стоило бы предварительно от-метить, оказывается расширение
области многоязычных контактов: к клас-сическим и западноевропейским языкам в
случае Бродского, как кажется, стоит прибавить и языки «восточного» культурного
ареала. В первую очередь это языки тюркские. Тому немало причин. Дорогое имя
Бродский мог кон-цептуализировать именно как тюркское (но кайсацкое имя
язык во рту / Ше-велит в ночи…; см. ниже). С
другой стороны, уже само это ощущение имени как евразийского и тюркского роднит
его с Ахматовой, писавшей что-то по-добное о своем имени-псевдониме
(Татарское, дремучее.). Отношение Ах-матовой к тюркскому Востоку
было, конечно, более чем неоднозначно, но элементы некой тюркской и «азийской»
поэтики и семантики в ее творчестве, безусловно, присутствуют, и есть основания
предполагать, что они хотя бы частично унаследованы Бродским: так, например,
азийский ветер, появляю-щийся в стихах Бродского дважды (чтобы слез
европейских сушить серебро / на азийском ветру;
«Ночной полет», 1962[5]; Азийский ветер, загасив маяк / на
башне в Сесте, хлопает калиткой; «Неоконченное», 1970), явно веет
из ахматовского Ташкента (И Ташкент в цвету подвенечном… /
Скоро там о вер-ном и вечном / Ветр азийский[6] расскажет мне;
«Поэма без героя»)[7]. У Ах-матовой можно найти и весьма радикальные опыты
русско-тюркского би-лингвизма: так, в стихотворении «Теперь я всех благодарю.»
(Рахмат, Айбек,рахмат, Чусти, / Рахмат, Тошкент! —
прости, прости..; 1945) первые полторы процитированные строки
можно в известном смысле считать на-писанными на узбекском языке и внедренными
в текст русского стихо-творения (что, конечно, в первую очередь продиктовано
ситуацией[8] и се-мантикой текста). Эта «узбекскость» проявляется, помимо всего
прочего, в написании Тошкент, соответствующем нормам
графики узбекского лите-ратурного языка[9] (в свою очередь, отражающим его
звуковой строй), но по-добная «узбекизация» непоследовательна: иначе
требовалось бы Ойбек (от ой ‘луна’) и Чустий
(‘из Чуста’), где ий фактически означает долгое и,
а также хайр вместо хайер в одной из предыдущих
строк (Рахмат и хайер говорю). Обращение самого Бродского к
русско-тюркским межъязыковым звукосмы- словым соответствиям — в достаточно
обнаженной, «экзотеричной» форме — можно видеть в знаменитом пассаже из
«Путешествия в Стамбул»:
«Здесь, где «бардак» значит «стакан».
Где «дурак» значит «остановка». «Бир бардак чай» — один стакан чаю. «Дурак
автобуса» — остановка автобуса[10]. Ладно хоть, что автобус только наполовину
греческий».
Пожалуй, из всех
дополнительных особенностей сделанных параллелей особенно замечательны звуковые
переклички внутри самих пар: бАРДАК и ДуРАК
(если следовать принятому Бродским русскому написанию) перекли-каются почти
всеми (точнее, n-1 в каждом
случае) звуками/буквами, а СТАКАН полностью, по правилам
буквенных игр, находится в слове оСТАНовКА.
Языковой,
«филологический» характер поэтического мира Бродского тоже вне сомнений[11]. Не
вдаваясь в подробности, можно сказать, что этот языковой и филологический
характер поэзии Бродского проявляется не только в том, как тщательно и
последовательно ее важнейшие механизмы представлены на языковых и текстовых
уровнях поэтической структуры, но и в том, как часто различные аспекты
языкового и текстового устройст-ва становятся самим предметом поэзии, выводятся
на лексический, образ-ный, тематический уровни, и тем самым — на метауровень.
Очевидно так-же многоязычие Бродского, в этом отношении продолжающего в русской
(и англоязычно-американской) литературе традицию Набокова. Может быть, для
Бродского, как для человека эпохи более поздней, уже вовсю раз-вивающей идеалы
глобализма и мультикультурности (каковы бы ни были его личные воззрения в этой
области), следует ожидать сдвига к большему многоязычию и вовлечению в
ассоциативное поле фактов языков, прежде считавшихся экзотическими и не
входивших в лингвистический горизонт обычного (образованного, но не являющегося
специалистом) европейца и/или североамериканца.
