(пер. с англ. С. Ермакова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2011
Ключевые слова: деконструкция, раса, след,
расизм, антисемитизм, колониализм, империализм, гуманистический дискурс
Жак
Деррида
РАССЛЕДОВАНИЯ [1]
Трудная задача. В первую очередь, я хочу поблагодарить
Дэвида Голдберга и Драгана Куюнджича за приглашение, за организацию такого
события, я бы сказал, необходимого и неотложного события. И я благодарю их за
то, что они пригласили меня, связали меня с этим событием.
Прежде чем я
начну, мне хотелось бы оставить подвешенными один, два или три вопроса, я
собираюсь оставить их подвешенными. Первый вопрос: кто смог бы сегодня
признаться: «я — расист»? Кто признается в этом? Мы знаем, что люди ведут себя
как расисты, но они, в большинстве случаев, не сознаются, что они расисты. Они
не скажут: «я — расист». И, однако, кто может утверждать, что он никогда не был
затронут, заражен тем или иным расизмом, хотя бы виртуальным? Первый вопрос.
Конечно, этот
вопрос непосредственно связан с заключением Этьена о «пострасизме» — что грядет
после конца расизма, имеется ли какая-то еще скрытая или метонимическая форма
расизма, ожидающая будущего?
Мы знаем, что
расизм — это пластичное образование. Он сущностно пла-стичен, то есть он
беспрестанно принимает формы, метонимические формы, и кто может быть
действительно уверен, что никакой расизм не затронул его, что даже после конца
так называемого «общепризнанного» расизма нас не поджидает никакой расизм?
Второй вопрос.
Затем вопрос о
расизме и антисемитизме. Мне, разумеется, было крайне интересно то, что
рассказал нам Этьен, и я собираюсь для начала предложить несколько общих
замечаний — я боюсь, тривиальных — и затем, во второй части, я попытаюсь
ответить, отозваться на некоторые утверждения Этьена Балибара.
Итак, что насчет
этой пары понятий — расизма и антисемитизма? Почему мы, особенно во
Франции, постоянно связываем их вместе? У нас есть одно и то же движение против
расизма и антисемитизма, мы знаем, что не можем отделить их друг от друга, и мы
знаем, что не можем их отождествить. Что это за странная пара и что скрыто в
этой необходимости не разделять и не сводить их воедино? Через пару минут я
попытаюсь найти точки пересечения с тем, что Этьен Балибар нам только что
сказал по этому вопросу.
И конечно, это
событие является тем более необходимым и неотложным, что сегодня мы имеем дело
— а под «сегодня» я имею в виду сегодня, в этот день, во время
войны — нам приходится иметь дело с новыми формами, объединяющими различные
феномены, не являющиеся расизмом: национа-лизм — это не расизм, ксенофобия —
это не расизм. Есть множество явлений, которые близки расизму, но не являются
расизмом, и мы должны дать отчет об этой близости, а также точно разграничить
все эти понятия. Итак, это со-бытие тем более необходимо потому, что сегодня мы
имеем дело с новыми образованиями, включающими в себя разновидности расизма и
что-то еще.
Итак, я должен,
если не возражаете, рассказать вам кое-что о моем собст-венном — если это не
слишком бестактно — моем собственном вкладе в этот вопрос о расизме. Некоторые
из присутствующих, моих друзей, знают, что я родился в стране, которая страной
не являлась. Это была колонизированная страна, которая считалась частью Франции
и в которой всевозможные виды расизма действовали во всех направлениях. В
Алжире, где я родился, каждый мог заявить, что он или она были жертвой расизма,
и в то же время участво-вать в том или ином расизме. И это относилось к
рожденным во Франции, приехавшим из Франции французским гражданам, это
относилось к алжир-цам (говорили ли они на арабском или на берберском), это
относилось к итальянцам, испанцам, мальтийцам. И конечно, это относилось к
евреям, ко-торые, как напомнил сегодня утром Гил Аниджар, получили французское
гражданство в 1870-м и потом были его лишены — я был тогда ребенком — лишены
гражданства во время войны, во время нацистской оккупации Фран-ции. И в то
время они, разумеется, были жертвами антисемитизма, но не в качестве граждан,
они были негражданами. Их называли — нас называли — «местными евреями». Местные
евреи, то есть неграждане, не принадлежащие ни к какому народу, ни к алжирской
нации, ни к французской, и они, конечно, были жертвами антисемитизма со стороны
алжирцев — и в гораздо большей мере со стороны французского народа и
французского правительства.
