(Заметки о теории, 25)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2011
РУССКАЯ
ТЕОРИЯ И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ — 3
Заметки о
теории, 25
Интеллектуальную историю нередко отличают от истории
идей: она толкует не только об абстрактных идеях, но и о более конкретных
предметах — об институ-циях, организующих жизнь и творчество интеллектуалов, и
о самих интеллектуа-лах, включая даже случайно-биографические факты их быта.
Эти два аспекта интеллектуальной истории неизбежно присутствуют вместе: в
современном, а не платоновском понимании «идеи» возникают не на небесах чистого
смысла, а в гуще эмпирической действительности.
Такое колебание между
двумя полюсами прослеживается в трех новых работах по истории «русской теории»
1920-х гг., выполненных во Франции, Англии и Швейцарии.
Французский славист
Катрин Депретто уже более тридцати лет занимается историей рус-ского
формализма; в книге «Формализм в Рос-сии»[1] она собрала вместе около двух
десятков своих статей на эту тему — самая ранняя дати-руется
Если не считать
собственно историко-биографических изысканий, не связан-ных прямо с историей
идей (их рассмотрение выходит за рамки теоретического обзора), то для понимания
русского формализма особенно перспективными пред-ставляются два наблюдения К.
Депретто. С одной стороны, это детально обосно-ванный тезис о значительной роли
в идейной подготовке русского формализма, которую сыграло романо-германское
отделение Санкт-Петербургского универ-ситета начала XX в. Там учились Б.М.
Эйхенбаум, В.М. Жирмунский, К.В. Мочульский, в трудах которого автор также
находит «преформалистские тенден-ции» (с. 64); с романо-германским отделением
были связаны и поэты-акмеисты В. Пяст, Н. Гумилев, О. Мандельштам, В. Гиппиус,
М. Лозинский, чье творчество и поэтологическая рефлексия, по мысли К. Депретто,
в неменьшей степени слу-жили подготовкой и культурным контекстом для
формалистических теорий, чем хорошо исследованные в этом плане символизм и
футуризм. Напрашивается ги-потеза (хотя сам автор ее и не высказывает), что
изучение чужой, иностранной словесности вообще способствует формальному,
дистанцированному взгляду на художественный текст, когда исследователь смотрит
не сквозь него — на личные интенции автора и отражаемую им внешнюю
действительность, — а непосред-ственно на структуры и приемы самого текста. И
во-вторых, важна мысль — вы-сказанная непосредственно по поводу Ю.Н. Тынянова,
но повторенная затем и в применении к литературной теории ОПОЯЗа вообще, — что
эта теория апел-лирует к самосознанию литературных современников:
«Именно современник умеет определить некоторый факт как литературный, именно он
лучше всех вос-принимает "динамику" данного литературного
произведения, и даже если он ошибается в своих суждениях, то всегда улавливает
самые существенные явле-ния…» (с. 116—117). Действительно, тыняновская
концепция «архаистов и нова-торов» опирается на самовосприятие современников,
остранение и обновление литературной традиции тоже происходят именно в сознании
современников, тогда как позднейший исследователь, глядя со стороны, склонен
ошибочно видеть в этом конфликтном процессе мирное наследование «от отца к
сыну». Остра- няющее восприятие современников, показывает Депретто,
воссоздается Тыня-новым как в истории литературы, так и в собственном
писательском творчестве: в частности, российское общество XVIII—XIX вв. систематически «остраняется»
столкновением то с Западом («Восковая персона»), то с Востоком («Смерть
Вазир-Мухтара»).