Что же касается
поэтики или структуры поэтического текста Бродского, то, опять-таки не
претендуя на какие-либо концептуальные обобщения, ее можно признать, исходя из
наблюдений и выводов многочисленных ее ис-следователей, достаточно сложной,
насыщенной и изощренной, объединяю-щей наследование поэтике русского
постсимволизма (как в акмеистической версии Ахматовой и Мандельштама, так и в
более авангардизированной вер-сии Цветаевой[12]) с многочисленными элементами,
несомненно восходящими к более поздним поэтическим эпохам[13]. Продолжение
Бродским некоей «ли-нии Баратынского—Ходасевича» в русской поэзии
(«антипоэтический» ин-теллектуализм, медитативность и др.) несомненно, но,
во-первых, не абсо-лютно, а во-вторых, и в самом себе заключает ресурсы для
уплотнения, в том числе и вполне «языкового» и «азианского», структуры текста,
в том числе и ассоциативной. Все перечисленное делает дальнейший поиск в поэ-зии
Бродского межъязыковых соответствий, включая звукосмысловые, весьма
желательным.
Одним из
стихотворений Бродского, для которого можно предположить активную роль
межъязыковых вообще и межъязыковых звукосмысловых со-ответствий в частности,
является признанный шедевр «На столетие Анны Ахматовой» (1989).
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный
свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь — одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, — тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
Уже
первые две строки стихотворения[14] демонстрируют редкое напряже-ние словесных
средств: трехкратная антитеза (страница — огонь, зерно — жернова, секиры
острие — усеченный волос) и в то же время параллелизм этих бинарных
антитетических связок, на третьем члене становящийся хиастическим (после
двойной последовательности «губимое — губящее» последова-тельность «губящее —
губимое»), корневой повтор (секира — усеченный), зву-ковая
перекличка[15] (зЕРНО — жЕРНОва[16]).
Эти поэтические средства[17], характерные для «азианских», словесно насыщенных
стилей (в том числе для таких, как ветхозаветная, по определению Е.М.
Верещагина, «суггестивная изоколия» или славянское «плетение словес»),
сочетаются здесь с подбором «притчевой», мифологической или библейской лексики
(архаизированное обозначение фундаментальных и отчасти архаичных реалий). Само
выражение усеченный волос может быть аллюзией на некоторые
евангельские кон-тексты — Мф. 10: 30, Лк. 21: 18. На этом фоне в тексте возникает
первое и со-вершенно достоверное межъязыковое соответствие: слова Бог
сохраняет все — это перевод (рассчитанный, как кажется, на
мгновенное опознание сколько-нибудь подготовленным читателем) известного
шереметевского де-виза Deus conservat omnia, взятого Ахматовой в эпиграфы «Поэмы без героя». Но,
возможно, дело этим не ограничивается. Укорененной в поэзии самой Ахматовой
рифме голос — колос (Я слышу иволги всегда печальный голос
/ И лета пышного приветствую ущерб, / А к колосу
прижатый тесно колос / С змеиным свистом срезывает серп; Умолк вчера
неповторимый голос, / И нас покинул собеседник рощ.
/
Он превратится в жизнь дающий колос / Или в тон-чайший,
им воспетый дождь — последнее тем более значимо, что представляет
собой фрагмент поэтического некролога[18]) Бродский предпочитает[19] не ли-шенную
обсценных ассоциаций[20] рифму волос — голос, впрочем,
достаточно укорененную в русской поэзии[21] и встречавшуюся уже и в его стихах[22].
Все это позволяет предположить в первой строфе стихотворения основанную в
принципе на довольно стандартных звукосмысловых ассоциациях, но при-том
достаточно полную — четырехчленную — пропорцию: голос — волос — * слово
— * логос (lOg05). Волос и
голос даны в контексте непосредственно; слово присутствует
частично, через форму множественного числа слова (Бог
сохраняет все, особенно слова); логос является знаком in absentia (от-сутствует
в контексте), но может быть реконструирован: слово
указывает на него по значению, а голос — по звучанию.
Логос является точной анаграммой для голос
подобно тому, как волос является точной анаграммой для
слово. Иначе говоря, волос и голос
связаны рифменной связью, слово и логос
— межъязыковой семантической, а слово и волос,
а также голос и логос — анаграмматической[23].
Также можно предположить
межъязыковую звукосмысловую связь между поэтическим именем адресата и
обращением к нему. Как известно, великая душа — довольно точный
перевод индийского махатма, слова, уже вполне освоенного
в русском языке[24] и, в свою очередь, образующего тесную звуко-вую перекличку
с фамилией Ахматова[25]:
МАХАТМА — АХМАТовА. Тем са-мым имя Ахматова,
помимо прочего, возвращается в «восточный» контекст, но не в исламский, откуда
берет начало[26], а в индийский. Отдаленную парал-лель можно увидеть в
обыгрывании фамилии Ахматова через сопоставление с
шахматы, словом, восходящим к иранскому источнику.
Другим текстом, в
котором оказывается возможным вскрыть предполо-жительные межъязыковые
звукосмысловые соответствия, оказывается одно из 12-стиший цикла «Часть речи»
(1972).