Разумеется, я был
очень чувствителен ко всем этим разномастным расизмам. И в то же время я должен
признаться, что в моей собственнной среде еврейская община вела себя некоторым
образом по-расистски по отношению к алжирскому народу, к арабам, а иногда и к
французам. И, будучи ребенком, я соучаствовал в этом расплывчатом расизме по
отношению ко всем вокруг, ко всем. И даже по отношению к французскому народу —
я до сих пор сохра-няю что-то, скажем так, смутно ироничное и подозрительное ко
всему фран-цузскому. Поэтому я бы не стал зарекаться, что остался незатронутым.
Хотя, разумеется, испытав так много — впрочем, куда как меньше, чем в Европе, —
испытав так много, я был очень чувствителен к этому вопросу о неизбывном
расизме, хотя я и не знал, что он, в сущности, собой представляет и какое раз-личие
можно провести между расизмом и антисемитизмом.
Теперь я должен
признаться, что когда Драган рассказал мне об этом про-екте и о названии
конференции, расСЛЕДование, с каламбуром «рас-след-ование», то есть
деконструкция и раса, — первым делом я подумал, что все это слегка
искусственно, по крайней мере в названии. Возможно, неудачный каламбур. А потом
я осознал, что он, возможно, обоснован, и я бы хотел рас-сказать вам, почему я
думаю, что он обоснован. Это не такой уж и неудачный или искусственный
каламбур.
Разумеется, я
здесь не для того, чтобы держать ответ за «Деконструкцию». Это было бы вне моих
сил, в том числе в отношении понятия «следа», хотя я и много работал с этими
словами. Но у меня странное ощущение оттого, что я очень мало говорил или писал
на тему расы и расизма в деконструктивном ключе. Я посвятил несколько текстов,
тематически движущихся в этом на-правлении, — например, текст о Манделе,
нарратив о Манделе, «Последнее слово расизма» — государственному расизму, это
очень специфическая тема, и я еще вернусь к вопросу о том, что же этот концепт
государственного ра-сизма может означать. Но больше я никогда напрямую не
обращался к во-просу о расе и расизме. Даже упомянутый Балибаром текст о Geschlecht не был текстом о расизме. Конечно, раса там была,
но…
Почему же так
произошло? Определенно, я могу сказать, что, если я был столь немногословен по
данному вопросу, это потому, что деконструкция полностью и безоговорочно — и я
не думаю, что это преувеличение, — яв-ляется деконструкцией расизма. То есть
деконструкцией — я выделил бы здесь два уровня — деконструкцией, в первую
очередь, не перманентных, все-гда наличных условий возможности расизма, но
длинного ряда, исторической последовательности условий возможности того, что мы
называем расизмом в строгом современном смысле. Поэтому для начала я попытаюсь
определить условия возможности расизма, и я сказал бы, что эти — насквозь
философ-ские — условия возможности неотделимы от истории философии, я скажу об
этом чуть больше через несколько минут.
При этом мы имеем
строгое, узкое, современное понятие расизма, связан-ное с рядом явлений, о
которых нам напомнил Этьен: это история колониа-лизма, псевдонаучное
использование биологии и генетики и известная нам история национальных
государств, современных национальных государств — расизм в строгом смысле
представляет собой феномен XIX и XX веков. По-этому мы должны разделять два
уровня, и я попытаюсь доказать, что декон-струкция пытается, прежде всего,
анализировать, деконструировать, если угодно, общие, родовые условия расизма. А
затем, в том же историческом ключе, артикулировать этот общий уровень в его
узкой специфике, в виде со-временного, определенного, строго говоря, расизма.