Катрин Депретто
тщательно прослеживает близкие, непосредственные отно-шения между людьми и
идеями — например, зарождение ОПОЯЗа в аудиториях и семинарах Петербургского
университета или дружбу и интеллектуальную бли-зость лидеров этого общества,
проявившиеся, например, в их неудачной попытке возродить ОПОЯЗ в
Диссертация
англичанки Эмили Файнер «Превращение в Стерна»[4] посвя-щена одному из русских
формалистов — Виктору Шкловскому — и одной част-ной, казалось бы, проблеме:
восприятию им творчества Лоренса Стерна. При-меняемый в работе метод можно
назвать в полном смысле формалистским, то есть имитирующим научный метод
исследуемого автора: задача не в том, чтобы лучше уяснить собственно
теоретическое содержание идей, которое может при-меняться далее в практической
деятельности теоретиков и историков литературы, а в том, чтобы проследить
формы мысли, обусловившие возникновение этих идей и, как
утверждает исследователь, заимствуемые Шкловским-теоретиком из предмета
собственных исследований — стерновского «Тристрама Шенди». Его теоретические
тексты автореференциальны, «всегда могут служить подтверж-дением излагаемых в
них теорий» (с. 18). Отношения Шкловского со своим объ-ектом — миметические:
изучая «Тристрама Шенди», он сам «превращается в Стерна».
Основатель ОПОЯЗа
написал две статьи об английском романисте: «"Тристрам Шенди" Стерна
и теория романа» (1921) и «"Евгений Онегин": Пушкин и Стерн» (1923).
Как уста-навливает Файнер по библиографическим и мемуарным данным, впервые он
прочитал Стерна в
К Стерну также восходят
структуры изложения в статьях Шкловского (резкие перебивы, дискретность речи),
некоторые типичные термины-метафоры, кото-рыми Шкловский описывает строение
сюжета, в том числе и в романах самого Стерна: например, «нанизывание»,
«плетение» сюжетных «линий». В некоторых случаях восприятие стерновских романов
искажается тем, что Шкловский читал их в не вполне достоверных переводах. Так
случается и на уровне макроструктур (анализируя композиционные сдвиги в
«Тристраме Шенди», русский теоретик не принимает во внимание использовавшиеся
для них типографские приемы, не воспроизведенные в переводном издании), и на
уровне точечных концептуальных наблюдений. Если, скажем, Стерн, вернее его
рассказчик Тристрам Шенди, на-зывает один из бесконечных вставных рассказов в
своем повествовании «under—plot» («под-сюжет»), да еще и поясняет его аристотелевским
термином «epitasis»,
то русский переводчик упрощенно заменяет
всю эту риторическую терминологию одним словом «эпизод». «Русский перевод
передает стерновский сюжет не как многослойный, а как череду непрерывных и
неполных "мотивов"» (с. 73) — то есть как сложносочиненный, а не
сложноподчиненный синтаксис. В результате и сам Шкловский упрощенно трактует
стерновское сюжетосложение — не ставит вопроса о многоуровневой структуре
повествования, упускает из виду отсылку к Аристотелю и к его теории
драматического, а не романного сюжета[5].
Художественная проза
Шкловского 1920-х гг. отмечена явным влиянием Стерна и вообще английского
романа XVIII в.: «Сентиментальное путешествие» носит откровенный цитатный
заголовок, «Zoo, или Письма не о любви» исполь-зуют ричардсоновскую
форму романа в письмах, а «Иприт» (1925), сочиненный Шкловским вместе со Вс.
Ивановым, — филдинговскую форму авантюрного ро-мана. Эти наблюдения Э. Файнер,
в общем, достаточно очевидны — тут речь идет об обыкновенном литературном
подражании. С другой стороны, его не обязательно связывать именно с именами
данных английских писателей — «Сентиментальное путешествие», конечно,
ориентируется на Стерна, и в хаотических перемещениях его автобиографического
героя, в постоянных сближениях и отталкиваниях пове-ствования по отношению к
«сентиментальной» стилистике, несомненно, читается литературная игра с
первоисточником; а вот эпистолярный и авантюрный роман, конечно же, мог быть
известен Шкловскому не только по Ричардсону и Филдингу (тем более, что первого
из них, признает Файнер, он, скорее всего, и не читал).