Узнаю
этот ветер, налетающий на траву,
под
него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю
этот лист, в придорожную грязь
падающий,
как обагренный князь.
Растекаясь
широкой стрелой по косой скуле
деревянного
дома в чужой земле,
что
гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает
по лицу слезу.
И,
глаза закатывая к потолку,
я не
слово о номер забыл говорю полку,
но
кайсацкое имя язык во рту
шевелит
в ночи, как ярлык в Орду.
Сравнительно
недавно десятая строка этого стихотворения (я не слово о номер
забыл говорю полку) стала предметом подробного разбора А.М.
Ранчина[27], прежде всего в синтаксическом и семантическом отношении. Конста-тировав
синтаксическую аномальность[28] и смысловую затрудненность и не-однозначность
анализируемого фрагмента, автор разбора предложил десять вариантов
прочтения/понимания строки, в зависимости от того, какие пред-полагаются
эллипсисы и перестановки при переходе от реконструируемой исходной (полной и
непоэтической) синтаксической последовательности к реальной поэтической строке
(а также от того, какая из омонимических грамматических форм принимается для
слова полку — дательный, предлож-ный на -у
или родительный на -у падеж, и какое значение
принимается для о — препозициональное или
нумерологическое)[29]. Высоко оценивая изощренный анализ А.М. Ранчина и
полностью соглашаясь с его предполо-жением о том, что в строке я не слово о номер
забыл говорю полку содер-жится — подкрепленное мотивным
окружением — (частичное) название «Слова о полку Игореве»[30], можно предложить
несколько иное направление как самого понимания этой строки, так и пути к ее
пониманию. По-видимому, ближе всего к такому пониманию ранчинские варианты 3:
«[говорю (: ") я не "Слово о полку"(, а) номер забыл (")]»,
и 9: «[говорю: (") я не "Слово о полку" (, а) номер забыл полку/полка
(")]»; в первую очередь при этом отвер-гаются — в качестве базовых,
ближайших — все варианты, где о понимается как ‘ноль’, а
также такие, где в качестве базового и ближайшего для формы полку
принимается значение дательного падежа. Но обсуждаемую строку предлагается
считать результатом не сокращения и не перестановки (эллип-сиса или инверсии),
а в первую очередь результатом дополнения-осложнения вставными элементами, в
том числе неконвенциональными с языковой точки зрения. Как исходная принимается
конструкция
* я
не «Слово о полку»,
которая затем подвергается двум осложнениям: вводятся
1) обычный глагол речи, содержащий ремарку реплики, говорю;
и 2) несогласованное определе-ние номер забыл, присоединяющееся
к
полку посредством распространенного в русской разговорной речи
так называемого свободного соединения (на письме часто обозначается дефисами).
Средствами современной русской пунктуации такое понимание строки можно было бы
выразить примерно так:
я не
«Слово о номер-забыл-, говорю, -полку».
Поскольку же присоединение номер забыл
мыслится предваряющим присо-единение глагола речи говорю,
то можно с большей наглядностью предста-вить воображаемый этап построения
строки
* я
не «Слово о номер-забыл-полку»,
в дальнейшем разбиваемой и осложняемой еще раз введением
простого го-ворю. Семантика такого базового и ближайшего
прочтения[31] предполагается приблизительно такая: ‘Я не «Слово о полку», номер
которого [полка] забыл’. При этом родительный падеж слова полк,
диктуемый словом номер, как и само повторное употребление
слова полк, возникает только в семантическом перефразировании;
для строки принимается понимание формы полку как местного/предложного
падежа слова полк, диктуемого предлогом о[32].
Но больший
интерес в аспекте обсуждаемой темы представляют две сле-дующие строки:
Но
кайсацкое имя язык во рту
Шевелит
в ночи, как ярлык в Орду.
К концу стихотворения — в полном соответствии с его
семантикой — происхо-дит частичный переход на тюркскую языковую основу[33]: два
последних слова, ярлык и орда,
будучи словами современного русского языка, в то же время ока-зываются и
словами тюркского происхождения, не только продолжающими сохранять в русском
языке смысловую и ассоциативную связь с тюркским локусом, но и имеющими
надежные соответствия в собственно тюркских языках. Уже это можно считать
фактом межъязыкового влияния в составе этого текста. Но, как кажется, есть шанс
предположить и случай более парадоксальной межъязыковой игры. Глубоко
продвинутое влево рифменное созвучие язык во рту — ярлык в Орду, с
его обыгранным несовпадением словесной или морфем-ной границы во /рту
—
в / Орду, приковывает к этим словам
особое внимание, а упоминание на тесном протяжении нескольких строк
языка (во рту), имени (кайсацкого) и
слова («О полку»?)[34] позволяет высказать предположение о том,
что связки во рту и в Орду могут содержать
межъязыковое звукосмысло- вое обыгрывание немецкого Wort ‘слово’ и английского word ‘слово’.