Теперь, прежде
чем двигаться дальше, позвольте мне задать два или три вопроса, абстрактных
вопроса в терминах семантики и логики. Сегодня утром Сандер Гилман начал с
провокативных слов: «…мы говорим, говорим, гово-рим, мы не должны просто
говорить, мы должны что-то делать». Да, согласен, мы должны что-то делать, а не
только говорить. Но ведь расизм зависит от говорения, от языка. Я не доверяю
идее, философскому топосу, что поскольку человек — говорящее существо, то все
зависит от этой человеческой способ-ности, но тем не менее неговорящее животное
— если что-то подобное суще-ствует, а у меня есть ряд сомнений на этот счет —
неговорящее животное никогда не будет расистом. Итак, расизм — это речевой акт,
он зависит от речевого акта, который что-то совершает. Расизм разговорчив. Он
говорит нечто, он клеймит, оскорбляет, объективирует, обвиняет и угрожает, и
это речевой акт, но — странное дело — в то же время он абсолютно безмолвен. Он
говорит, и, как напомнил нам Этьен, он зависит от желания знания — мы хотим
знать, анализировать, обвинять и, конечно, оскорблять, но также опи-сывать,
определять, философствовать — это воля к знанию.
Но в то же время,
в то же самое время — это одна из его апорий — это без-молвный акт. Если вы
спросите расиста: «Что такое раса? Как вы ее опреде-ляете?» — тема невидимости
не раз поднималась сегодня утром, — расист от-ветит: «Ну, существует нечто, что
я не могу высказать. Оно есть, я чую, я чувствую, но я не могу дать определение
тому, что такое раса, расовые свойства. Это не просто цвет, это не нечто
конкретное». Ибо они знают, после своих ис-следований, что не существует
никакого научного содержания у понятия расы. И поэтому они знают, что, в
конечном счете, расистское поведение безмолвно. Оно риторично, болтливо,
красноречиво и в то же время безмолвно. Желание знания и признание в полном
незнании того, о чем идет речь.
Теперь другая
странная структура, странная с точки зрения семантики и логики, даже формальной
логики: обычно мы думаем, что расизм — это по-нятие, созданное и оформившееся
на основе понятия расы. Вначале вы узнаете, что такое «раса», ну а расизм — это
способ иметь дело с расой, то есть изобретать или поддерживать иерархию и
говорить: «Эта раса высшая по отношению к этой, я принадлежу к высшей расе, а
ты — к низшей» и так далее. Расизм в таком случае будет основан на спецификации
расы — мы узнаем, что такое раса, и затем переходим от расы к расизму. Но на
самом деле все наоборот, совсем наоборот. Мы знаем, что понятие расы не имеет
никакого научного или философского содержания. Следовательно, это расизм
производит или конструирует концепт расы. Следовательно, мы должны двигаться от
расизма к расе. Раса — это искусственный продукт того, что мы называем
расизмом. Мы не знаем, что такое расизм, но мы знаем, что он яв-ляется условием
понятия расы, которое должно соответствовать имени «раса». Итак, концепт расы
не первичен. И именно поэтому расизм пережи-вает и выдерживает (survives) все обвинения в невежестве, в псевдобиологи-ческом и
псевдогенетическом знании, которым предполагали, особенно в XIX веке,
обосновать расизм.
Итак, почему
деконструкция была — я ставлю вопрос о деконструкции, поскольку он вписан в
название, это мой долг — почему деконструкция яв-ляется, с самого начала,
полностью и безоговорочно, имплицитно или экс-плицитно деконструкцией корней
расизма, общих условий возможности любого расизма? То есть истории расизма.
Деконструкция не только имеет дело с историей, она деконструирует определенное
понятие истории, но она также сама является историей, историей того, что делает
расизм возможным. Почему? Во-первых, — и здесь я еще раз выскажусь в защиту
неудачного каламбура «расСЛЕДование» — потому, что не существует такой вещи,
как раса. Раса — это нечто иное, невидимое, призрачное, след иного, след иной
инаковости иного — не просто инаковости, но иной инаковости иного, кото-рая
никогда не присутствует как таковая. Это не цвет, это не умственные спо-собности,
это нечто несуществующее, никогда не присутствующее как таковое. Это алиби,
призрачное алиби. То есть это след, и концепт следа, рас-СЛЕДования представляется
точно соответствующим расе
— тому, что ра-систы называют «расой».
Мы знаем, что
мишенью расизма — хотя могут существовать, и сегодня нам об этом напомнил
Дэвид, могут существовать разнообразные смешения, гибридизации, прививки и так
далее — мы знаем, что мишенью расизма не является политический враг, это не
гражданин, не иностранец, не чужак. Ми-шенью является кто-то другой, кто не
подпадает ни под одну политическую категорию. Это не человек, принадлежащий
другой нации. Именно поэтому расизм — это не национализм, хотя они часто граничат друг с другом, часто
выступают вместе, но это не национализм. Это кто-то другой, также не имею-щий
отношения и к религии, в принципе. Это вытесненный след, и, конечно, мы не
можем, не должны здесь обойти стороной психоанализ. Именно в этой точке
психоаналитическая проблематика совершенно необходима и не-избежна. Не в виде
ортодоксального фрейдовского наследства, как ее пред-ставляют, но в виде, по
крайней мере, определенного психоаналитического вопрошания, которое нужно
политизировать и непременно включить в во- прошание о расе.
