(Рец. на кн. : Уварова С. Метаистория Булата Окуджавы: Образ документа в романе «Путешествие дилетантов». Стокгольм, 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2011
«ПУТЕШЕСТВИЕ
ДИЛЕТАНТОВ» БУЛАТА ОКУДЖАВЫ: «ПРОШЛОЕ» И «ДОКУМЕНТ»
Уварова С. МЕТАИСТОРИЯ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ: ОБРАЗ ДОКУМЕНТА В РОМАНЕ
«ПУТЕШЕСТВИЕ ДИ-ЛЕТАНТОВ». — Стокгольм:
В
«Путешествие дилетантов»
комментируется в нескольких диссертациях[2], но на сегодняшний день работа
Светланы Уваровой (защищена в
Первая глава — «Развитие
исторической мысли в СССР после Сталина» — сразу задает ракурс рассмотрения:
«Путешествие дилетантов» в контексте исто-рических работ. «Пожалуй, самым
принципиальным качеством нового истори-ческого сознания стала субъективизация
истории, поворот к индивидуальной исторической судьбе, интерес к тому, как
исторические события отражаются "в мозгу участников"» (с. 34), — конечно,
в этот контекст вписывается и «Путе-шествие дилетантов». Размышляя о том, что
объединяет исторические труды («исторические» — не в плане дисциплинарном),
созданные в 1960—1970-е или востребованные ими (Лотман, Бахтин, Гуревич,
Лихачев, Эйдельман, Гинзбург), Уварова говорит о «мышлении эпохой,
стремлении свести воедино все разнооб-разие фактических знаний о каком-то
периоде истории и представить его в виде логически целостной и эмоционально
убедительной картины» (с. 39) — это другая сторона того же процесса и тоже
контекст, существенный для Окуджавы, для ко-торого понимание себя было очень
тесно связано с пониманием эпохи. И, бес-спорно, к Окуджаве имеет отношение
трансформация восприятия времени, о ко-торой пишет Уварова: «Историческое время
перестает восприниматься линейно и прогрессивно, в поступательном движении
вперед, от прошлого к будущему. Оно приобретает характер виртуального
пространства, особого пространства че-ловеческой памяти (как индивидуальной,
так и культурной), пространства, по которому можно путешествовать, переносясь
из эпохи в эпоху, в нем можно жить, погружаться в него как в реку,
рассматривать как картину. <…> Решающую роль в освоении этого
пространства играет память, личная или чужая (мемуары), слу-жащая проводником
ко внутреннему ощущению времени/эпохи» (с. 40).
Это действительно очень
интересно: как «прошлое» в советской культуре пе-рестает быть линейным, когда и
почему его прекращают описывать как начало движения по прямой, по которой идут
все — все поколение и все поколения. Этот процесс можно увидеть в стихах
Окуджавы (хотя вряд ли здесь осознанная ав-торская работа — скорее имплицитное,
получившееся).
Коль скоро работа
Уваровой строится на пересечении «прошлого» и «доку-мента»[3] — несколько слов
о том, как устроено у Окуджавы «прошлое» и как он работает с «документом».
ПРОШЛОЕ
«…Прошлое для Окуджавы не делится на историческое и
личное. Процесс позна-ния и осмысления личной жизни, недавнего прошлого
протекает по тем же зако-нам и точно так же требует временной дистанции, как и
процесс познания человека 19-го века» (с. 55—56) — это, видимо, отсылка к
словам Окуджавы о том, что ему всегда нужна была дистанция, чтобы писать о
себе: именно поэтому о войне («Будь здоров, школяр») он написал через 15 лет
после ее окончания, когда для него «этот материал стал историческим, минувшим»[4].
«Стремление
подчеркнуть дистанцию по отношению к изучаемой эпохе при-водит к интересному
эстетическому явлению: появлению образа автора в научно- популярном жанре» (с.
39) — это о периоде в целом, «интересный пример здесь — труды Н.Я. Эйдельмана,
посвященные биографиям декабристов» (там же), где «параллельно с сюжетом судьбы
героя развивается сюжет познания этой судьбы автором-исследователем (мотивы
поиска материала, размышления над ним и т.п.)» (с. 40).
Литератор отчасти
работает как историк, историк отчасти — как литератор. Получается такое
интересное пространство игр с прошлым: «историческое — оно же свое», вариации
на эту тему разные у литератора и у историка, но тема одна — это характерно для
1970-х гг. Думается, однако, что дело не в играх с докумен-том — хотя это явно
в какой-то степени было интересно Окуджаве, не в неверном изложении
исторических событий, хотя у Окуджавы много неточностей, в том числе и тех, о
которых он прекрасно помнил («Противоречий очень много, Но их исправить не
хочу» — бывает и такая позиция), и не в ностальгическом вгляды- вании в XIX в.,
хотя он и был для Окуджавы бесконечно привлекателен.