Но, возможно,
самая нагруженная конструкция с участием межъязыковых звукосмысловых
соответствий касается самого кайсацкого имени. Принято
считать — и, очевидно, справедливо, — что эта номинация относится к фами-лии
Басманова, осмысляемой как тюркская по происхождению; тюркские ас-социации
при этом поддерживаются значительным пластом в мотивной структуре стихотворения.
Внимание к фамилии Басманова — в самое послед-нее время
— было привлечено в интермедиальном исследовании Ю. Левинга, специально
посвященном разбираемому стихотворению[35]. Исходя из пред-положения о
воздействии на текст мотивов и визуальной образности «Анд-рея Рублева»
Тарковского, Левинг, в числе прочего, обсуждает и возможное тюркское
происхождение фамилии, приводя различные версии и давая, в числе прочего,
чрезвычайно ценную «инсайдерскую» информацию[36]. В рам-ках наших рассуждений
важно также и то, что криптографированное имя «ра-ботает» на вскрываемый
Левингом кинематографический контекст, по-скольку, как указано в его анализе,
отсылает также к классическому «Ивану Грозному» Эйзенштейна с его экстремально
нагруженным образом Федора Басманова[37]. В свою очередь, к эйзенштейновскому
Федору Басманову очень любопытные параллели предложила недавно Т.М. Николаева,
показавшая, как историческое имя (персонажа беллетризированного исторического
тек-ста) может соотноситься с современной автору реальностью (и опять-таки на
материале фамилий тюркского происхождения)[38].
В аспекте
дальнейшей разработки кайсацкого имени обращает на себя вни-мание
слово ярлык. Как исторический термин оно имеет несколько
значений[39], в числе которых, в частности, ‘указ’ и ‘договор’; однако даже и
как активно используемый историзм оно многозначно. В том «околоисторическом»
дискурсе, который мог повлиять на словоупотребление Бродского, можно вы-делить
два или три значения слова ярлык. Во-первых, это ‘жалованная
грамота’ (например, ярлык на княжение), и нередко именно
это значение воспринимается как основное[40]. Но, кроме того, ярлык
может пониматься как синоним слова пайцза[41] (возможны и другие написания) —
‘верительная или охранная бирка, металлическая табличка, дощечка, служащая знаком
делегирования власти и/или гарантией неприкосновенности в пути для чиновников,
специальных агентов, дипломатов, купцов и т.д.'[42], и именно в этом значении[43]
(если говорить о ближайшем значении, а не о вторичных ассоциациях) употреблено
это слово в стихотворении Бродского. Ярлык здесь — действительно
‘пропуск’, но при этом — если обсуждать основания для сравнения язык. как ярлык
— еще и ‘компактный, продолговатый, плос-кий, но не слишком тонкий предмет’
(ярлыки—письменные документы едва ли физически могут быть уподоблены языку)[44].
В тюркском, в свою очередь, пайцза передается как
байса[45]. Еще одним тюркским — и усвоенным, хотя бы отчасти, в русском языке
синонимом для ярлыка и пацзы-байсы является басма,
имеющее, в частности, это значение ‘верительной и/или охранной бирки’. Другие
значения — ‘изображение хана'[46], ‘набивная ткань’, ‘оклад иконы’. Все они
восходят к тюркскому глаголу со значением ‘давить, выдав-ливать, печатать и
т.п.’, ср. тур. basmak, узб. bosmoq и др.; басма (с суффиксом -ма), таким
образом, — ‘выдавленное, отпечатанное'[47], отсюда все конкретные значения[48].
Русская фамилия Басманов(а), скорее всего, восходит
именно к значению ‘металлическая оправа, оклад иконы’, но поэтическое, к тому
же криптографическое, обыгрывание этой фамилии может, разумеется, учитывать и
другие значения. Таким образом, Бродский может, упоминая ярлык
как бирку-пропуск, иметь в виду и басму как криптографический
элемент для звукосмысловой шифровки имени возлюбленной. При этом на периферии
мо-жет подразумеваться (хотя необязательно) и байса,
дополнительно мотиви-рующая все-таки не совсем ясное из очевидных «половецких»
и «татарских» мотивов стихотворения определение имени
как кайсацкого: звуковая близость (бАЙСА — кАЙСАцкое)
могла сыграть роль опосредующей ассоциации (так сказать, *байсацкое имя)[49].