Вторая причина,
по которой деконструкция имеет дело с самими усло-виями возможности расизма —
не перманентными, всегда наличными усло-виями возможности, но широкими
условиями возможности, «шириною», скажем, в 25 веков, гораздо более широкими,
чем современный конкретный феномен расизма. Во-первых, расизм базируется на
ряде концептов, на парах концептов, конституирующих саму философию. Оппозиция physis, то есть природы, не природы в позднейшем смысле, но physis, phuein — противопо-ставленного nomos, институции, закону, противопоставленного thesis (снова nomos, то, что поставлено как установление),
противопоставленного techne.
Расистский дискурс всегда пытается натурализовать
неприродное и базиру-ется на предполагаемой природности. Если вы лишите
расистский дискурс его отсылки к природе — биологической, генетической или
какой-либо еще, — исчезнет фундамент для любого расистского дискурса. Как
только декон-струкция демонтирует или вопрошает бинарную оппозицию physis и его дру-гих (nomos, techne, thesis), основания расизма оказываются разрушенными.
Во-вторых,
концепция отсылки к истоку и происхождению. С самого на-чала деконструкция
пыталась усложнить вопрос об истоке, подлинном ис-токе и чистом происхождении.
То же самое относится и к генеалогии. Какое-то время я пытался использовать
термин «генеалогия», в русле Ницше или Фуко, но затем понял, что понятие
генеалогии само подпадает под подо-зрение из-за осуществляемой им отсылки к
истоку, происхождению, гене-тике — сомнительным средствам расистской
аргументации. Особенно это касается моих поздних работ[2], в которых я
рассматривал концепт братства, играющий решающую роль не только в авраамических
культурах, но и у гре-ков. Привилегия, данная брату, не сестре, но брату, со
всеми природными и национальными импликациями, относящимися к рождению, месту рожде-ния,
иногда автохтонности. И все, с чем я атаковал эту привилегию братства, даже в
демократическом дискурсе, было, в сущности, ответом, критическим ответом
возможному расизму. Как только — это может прозвучать несколько провокативно
или возмутительно — как только вы даете привилегию брату, расизм уже стоит на
пороге. Конечно, я ничего не имею против братьев, но, когда концепт брата или
братства актуализируется политически, вы можете быть уверены, что тот или иной
расизм действует в дискурсе, по меньшей мере, потенциально.
Сегодня один из
парадоксов в осуждении (и здесь я уже отзываюсь на не-которые из весьма ценных
замечаний о гуманистическом дискурсе, антропо-логии и гуманизме, только что
сделанных Этьеном), один из
сегодняшних парадоксов глобального осуждения, почти всеобщего
осуждения генетизма, биологизма — а расизм считается генетизмом или
биологизмом, хотя он к ним и не сводится, — заключается в том, что, пытаясь
критиковать евгенизм, генетизм или биологизм, вводят некоторые понятия, дающие
эффект, проти-воположный тому, которого от них ждут. Приведу пример, значимый
пример, клонирования. Это пункт, в котором согласны и Буш, и Ширак. Они оба — и
это общий консенсус — осуждают клонирование. И они хотят, чтобы это осуждение
было вписано в международное право. Я не сторонник клониро-вания. Я не
сторонник создания армий клонов, — но ведь проблема не в этом. У меня просто
вызывает подозрение аксиоматика этого осуждения клониро-вания. Осуждение
клонирования как генетического воспроизведения того же, без желания обоих
полов, без любви и так далее — это осуждение заново вводит идею о том, что
клоны, воспроизводя совершенно идентичным обра-зом свою, так сказать, модель,
дадут жизнь совершенно идентичным индиви-дам. Культура якобы не играет никакой
роли, образование не играет никакой роли. Это будет просто монструозное
повторение клетки, клонируемой про-граммы. И здесь перед нами — с
гуманистическим алиби — воспроизводится тот самый генетический, генетистский
или биологистский, виртуально ра-систский дискурс. В этой точке сливаются в
одно определенный гуманизм и определенный расизм. И это случается часто — если
мы проследим эту связь, мы обнаружим множество случаев, когда расизм
представляет себя как гу-манизм, а гуманизм открыт расизму.