Более оригинальны другие
наблюдения исследователя, когда следы «чтения Стерна» обнаруживаются не в
однородном ему художественном, а в инородном научном дискурсе Шкловского —
причем не только в работах, посвященных са-мому Стерну. Такова предлагаемая
Шкловским модель литературной эволюции: ее прерывистый ход, где возможно
движение как вперед, так и назад, аналогичен ходу литературного сюжета, а он,
как мы помним, моделировался Шкловским по образцу «Тристрама Шенди». Признавая
возможность точного повторения в ли-тературной истории одних и тех же
художественных приемов («тот же прием», «точно так же при рассказывании у
аббата Прево…» и т.п.), Шкловский отвле-кается от неизбежных исторических
изменений и «реализует собственное жела-ние существовать вне литературной
истории» (с. 140), где все тексты и приемы мировой литературы даны как «общий
склад литературных норм», готовых к но-вому употреблению (с. 140; цитата из
работы Шкловского «Параллели у Тол-стого»). Иными словами, стерновский прием
деконтекстуализации реализует глубинную творческую интуицию Шкловского, который
— продолжим мысль Файнер — предстает предшественником «постмодернистского»
восприятия куль-туры как доступного, не скованного историей «общего склада».
Книга Эмили
Файнер привлекает цепкостью и тонкостью деконструктивного анализа[6]; некоторые
сомнения вызывает, правда, узость материала, на котором автор строит свои
концепции. Утверждая тезис о влиянии Стерна на Шкловского, она не делает
никаких контрольных сопоставлений с другими литературными источниками,
из которых Шкловский также мог черпать свои теоретические ин-туиции, — хотя бы
с «Дон Кихотом», которого он, кажется, читал раньше, чем Стерна. И уж тем более
отсутствует внелитературная, внефилологическая контекстуализация опоязовских
идей; подобно своей старшей французской коллеге Катрин Депретто, Э. Файнер
ведет свой анализ исключительно в узколитератур-ной сфере — теория вырастает из
романа (в данном случае — одного, конкретного романа) и сама служит для
объяснения произведений художественной словесно-сти. В обеих работах
сказывается жесткое деление дисциплин, препятствующее более широкому
концептуальному взгляду на предмет, особенно когда таким предметом служит
«русская теория».
Третья книга, о которой
пойдет здесь речь, никоим образом не замыкается в литературной области.
Во-первых, она трактует о теории языка, а не художе-ственной словесности;
во-вторых, в научном аппарате к ней специально постав-лена задача отделить ее
автора от другого знаменитого теоретика, занимавшегося как раз теорией
литературы.
Речь идет о
научном издании книги В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929)[7],
которое стало результатом многолетних трудов швейцарского слависта Патрика
Серио, уже не раз упоминавшегося ранее в моих теоретических обзорах. Это очень
солидное, фундаментальное научное издание: двуязычное, бо-гато
комментированное, включающее кроме титульного произведения также и ценные
приложения — научные отчеты Волошинова-аспиранта 1920-х гг. и его сравнительно
мало известную статью «Что такое язык?» (1930). Книга «Марксизм и философия
языка» уже переводилась на французский язык в
Впрочем, о проблемах и
достоинствах но-вого перевода судить следует не нам, а фран-цузам. Здесь
уместно будет сосредоточиться на другом разделе этого объемистого тома — на
вступительной статье Патрика Серио, зани-мающей около 80 страниц и насыщенной
как историко-фактологическим, так и концепту-альным материалом.
Первая часть этой статьи трактует об исто-рии людей, а
не идей. Как известно, авторство книги «Марксизм и философия языка» зага-дочно,
и, по распространенной версии, ее со-автором, если не просто единственным
автором был М.М. Бахтин; П. Серио, напротив, ставит своей задачей обосновать
иную версию. Про-слеживая сложные, лишь временами пересе-кавшиеся жизненные
траектории Бахтина и его друзей В.Н. Волошинова и П.Н. Медведева, он делает
вывод, что «"бахтинский кружок" нико-гда не существовал» (с. 19), не
образовывал устойчивого, признаваемого самими его членами единства. Кроме того,
Бахтин не был очевидным интеллектуальным лидером по отношению к друзьям, так
что, «если кружок и существовал, нет ни-какой необходимости называть его
"бахтинским"» (с. 21); «в 1919 году, в момент их приезда в Невель
(которым обычно датируют возникновение "кружка". — С.З.),
Бахтину и Волошинову было двадцать четыре года. В таком возрасте трудно быть
вождем философской школы» (с. 27—28)[8].