Есть еще один эпизод,
который, возможно, имеет отношение к рассмат-риваемому комплексу. Это,
очевидно, самый известный в истории русско- татаро-монгольских взаимоотношений
случай с использованием документа, по отношению к которому употребляются
термины басма, ярлык и пайцза. Источник сведений об
эпизоде — «Казанская история»:
«Царь Ахматъ восприимъ царство
Златыя Орды по отце своемъ, Зелети-СалтанЪ царЪ, и посла к великому князю
московскому Иоанну Васильевичю послы своя по старому обычаю отецъ своихъ и с
парсуною басмою просити дани и оброковъ на прошлая лЪта. Великий же князь ни
мало убояся страха царева, но приимъ базму — парсуну лица его, и плевавъ на ню,
и излама ея, и на землю поверже, и потопта ногама своима. И гордых пословъ его
избити повелЪ всЪх, пришедших к нему дерзостно. Единаго же отпусти жива, носяща
вЪсть ко царю, глаголя: «Яко же сотворихъ посломъ твоимъ, так же имамъ и тебЪ
сотворити, да престанеши, беззаконниче, от злаго начинания своего, жесточати
намъ». Царь же, слышавъ сие, великою яростию воспа- лився, огнемъ и гнЪвомъ
дыша, и прещением аки огнемъ. И рече княземъ своимъ: «Видите ли, что творит раб
нашъ! Како смЪетъ противитися дер-жаве нашей безумний сий». И собравъ в Велицей
ОрдЪ всю свою силу срацынскую, не в?дый никоих же враг пошествиа и востания на
свою Орду, тЪмъ ни малы стражи в нЫ остави запаса ради и прииде на Русь к рецЪ
УгрЪ в лЪта 6989-е, ноября въ 1 день, хотя поглотити християньство все и
царствующий градъ, преславную Москву, взяти, якоже и царь Тактамышъ лестию
взялъ[50].
Современные историки,
выражая сомнение в том, что басма Ахмата дей-ствительно могла быть
парсуной, то есть изображением, портретом хана, на-зывают ее и
ярлыком, и пайцзой[51].
Одним же из основных героев этой истории оказывается тот самый хан Ахмат, к
которому возводила свое татарское про-исхождение (в известном смысле
оправдывающее тюркский пласт ее поэзии, подготавливавший, в числе прочих
явлений подобного рода, такой же пласт Бродского) Анна Ахматова: круг, похоже,
замкнулся.
Итак, в разобранных
стихотворениях, как кажется, можно предположить наличие (активно воздействующих
на семантику текста) межъязыковых звукосмысловых ассоциативных ходов. Они
захватывают довольно широкий круг языков (особенно выделяется тюркский
комплекс), обнаруживаются в местах особой концентрации языковых, словесных,
ономастических тем, а также там, где текст демонстрирует особенно глубокую
культурную пер-спективу; высказанные предположения, в случае их принятия,
подкрепляют представления об особой смысловой уплотненности и в то же время
звукосмысловой, фоносемантической билатеральности, двусторонности поэтиче-ского
текста Бродского. Особенно любопытно, что в ключевых точках раз-бираемых
мотивных звукосмысловых комплексов в двух стихотворениях находятся имена
Ахматова и Басманова: две женские фамилии с
тюркскими ассоциациями, обладающие глубоким автобиографическим для автора сти-хов
значением и отчасти даже перекликающиеся в акцентологическом и звуковом
отношении. Одна из них очевидна и дана in praesentia, другая пред-положительна и
является знаком in absentia, что соотносится с двумя воз-можными типами анаграммы:
разработка наличного имени и криптография имени неназванного.
_______________________________________
1) Левинтон ГА. Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния //
Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979. С. 30—33; Ронен О.
Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Slavic poetics: Essays in honor of Kiril Taranovsky.
2) Наиболее
полно и точно писал об этом В.Н. Топоров в па-мятном предисловии к статье об
анаграммах: «…анаграмма обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме,
но выражается это содержание не словарно или грамматиче-ски
институализированными языковыми формами <…> а как бы случайно
выбранными точками текста в его бук- венно-звуковой трактовке <…> весь
смысл и эстетическая ценность анаграммы как раз в том, что она, подобно элек-трической
искре, пробивает эту пустоту между предельно разведенными друг от друга
содержанием и формой <…> Анаграмма ищет и формирует (индуцирует) смысл
там, где он отсутствует и вообще не предусмотрен структурой языка <…>
содержание в его особо значимых сгущениях, при резком возрастании смыслового
напряжения, порож-дающего новые энергии, может указывать на возможность
нахождения анаграмм <…> с другой стороны, можно ска-зать, что, когда форма
(и соответствующее ей читательское восприятие) обнаруживает признаки
перенапряжения, ги-пертрофии (гиперморфизма), она <…> ищет себе нового
применения, той высшей инстанции, во власть (в распоря-жение) которой можно бы
было отдаться» (Топоров В.Н. К исследованию анаграмматических структур
(анализы) // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 193 и сл.).