Итак, это и есть те
самые общие условия возможности, потому как различе-ние между physis и его иными структурирует всю историю философии. Как и
различие между интеллектом и чувствами, активностью и пассивностью и так далее.
Если вы разрушите эту оппозицию, вы разрушите все в философии. Следовательно,
это философия, как родовая структура, является общим усло-вием возможности
расизма.
Теперь, если мы
обратимся к расизму stricto sensu, то есть современной спе-цификации родовой структуры,
мы должны признать парадокс: когда эти общие условия возможности [расизма]
оказываются под угрозой, то есть когда авто- хтонность, стабильность
сообщества, нормальное, нормативное воспроизвод-ство оказываются под угрозой,
именно эта угроза и порождает расизм, обостряет расизм. Поскольку мы знаем, что
население отныне будет перемещаться. Мы знаем, что из-за колонизации, из-за
различных современных процессов ста-бильности сообществ и идентичностей будут
угрожать именно эти прививки и гибридизации, перемещения населения, новые технологии
и так далее — и реакцией на эти новые условия и будет расизм в его современной
форме. И он имеет отношение к рождению и кризису национального государства.
Позвольте мне, раз уж я
упомянул о национальном государстве, сказать кое-что о конкретном примере
государственного расизма, который я рассмат-ривал, когда задавался вопросом о
расизме в ЮАР в «Последнем слове расиз-ма». С одной стороны, апартеид был
последним государственным расизмом в мире. А именно, после Второй мировой войны
расизм был записан в Кон-ституции, и это, очевидно, последний такой пример. Но
вспомните два или три факта: во-первых, система апартеида намеревалась
«освободить» черно-кожее сообщество. Помещая чернокожих в бантустаны, в их
собственное про-странство, говорили: «Отлично, мы будем свободны, они будут
свободны, у них будет своя собственная культура». Утверждалось, что это способ
осво-бодить другого, других.
Во-вторых, существовала
идеология или теология «избранного народа». Мы знаем, что воортреккеры, первые
поселенцы в Южной Африке, подобно кальвинистским теологам, осознавали себя как
подлинных евреев, истинный избранный народ. Что-то подобное существует в
Америке. Есть некоторая аналогия между белыми южноафриканцами и американцами.
Есть что-то схожее — но я не буду это определять — в ссылке на определенную
избран-ность, теологическую избранность.
Но если я говорил, что
апартеид был последним государственным расиз-мом в чистом виде, то это было
лишь удобным способом демонстрации. Бук-вально это было истиной, но это не было
необходимой истиной, поскольку неким образом каждый расизм стремится стать
государственным расизмом. Поэтому он политичен. Строго говоря, в принципе — еще
одна апория — в своем принципе расизм не политичен. Он — не политический
феномен. Он провозглашает свою аполитичность или метаполитичность, но в
действитель-ности он ищет политические условия, в которых он мог бы, скажем
так, свер-шиться. Можно сказать, что всякий расизм ищет политические условия
своего существования. То есть государственные условия. В данном случае
«политика» означает «государство». Разумеется, мы не должны отождеств-лять
государство и политическое, Карл Шмитт предупреждает нас об этом, но он также
говорит, что в действительности, фактически, главная, основная форма
политического — это государство, форма государства.
Таким образом,
каждый раз, когда расизм предъявляет себя — не в каче-стве расизма, поскольку
ни один расизм не предъявляет себя как таковой, но в виде собственной
программы, — у него есть определенная политическая цель, а именно осуществиться
в виде государственной программы, в госу-дарственной повестке дня. Таким
образом, каждый расизм стремится стать государственным расизмом. Я вспоминаю,
как в семидесятые годы во Фран-ции происходили споры вокруг профессора
(возможно, Этьен его помнит) Бутана, хорошо известного тем, что он был крайне
правым антисемитом и «коллаборационистом» во время нацистской оккупации
Франции. Его из-гнали из системы образования (он был профессором философии), а
потом восстановили. (По этому поводу и велись споры, я не буду к этому возвра-щаться.)