Бахтин, то ли обманывая власти, то ли просто по склонности к мистификации, не
раз сообщал разным людям выдуманные сведения о своей биографии и карьере, а
потому нельзя давать веры и его призна-ниям, что он писал статьи и монографии за
своих друзей. «Не сохранилось никакой рукописи "спорных текстов". Не
существует никакого письменного свидетельства до 1973 года. <…> Нет
никакой переписки между Бахтиным, Волошиновым и Медведевым по этому вопросу»
(с. 39). Такое отсутствие надежных письменных документов действительно ставит
под сомнение легенду о бахтинском авторстве; впрочем, в условиях советской
России в этом отсутствии и нет ничего удивитель-ного — сам П. Серио объясняет,
что бумаги П. Медведева были конфискованы при аресте, а личный архив Волошинова
погиб в годы войны при бомбежке Ле-нинграда. В стране, где люди избегают
фиксировать на письме свои контакты с неблагонадежными лицами (вроде ссыльного
Бахтина), а существующие доку-менты легко погибают по самым разным причинам,
вполне естественно, что све-дения о подложном авторстве книг и статей многие
десятилетия никем не запи-сывались, бытовали лишь как устное предание. Решающих
доказательств не хватает ни для одного, ни для другого ответа на вопрос об
авторстве этих работ, и в итоге предпринятый П. Серио пересмотр проблемы
приходит к скромным и не-определенным выводам: конечно, Валентин Волошинов —
реальная, а не мифи-ческая личность, но надежно судить об авторстве его книг
невозможно. Есть все основания предполагать, «что все эти работы были плодом
многообразных дис-куссий, что в них могли иметь место многосторонние влияния,
что каждый из ав-торов (то есть Бахтин, Волошинов, Медведев. — С.З.)
по-своему разрабатывал темы, обсуждавшиеся по многим поводам с разными
собеседниками» (с. 45). И все- таки в пользу того, что «Марксизм и философию
языка» действительно написал Волошинов, говорит одно-единственное, не слишком
убедительное сегодня дока-зательство — то, что его имя было выставлено на
титульном листе. Неразрешимость вопроса об авторстве «спорных книг» ныне
признается все шире[9], и работа П. Серио вольно или невольно подтверждает
такой вывод.
Если в биографической
части своей вступительной статьи П. Серио не смог дать определенного ответа на
вопрос об авторстве книги «Марксизм и философия язы-ка» (что, повторяю, вполне
объяснимо, учитывая нехватку надежных исторических данных), то в другой,
большей по объему, историко-идейной части предисловия он дает очень четкий и
содержательный критический анализ ее содержания.
В этой книге, принятой
французскими марксистами в
В книге утверждается
социальный характер лингвистики, но «лишь при том условии, что
"социальное" значит <…> "межиндивидуальное"» (с.
66). «Общество у Волошинова не структурировано ни властными, ни
производственными отно-шениями. Есть только знаковые обмены в процессе
становления без начала и конца» (с. 69). Соответственно в этом процессе
случается понимание или непони-мание, но не бывает общественно обусловленных
смысловых коллизий. «У Воло- шинова классы (или социальные группы) никогда не
разговаривают между собой, они гордо игнорируют друг друга» (с. 70), то есть
существенные социальные кон-фликты не оказывают влияния на устройство языка.