3) Ср.
в формулировке «цивилизованного постструктура-лизма» Б.М. Гаспарова: «Создание
смысла языкового со-общения являет в себе момент уникального слияния объ-ективированной
языковой материи, сотканной в единый артефакт, и мысли говорящего субъекта,
коренящейся в его языковой памяти, с ее бесконечной подвижностью и
идиосинкретичностью — момент неповторимый, все время текущий и ускользающий.
Чтобы подойти к смыслу язы-кового сообщения таким образом, необходимо научиться
иметь дело с открытым, неограниченным притоком в него потенциальных смысловых
компонентов, в то же время не теряя из виду текстуальной целостности и
герметической компактности этого сообщения как совершившегося факта языковой
деятельности. Практическая реализация этого принципа состоит в том, что в нашем
интуитивном восприятии или анализе мы мобилизуем все доступные нам ресурсы
извлечения смысла, никак не регламентируя их число, характер и происхождение;
мы делаем это, од-нако, постольку и таким образом, поскольку все эти раз-нородные
компоненты не уменьшают, а напротив, уве-личивают ощущение смысла данного
текста как целого. Если втянутая в процесс понимания текста ассоциация, будучи
внесена в текстовую ткань, высвечивает связи между элементами этой ткани,
которые до того никак не проявлялись, или делает эти связи более богатыми по со-держанию
и более точными по мотивировке, — такая ассо-циация начинает активно
"работать" в нашем осмыслении, независимо от того, насколько далекой
выглядела бы она, если бы мы посмотрели на нее как на отдельный феномен, в
сопоставлении с другими элементами текста, также взя-тыми внеположно тем
условиям, в которых они оказались в вырастающей из этого текста мотивной
инфраструк-туре» (Гаспаров Б.М. Язык, память, образ.
Лингвистика языкового существования. М., 1996. С. 343—344).
4) И тот сопровождающий
его набор предположительных, реконструируемых знаков in absentia (отсутствующие в тексте ключевые
слова анаграмм и звукосмысловые по-средники; предположительные пропуски в
эллипсисах; восстанавливаемые tenor метафор и других тропов и т.д.), который предложено
называть перитекстом. См.: Двиня- тин Ф.Н. Три этюда по поэтике
имени // Семантика имени (Имя-2). М., 2010. С. 94.
5) Ср. о нем:
Галацкая Н. О рифмах одного стихотворения: Иосиф Бродский,
«Ночной полет» // Scando—Slavica. 1990. T. 36. С. 69—85.
6) Есть варианты текста «Поэмы», где это слово пишется
с заглавной буквы.
7) В
случае «Ночного полета» совпадает даже сама сюжетная ситуация: самолет,
уносящий лирического субъекта из Ле-нинграда куда-то в Азию, все ближе к
пескам.
8) И, возможно, самим жанровым (в данном случае —
социально-ситуативным) статусом текста.
9) Здесь и ниже используется кириллический вариант,
принятый во времена Ахматовой.
10) «Остановка автобуса» по-турецки — otobus duragi (изафет
и озвончение).
11) «Филологической
метафорой» (в традиции когнитивных исследований метафоры) называет глубокую
соотнесен-ность в поэзии Бродского мира и текста/книги, уподобле-ние мира
тексту/книге Д.Н. Ахапкин, посвятивший этому вопросу ряд специальных
исследований. См., например: Ахапкин Д.Н. «Филологическая
метафора» в поэтике Ио-сифа Бродского // Русская филология: Сборник научных
работ молодых филологов. Тарту, 1998. Вып. 9. С. 228—238.
12) А
может быть, и Маяковского. См.: Гаспаров М.Л. Рифма Бродского
// Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 83—92.
13) Именно
об этих чертах и мог написать А.К. Жолковский: «Его сонет — это пушкинское
"Я вас любил…", искренно обращенное Гумберт Гумбертычем Маяковским
к порт-рету Мерилин Стюарт работы Веласкеса — Пикассо — Уорхола» (Жолковский А.К.
Избранные статьи о русской поэзии. М., 2005. С. 308).
14) См. о нем: Lilly I.K.
The Metrical Context of Brodsky’s Cen-tenary Poem for Axmatova // Slavic and East European Jo-urnal. 1993. Vol.
37. №
2. P. 211—219; Loseff L. On the Cen-tenary of Anna
Akhmatova. Na stoletie Anny Akhmatovoi // Brodsky
J. The Art of a Poem. Houndsmills; Basingstoke; Hampshire;
15) О
соотношении обилия акустических образов и тщатель-ной разработки звуковой
структуры текста см.: Loseff L. Op. cit. P. 234.