Но я атаковал его, и он ответил через газету, сказав, что он никогда не был
антисемитом в расистском смысле. Он сказал: «Моя доктрина была государственным
антисемитизмом, antisemitisme d‘etat». Что подразумевало: «Я ничего не имел против евреев как
расы, против иудаизма как религии, но я был против евреев как французских
граждан. Они не должны быть фран-цузскими гражданами. Это просто политика».
И, конечно, важна
точка, где — если мы пытаемся определить, что такое политическое, и не можем
обойти набора перманентных свойств — локали-зована отсылка к государству как к
где-то размещенному, имеющему опре-деленное место, территорию, территориальную
политику (что также подра-зумевает автохтонность и тому подобное). Также важна секуляризация
теологических концептов — здесь можно следовать Шмитту, пытавшемуся показать,
что все наши политические концепты являются теологическими концептами в
секуляризованном виде. Если это верно, настолько, насколько это верно, как
политический феномен любой расизм является полностью теолого-политическим. И
поэтому перед нами — несмотря на строгость по-нятия расизма, не являющегося ни
политическим, ни религиозным, ни даже биологическим, — перед нами смешение,
искусственное смешение неполи-тического с политическим, нерелигиозного с
религиозным, небиологического с биологическим. Я бы назвал это пластичностью
расизма. Не существует строгого концепта расы, не существует точного концепта
расизма, но суще-ствует пластичность, которую мы должны учитывать.
Это интересно, я
обращаюсь к Шмитту, поскольку он представляет инте-ресный случай. Он бы сказал,
что враг — Гил Аниджар упоминал врага, анта-гониста — Шмитт сказал бы, что враг
в качестве политического врага никогда не должен быть объектом ненависти и
никогда не должен быть — в качестве чисто политического — расовым врагом. И тем
не менее мало того, что Шмитт сам был антисемитом — правда, это не имеет
значения для внутреннего содер-жания его теории, — но каким же образом он хотел
обосновать идентификацию врага без отсылки к этнической принадлежности,
национальности? И по-скольку трудно отделить расу от этноса, национальности,
рождения, места рождения, происхождения, крови и тому подобного, ему было
трудно не при-дать врагу расовую сущность, даже если он никогда в этом не
признавался.
Этим утром (еще
пару слов, и я попытаюсь сказать кое-что, напрямую ка-сающееся сказанного
Этьеном) Сандер Гилман упомянул вопрос о матери и отце. Мы не можем задаваться
вопросом о расизме, не спрашивая о про-исхождении и, конечно, о месте рождения,
о крови. Вы принуждены быть гражданином или по крови, или по почве, территории.
Разумеется, если мы хотим знать, если мы спрашиваем, если нам необходимо знать,
что такое рождение и кто от кого родился, мы полагаемся, или традиционно полагаются,
на мать. И вы можете проследить эту связь, особенно в еврейской традиции, где
именно мать определяет принадлежность. И это потому — доводы при-водятся именно
такие, вы их можете обнаружить где угодно, даже у Фрейда, я пытался критиковать
Фрейда с этой точки зрения — потому, что мы думаем, что уверены в том, кто наша
мать, тогда как отца мы не знаем. Отец — это, как сказал бы Джойс, легальная
фикция. Отец — легальная фикция. Мать реальна, мы ее знаем, осязаем, у нас есть
непосредственное восприятие того, кем является мать, тогда как отец — это вывод
из цепочки умозаключений, то есть легальная фикция. Но сегодня мы знаем, хотя
должны были бы знать это всегда, что мы не знаем, кто наша мать. Мы знаем, что
с научной точки зрения это [знание] невозможно — ребенок может иметь больше,
чем одну мать, что мать не является просто женщиной, однажды производящей на
свет, ведь последняя может быть просто получателем спермы — ну, вы пони-маете,
о чем я говорю. Поэтому мать — такая же легальная фикция, как и отец. И поэтому
сегодня само понятие рождения является если не неразре-шимым, то, по крайней
мере, проблематичным.