«Марксизм Волошинова — это интеракционистская социология межсубъектных
словесных отношений в си-туации общего сопереживания.» (с. 72)[10]. Это «общее сопереживание» фактически обеспечивается
общим «духом» участников словесной коммуникации, как писал об этом критикуемый
Волошиновым, но на самом деле сильно повлиявший на него Карл Фосслер.
«Волошинов переосмысляет дух как общество»
(с. 81), «пере-сказывает гумбольдтовскую лингвистику в марксистских терминах,
спиритуа-лизм — в терминах материалистических. Он принимает и адаптирует
эстетический идеализм Фосслера в форме "социологической" концепции»
(с. 82). Его философия языка противостоит не только соссюровскому
структурализму, но и вообще всей картезианской традиции мышления и склоняется к
немецкому идеализму.
В итоге перед нами —
своеобразный памятник «русской теории» 1920-х гг. (не важно, кем лично
созданный), где искренние, но не очень адекватные попытки марксистской
социологизации причудливо смешаны с характерной для русской культуры боязнью
аналитического разделения и стремлением к «связи» и «орга-ническому синтезу»
любой ценой. Отсюда, пишет П. Серио, навязчиво повторяю-щиеся в тексте книги
выражения типа «неразрывная органическая связь», «живой синтез» и т.п. (с. 83).
Цель науки, в таком понимании, — проникновение в предмет, раскрытие его тайной
сущности, а не конструирование искусственного, методи-чески одностороннего
интеллектуального объекта. Такая теория самодостаточна и не ориентирована на
конкретное — неизбежно аналитическое — применение в науке: «Не имеющий никаких
процедур для проверки своих утверждений, "Марк-сизм и философия
языка" — скорее манифест, чем аналитический трактат; непо-нятно, как можно
было бы "применить" его к чему бы то ни было» (с. 92).
«И тем не менее, как
историки лингвистики и семиотики, мы интерпретиро-вали его с наслаждением» (с.
93). Этот неожиданный финал статьи П. Серио вы-ражает все своеобразие и
проблематичность применяемого им метода. Безжа-лостный критический анализ,
которому он подвергает книгу Волошинова, даже не пытаясь найти в ней какие-либо
положительные, продуктивные для науки тенденции (каковые, конечно же, есть, и
автор предисловия не может о них не знать — такова прежде всего новаторская
постановка проблемы «чужой речи», опять-таки сближающая книгу с кругом
интересов М. Бахтина), — этот анализ призван не дисквалифицировать изучаемую
книгу, а, наоборот, представить ее как глубоко содержательный документ эпохи, концентрированное
выражение интеллектуальной атмосферы, в которой вырабатывалась «русская
теория».
Эту задачу с разным
успехом выполняют все три книги, разобранные в настоя-щем обзоре. Созданные в
разных странах и разных жанрах (сборник статей, мо-нография, научное издание
памятника), они нацелены не столько на развитие теории, сколько на историческую
контекстуализацию теоретических идей про-шлого, и в качестве контекстов равно
выступают другие теоретические идеи, ху-дожественные тексты и биографические
обстоятельства их авторов. Как всякая идея, теория стремится господствовать над
миром, но на самом деле она несамо-достаточна, вырастает из этого мира, и дело
интеллектуальной истории — уважи-тельно напоминать ей об этом, пусть хотя бы
задним числом.
_________________________________________
1) Depretto Catherine. LE FORMALISME EN RUSSIE / Avant-propos de Michel
Aucouturier.
2)
См.: Светликова И.Ю. Истоки русского формализма. М.: НЛО,
2005. С. 109—111.
3) Сошлюсь
на собственную статью: Зенкин
С.Н. Вещь, форма и энергия (Русские формалисты и Дюркгейм) //
НЛО. 2006. № 80. С. 54—63.
4) Finer Emily. TURNING INTO STERNE: VIKTOR SHKLOV- SKII AND LITERARY RECEPTION.