16) Отмечено Лилли Ян, см.: Lilly I.K. Op. cit. P. 217.
17) Ср. и далее: жизнь — смертных глуховаты — глухонемой; рваный — ровны; слышен —
стучит — звучат; слышен — глуховаты; в них… в них… в них; и др.
18) Впрочем,
анализируемое стихотворение, и формально не будучи собственно некрологом, как
кажется, не вполне укладывается в топику стихотворений Бродского «на па-мять».
О последних см.: Ахапкин Д.Н. Стихотворения In memoriam в
художественной системе И. Бродского // Культура:
Соблазны понимания: Материалы научно-тео-ретического семинара (24—27 марта 1999
года). Петроза-водск, 1999. Ч. 2. С. 123—133.
19) При
том, что даже * усеченный колос было бы вполне воз-можно. Не
исключено, что стоит учитывать в качестве структурно-фонетического прототипа
часто используе-мый термин усеченный конус. С конусом,
впрочем, Брод-ский рифмовал Хронос.
20) См.
о них: Левинтон Г.А. Достоевский и «низкие» жанры фольклора // Wiener slawistischer Almanach. 1982. Bd. 9. S. 67—70, 73—75, 79—80.
21) Ibid. S. 73—75.
22) Похож на голос головной убор. /
Верней, похож на головной убор мой голос. / Верней, похоже, горловой
напор / топор-щит на моей ушанке волос (1960-е); и
отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос, /
вьющийся между ними, как мокрый волос (1975). Л. Лосев ссылается только на второй
случай (Loseff L. Op. cit. P. 238).
23) Также
голос и волос рифмуются в стихотворении «Го-лос»
из цикла Дмитрия Бобышева «Траурные октавы. Памяти Анны Ахматовой»; это цикл,
по наблюдениям М.Д. Шраера, повлиял на «Похороны Бобо» Бродского, тоже
являющиеся отложенным некрологом Ахматовой, см.: Шраер М.Д.
Два стихотворения на смерть Ахмато-вой: диалоги, частные коды и миф об
ахматовских сиро-тах // Wiener Slawistischer Almanach. 1997. Bd. 40. S. 113— 137. Другое стихотворение из цикла Бобышева
называ-ется «Слова»; словом слово заканчиваются и «Похороны
Бобо».
24) К
саискр. ЩТгЯТ , mahatma. Индоевропейские элементы, образующие слово,
сохранились и в древнегреческом; со-ответствием — с последующим обрусением —
могло бы быть что-то вроде «мегаастма».
25) Неоднократно служившей предметом звукосмыслового
обыгрывания и в том числе анаграммирования.
26) По
уверению самой Ахматовой, восходит к имени хана Зо-лотой Орды Ахмата-Ахмеда,
являющегося, в свою оче-редь, продолжением арабского .
27) Ранчин
А.М. Три заметки о полисемии в
поэзии Иосифа Бродского // НЛО. 2002. № 56. С. 199—203.
28) Еще
о синтаксисе Бродского см.: Пярли Ю. Синтаксис и смысл. Цикл
Часть речи И. Бродского // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia V. Модернизм и постмодернизм в
русской литературе и культуре.
29) «Темным
местом» называет этот фрагмент ссылающийся на анализ Ранчина В.И. Козлов
(Козлов В.И. Четыре подступа к циклу И. Бродского «Часть речи» //
Пристальное прочте-ние Бродского. Ростов-на-Дону, 2010. С. 111). Действи-тельно,
самой своей невнятной структурой этот фрагмент будто имитирует те «темные
места» в «Слове о полку Иго- реве», которые предположительно возникли из-за
порчи ис-ходного текста и/или непонимания нашими современни-ками отдельных слов
и грамматических отношений между ними, а также разбивки текста на отдельные
слова. Тем са-мым «Слово о полку Игореве» входит в мотивную ткань этого
стихотворения и самим фактом существования в сти-хотворении «темного места»,
требующего расшифровки с активной ролью читателя/исследователя, и невозмож-ностью
однозначного, «безусловно правильного» выбора.
30) О
возможных перекличках со «Словом о полку Игореве» Ахматовой см.: Двинятин Ф.Н.
Из заметок по поэтике Ах-матовой // «На меже меж голосом и эхом»: Сб. статей в
честь Т.В. Цивьян. М., 2007. С. 31—34.
31) Это,
разумеется, не значит, что на такое исходное прочте-ние не накладываются
вторичные, обогащающие и разви-вающие смыслы — бесспорно, накладываются.
32) Вместе с несогласованным определением номер-забыл-
оно может склоняться по всей парадигме: *вот номер-за- был-полк — я из номер-забыл-полка — обращаясь к номер-
забыл-полку — говоря перед номер-забыл-полком… и т.д.