И вот по этим причинам —
я мог бы назвать их множество — расизм уси-ливается. Сами основания знания о
рождении, крови, происхождении толкают в этом направлении. Мы становимся
расистами в качестве реакции против незнания, неразрешимости, непринадлежности
и тому подобного. Поэтому современность расизма и его усиление в наши дни
являются реакцией именно против того, что угрожает родовым, перманентным условиям
предполагаемой расы и предполагаемого расизма. Поэтому я скажу, что, с одной
стороны, мы должны политизировать расизм, то есть
прояснять его политическую струк-туру и, насколько возможно, анализировать
социальные, экономические и политические условия феноменов расизма. Мы должны
политизировать, на-сколько возможно, и в то же время, в то же самое время — это
апория или double bind — в то же время учитывать, что расизм сам по себе
аполитичен. В этой аполитичности — его бесконечный, неисчерпаемый ресурс.
Я полностью согласен со
всем, что сказал Этьен, я просто добавлю не-сколько примечаний или повторю
по-своему то, что он сказал. Во-первых, насчет конструктивистского или
конструктивного понятия расы, расизма. Когда ты, Этьен, говорил о
конструктивистской революции, ты сослался на Сартра, ты сказал: «.в
квазисартрианских терминах, обобщив то, как Сартр объяснял конституирование
"еврея" через враждебный и стигматизирующий взгляд других:
"расы" существуют лишь постольку, поскольку имеют место процессы
"расиализации"…»
Мы знаем, что это один
из тезисов Сартра в его размышлениях о еврей-ском вопросе, что, согласно этому
тезису, еврей — это тот, кого нееврей по-лагает евреем. И почему же в таком
случае нееврей указывает именно на данного человека, а не на другого? Это
во-первых.
А во-вторых, Сартр
признавался, что ничего не знает об иудаизме, о внут-реннем (само)определении
еврейскости, и он пытался отличить аутентичного еврея от неаутентичного. И
способ, которым он определял неаутентичного еврея — я не хочу сказать ничего
провокационного и не подозреваю Сартра в настоящем расизме, — я скажу, что этот
способ тем не менее расистоидный. Он говорит, что неаутентичный еврей — это
тот, кто пытается стереть особый характер еврейскости, становясь
универсалистом, гуманистом, рационали-стом, космополитом и тому подобным. Тогда
аутентичному еврею остается быть лишь иррационалистом, националистом и так
далее, и я нахожу это дей-ствительно, действительно тревожным.
И я полностью
согласен с тем, что ты сказал по поводу воли к знанию, что расизм, в некотором
смысле, является тем, что Фрейд описал бы как эписте-мологическое влечение. Я
хочу знать, и я хочу — это не просто невежество или обскурантизм, да, это
обскурантизм, но обскурантизм в форме эписте- мофилии. И это затрудняет работу
деконструкции, поскольку деконструкция также является попыткой познать — и
осудить этот обскурантизм, но также осудить определенное желание знания,
траекторию этого желания знания.
Поэтому я
полностью согласен с тем, что ты сказал о странных отношениях между
человеческим и животным. Вопрос о животности, конечно, является здесь
центральным. Но я не уверен, что стал бы просто различать, таким жест-ким
образом, «избранность» и «отбор» — в одном месте ты сказал, что они следуют
двум разнородным логикам. Я думаю, что в некоторых точках они сосуществуют,
выступают вместе. Здесь, конечно, в очередной раз не избежать примера
государства Израиль, где мы видим одну из разновидностей госу-дарственного
расизма. Разумеется, так его никто не назовет, но факт остается фактом: любой,
кого полагают родившимся от еврейской матери, неважно, верующий он или нет,
любой рожденный еврейской матерью считается изра-ильским гражданином, как
только он или она приземляются в этой стране (при сложном вопросе об арабских
израильтянах или израильских арабах). И здесь перед нами очевидное смешение
избранности и отбора, и я думаю, что это не просто пример среди других,
поскольку это смешение пересекает всю историю антисемитизма и расизма. Очевидно
существует, мы можем легко это сказать — я скажу это как еврей, что освободит
меня от части подо-зрений, — существует множество антисемитских жестов и
действий внутри еврейских сообществ, в израильской политике и так далее. И
здесь вопрос о биологии, генеалогии и генетике не является просто отсутствующим.
Еще один пункт,
по поводу которого я бы хотел с тобой подискутировать, это вопрос о
колониализме, империализме вместе с антисемитизмом. В одном месте ты сказал
«колониальным, следовательно, империалистическим или имперским». И здесь весьма
интересная проблема, поскольку, с одной сто-роны, если взять пример Соединенных
Штатов, которые были колонией, в которых доминирует антиколониалистский
дискурс, — то господствующая идеология этой страны была антиколониалистской с
самого начала, по при-чинам, которые мы все знаем, поскольку это бывшая
колония. Но в то же время, являясь антиколониалистским государством, США
являются опреде-ленным образом «империалистическим» государством. Необходимо
найти для этого какое-то другое имя. И расизм, существующий в этой стране, не
яв-ляется колониальным расизмом. Возможно, в отношении индейцев — да, воз-можно.