5) Критика переводов и
переводческих ошибок, переходящих в литературоведческий анализ, занимает
немалое место в монографии Файнер. К сожалению, ошибками и опе-чатками часто
страдают ее собственные приводимые по- русски цитаты и их переводы. Не столь
важно, конечно, что вместо «мотивировка» она пишет «мотировка», вместо
«окаменение» — «окамение», а «Льнотрест» и «Централь-ное товарищество
льноводов», для которых Шкловский в 1920-е гг. делал рекламу, в ее переводе
превращаются в«The Cotton Trust» и «The Central Cooperative for Cotton Workers»
(с. 28; вообще-то «cotton» по-английски означает «хлопок», а «лен» будет «flax»). Хуже, когда неточным пе-реводом искажается смысл
теоретических понятий. Ска-жем, Шкловский пишет о «подделке перевода» в
советской прозе 1920-х гг. (когда русский писатель сочиняет якобы переводной,
«заграничный» роман), а английский критик передает это как «translated imitation»,
то есть «переводное подражание» — видимо,
какому-то реально существую-щему, «переводимому» тексту (с. 121); или, по Шклов-скому,
неканонические линии в развитии литературы до своей канонизации
«беспамятствуют», то есть пребывают в каком-то обморочном состоянии, а в
переводе Э. Файнер эта богатая физиологическая метафора упрощается до «get forgotten»
(«забываются») (с. 134).
6) Пример
такой деконструкции, не связанный прямо со Стер-ном: Шкловский в статье
«Искусство как прием» иллю-стрирует прием остранения «Холстомером» Толстого и
объ-ясняет, что выбрал этот материал «из соображений чисто практических, просто
потому, что материал этот всем изве-стен». Файнер отмечает в таком решении
перформативное противоречие: ведь остранение призвано разрушать при-вычное
чувство знакомства
с предметом, Шкловский же «защищает свой пример, ссылаясь на то, что его
читатели знакомы с
произведением Толстого» (с. 17; курсив мой). По-чему бы, впрочем, не сделать
следующий шаг и не предпо-ложить, что Шкловский сам же и остраняет своим
анализом классический текст Толстого? Файнер не делает такого шага — возможно,
потому, что предпочитает исследовать воздействие анализируемых Шкловским
произведений (на-пример, стерновских) на самого аналитика, а не наоборот.
7) VoloCinov Valentin
NikolaeviC. MARXISME ET PHILOSOP- HIE DU LANGAGE: LES PROBLEMES
FONDAMEN- TAUX DE
8) Этот тезис, пожалуй,
будет трудно защищать. Когда, на-пример, Шкловский в
9) См.
особенно книгу В.М. Алпатова «Волошинов, Бахтин и лингвистика» (2005), которую
я уже рецензировал в од-ном из прежних обзоров (НЛО. 2005. № 76).
10) Таким
образом, Волошинов в своей теории языка развива-ет — вернее, даже предвосхищает
— не макро-, а микросо-циологию, интеракционистскую социологию в духе Ирвинга
Гофмана. Вообще, понимание социальной коммуникации как общения конкретных лиц,
а не крупных социальных групп характерно для мысли «бахтинского кружка» (если
все-таки пользоваться этим названием) конца 20-х гг. Через конкретную ситуацию
речевого общения П.Н. Медведев в «Формальном методе.» предлагал определять
литератур-ные жанры, да и М.М. Бахтин в «Проблемах поэтики До-стоевского»
трактовал именно о конкретном межсубъектном общении — диалоге. В своем позднейшем
творчестве Бахтин эволюционировал в сторону макросоциологической трак-товки
диалога, вводя понятия «речевых жанров» и соци-ального «разноречия» и
«разноязычия». См. об этом, в связи с проблемой жанра, в книге Э. Ренфрю «К
новой матери-альной эстетике» (2006), о которой я писал в одном из своих
предыдущих теоретических обзоров (НЛО. 2007. № 87). Все это лишний раз
доказывает тесное интеллектуальное взаимодействие между членами «кружка»
(разумеется, ни-как не влияя на решение или нерешение вопроса об автор-стве
«спорных книг»).