33) Кайсацкое имя не названо, и тюркские по происхождению и коннотациям
слова ярлык в Орду служат, таким образом,
его заменой.
34) Таким образом, обыгрывается полисемия слов язык
и
слово.
35) Левинг Ю. Иосиф Бродский и Андрей Тарковский (Опыт
параллельного просмотра). Автор заметки чрезвычайно благодарен Ю. Левингу как
за саму возможность ознако-миться с содержательным анализом, так и за импульс к
оформлению предположений, собранных здесь.
36) См. сноску 10 в: Левинг Ю.
Иосиф Бродский и Андрей Тарковский (Опыт параллельного просмотра).
37) Там же.
38) Николаева Т.М. Кто мог быть прототипом Федьки Басманова в фильме
«Иван Грозный»? // Поэтика русской ли-тературы в историко-культурном контексте.
Новоси-бирск, 2009. С. 155—168.
39) См.,
в частности: Усманов МА. Термин «ярлык» и вопросы классификации
официальных актов ханств Джучиева Улуса // Актовое источниковедение. М., 1979.
С. 218— 244; Почекаев Р.Ю. Ярлыки ханов Золотой Орды как ис-точник
права и как источник по истории права // Кодекс info. 2004. № 1-2. С. 134—145.
40) По-видимому,
именно такого понимания придерживается автор недавней статьи: «Как известно,
татары во времена ига выдавали русским князьям ярлыки на княжение. Но у
Бродского "ярлык" — это своеобразный пропуск "в Орду", в
мир утерянной подруги» (Козлов В.И. Указ. соч. С. 98). Можно
предположить, что употребление слова Бродским признается, что называется,
«индивидуально-поэтиче-ским», а ведущим узуальным значением считается именно
‘жалованная грамота’.
41) Восходит
к китайскому пайцзы,Ш—f , где
?
— стандартный расширяющий и уточняющий элемент, который можно
трактовать как суффикс, а дня М в современном китайском
фиксируются такие значения, как ‘бирка; этикетка-ярлык; кость для игры в
мацзян; вид официальной бумаги и т.д.’; ключ этого знака £
нянь ‘дощечка’.
42) Ср.:
Крамаровский М.Г. Символы власти у ранних монго-лов.
Золотоордынские пайцзы как феномен официальной культуры // Тюркологический
сборник. 2001: Золотая Орда и ее наследие. М., 2002. С. 212—224.
43) В
некоторых случаях, по-видимому, металлическая пайцза и ярлык в значении ‘письменный
документ’ употреб-лялись совместно, но это не столь важно для понимания слова
ярлык как имеющего значение, синонимическое значению пайцза.
44) Еще
одно значение слова ярлык — ‘ханское письмо, посла-ние’ —
может иметь отношение к эпизоду, обсуждаемому ниже.
45) См.,
например: Самойлович А.Н. О «пайза» — «байса» в Джучиевом улусе (К
вопросу о басме хана Ахмата) // Са-мойлович А.Н. Тюркское языкознание.
Филология. Ру- ника. М., 2005. С. 210—221.
46) Это значение гипотетично, см. ниже.
47) Ср.: Вернадский Г.В. Россия в
средние века. Тверь; М., 1997. С. 83 и сл.
48) В
последнее время получило распространение еще одно значение слова басма:
‘блюдо узбекской кухни, тушеное мясо с овощами, при приготовлении которого все
про-дукты закладываются холодными в холодный казан’; этого термина еще нет в
классических «Узбекских блюдах» Ка- рима Махмудова (2-е изд., Ташкент, 1976),
но он есть в но-вейших руководствах С. Ханкишиева и Л. Николенко. Мотивирующий
признак тот же: от плотного придавлива- ния крышкой.
49) А
может быть, также и *басмач(е)ское, учитывая растира-
жированность этого концепта в советском дискурсе. Он соответствовал бы как
мотивике тюркской конницы, вра-жеского набега в стихотворении, так и
звукосмысловой цепочке: кайсацкое — басмачское — Басманова.
Впрочем, этот фрагмент реконструкции сугубо гипотетичен.
50) Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI
века. М., 1985. С. 308.
51) Базилевич К.В. Ярлык Ахмед-хана Ивану III // Вестник Московского университета. 1948.
№ 1. С. 29—46; Григорь-ев А.П. Время написания «ярлыка» Ахмата //
Историо-графия и источниковедение истории стран Азии и Аф-рики. Вып. X. Л.,
1987. С. 28—89; Кривошеев Ю.В. Ярлык и басма. Мифы и реальность во
взаимоотношениях Руси и Большой Орды // Власть, общество, индивид в средне-вековой
Европе. М., 2008. С. 354—359.
Воспроизведение без разрешения Фонда запрещено.