Но в действительности это другая разновидность расизма, другой вид связи между
расизмом и империализмом, и я был поражен тем, что сказал Дэвид Голдберг о том,
что происходит сегодня, когда возникает новая форма национализма,
«империалистического» национализма, свободного от, я ска-зал бы, свободного от
колониализма в строгом смысле, ведь Соединенные Штаты — не колониалистская
страна. Колониализм — это что-то из про-шлого. Но возник новый национализм,
новый патриотизм, и США — самая патриотическая и националистическая страна
среди современных демокра-тий. Она империалистична, а расизм здесь оказывается
странным феноме-ном, поскольку единство нации — сегодня утром у нас были
замечательные доклады об этом феномене — поскольку в единство нации теперь
включены чернокожие, чернокожие солдаты, воюющие в Ираке, чернокожие, которых
после 11 сентября стали считать хорошими гражданами — вы помните тезисы
Буша по этому поводу. Поэтому перед нами странное и
совершенно особое смешение антиколониалистского дискурса и империалистского —
хотя, ве-роятно, слово «империя» больше не годится (вы знаете, что сегодня по
его поводу ведутся споры), — но что-то, больше относящееся к империализму, чем
к колониализму, находится за работой, порождая новые формы мирового расизма. Но
сам расизм уже не похож на тот, каким он был вчера, и мы должны дать себе в
этом отчет и проанализировать эту новую форму.
Теперь последнее
слово, поскольку я понимаю, что говорил слишком долго. Вопрос о будущем. В
некотором смысле то, что я пытался сказать и показать, — вероятно, я в этом не
преуспел — это то, что расизм как совре-менная форма, в его строгой,
современной форме начался с конца расизма, с конца. Начало — это конец. Так
случилось потому, что условия торжествую-щего расизма устарели и исчезли — по
геополитическим, телетехнологиче-ским и другим причинам — и поэтому возникла
новая форма расизма. Она возникла, начавшись с конца, это была реакция на
конец. Расизм был, с са-мого начала, пострасизмом. С самого начала он начался
как пострасизм. И это можно проследить от кантовского текста об истории
человечества и понятии расы вплоть до настоящего времени. Мы начали с
пострасизма.
Что же грядет
дальше? Я не знаю, не знаю. В чем я почти полностью уве-рен, это в том, что с
именем «расизм» или без него (возможно, имя исчезнет. Никто не может
подписаться под именем «расизм», никто. Во время, до и, возможно, немного позже
Второй мировой войны были люди, небольшое число, которые говорили: «Я заявляю,
что я расист». Сегодня это уже невоз-можно. Поэтому, вероятно, слово «расизм»
исчезнет с исчезновением расы и расизма — нет научного содержания, значит, нет
и надежных оснований), но то, симптомом чего является расизм, будет продолжаться.
Оно будет продол-жаться, и наш долг, политический и метаполитический долг, как
раз в том, чтобы идентифицировать новые формы этого безымянного расизма. Я дол-жен
признаться, что в повседневном, обычном дискурсе меня — как фило-софа,
пытающегося быть точным, — часто шокировало то, как употребляют слово «расизм».
Как только хотят кого-то исключить, говорят: «Ты расист». Даже если нет никакой
связи с расой, говорят: «Вы против гомосексуалистов, это расизм, вы против
того-то и того-то, это расизм». Расизм стал синонимом репрессий, исключений,
зла. И будут новые его формы — теперь я понимаю, о чем нам говорит логика
расплывчатости этого слова. Будут бесконечно воз-никать новые формы того, что
представляет собой расизм в строгом смысле, и мы должны быть бдительны,
сталкиваясь с ними. Спасибо.
Пер. с англ. Сергея Ермакова
__________________________
1
Калифорнийский университет в Ирвайне, апрель 2003 го-да. Записано Кимом
Фурумото, авторизовано Жаком Дер-рида 22 ноября 2003 года.
2) См., например: Derrida J. Politiques de l’amitie.