Окуджава — поэт
рефлексивный: не просто рефлексивный человек, а именно профессионал (поэт,
прозаик), сделавший своим материалом собственное про-шлое и прошлое страны
(постольку, поскольку оно тоже собственное). Если вчи-таться в его стихи, то
«прошлое», «прошедшее», «минувшее», «бывшее» и «былое» будут попадаться
постоянно.
Сначала, на
рубеже 1950—1960-х, — это прошлое историческое, пространство той культуры, что
с большой буквы («Нева Петровна, возле Вас — все львы. <…> Я знаю, Вас
великие любили <…>»[5]), это XVIII и XIX вв., это ощущение пре-емственности,
встроенности в Историю, которая начинается где-то там, но именно в ту Историю,
которая Нева, Петербург, вероятно, Екатерина, Пушкин: это историческое прошлое,
из которого вырастаешь и о котором интересно ду-мать, это историческое прошлое,
которое «богатыри — не мы», историческое про-шлое, которое биографически,
психологически очень схоже с нашей жизнью, но антураж — другой, контекст —
другой. Кажется, что именно об этом известная строфа, к которой обращались и
будут обращаться все занимающиеся историче-ской прозой Окуджавы, и в том числе,
конечно, Светлана Уварова:
Были дали голубы,
было вымысла в избытке,
и из собственной судьбы
я выдергивал по нитке.
В путь героев снаряжал,
наводил о прошлом справки
и поручиком в отставке
сам себя воображал[6].
Это 1970-е,
«прошлое» уже давно появляется у Окуджавы и как частное про-шлое, правда,
естественно, тесно связанное с тем, что всей страной прожито («А мы рукой на
прошлое: вранье!»)[7]. Конечно, стихи о прошлом, которое на двоих, которое
конец отношений («Старый дом»: «Всё здесь в прошедшем, в ми-нувшем и бывшем»)[8],
и очень часто личное прошлое связано с прошлым истори-ческим, с тем, которое
было пережито всеми, — об этом стихи, описывающие работу над последним, уже не
«историческим», но «автобиографическим» рома-ном («Шуршат, шуршат листы
тетрадные, / чисты, как аиста крыло, / а я ищу слова нескладные / о том, что
было и прошло»)[9], где прошлое — это прошлое, ко-торое нас не отпускает («.да
вот беда: от прошлого / никак спасенья нет»)[10]. С конца 1950-х, когда
Окуджава начинает писать те стихи и песни, которыми он и стал известен, и до
конца 1980-х, когда он берется за роман «Упраздненный театр», где и отражается
этот взгляд на «прошлое» как на «корешки», «прошлое» эволюционирует в его
стихах так: прошлое хронологическое и историческое («было» и «было в Истории»)
— прошлое личное, ностальгическое, как прожи-вание утраты — прошлое как начало
пути, «корешки» всей личной истории.
Хотя Окуджава с
большим интересом относился к XIX в., ему к 1970-м уже неинтересно было писать
о людях XIX века ради них самих. Об этом он говорил неоднократно, да и в стихах
(1982) тоже не забыл объяснить:
По прихоти судьбы — Разносчицы даров —
в прекрасный день мне откровенья были.
Я написал роман «Прогулки фрайеров»,
и фрайера меня благодарили.
Они сидят в кружок, как пред огнем святым,
забытое людьми и богом племя,
каких-то горьких дум их овевает дым,
и приговор нашептывает время[11].
«Приговор»,
«сундучок из фанеры» — все это не имеет отношения к истории двух влюбленных, за
которыми почему-то гонялись жандармы: много раз Окуд-жава говорил, что с этой
истории, вычитанной у П.Е. Щеголева («Любовь в раве-лине»), начинался роман,
потому что в ней он увидел что-то для себя близкое. Все это про очень узкий
круг своих («Пока ж не грянула пора.»), о котором роман написан и к которому
обращен. Сколько я помню разговор
Это
стихотворение-декларация — своей позиции, своей этики, потому что не так
естественно было для Окуджавы декларировать причастность к какому-то кругу, а
вот тут стало естественно. Но роман все же не о политике и даже не о дис-сидентстве
и его этических выборах: он об очень остром переживании того, как чужие, власть
постоянно вторгаются в личную жизнь, как все время приходится двигаться не
благодаря, а вопреки, о том, как с собой бы разобраться — так нет, почему-то
надо тратить душевные силы и годы на ограждение и защиту своего пространства.
Это роман о жизни в эпоху безвременья, когда тошно — и есть у Окуджавы именно
такие высказывания, о том, как же тошно и безнадежно было в 1970-е. К этому
времени уже давно есть язык для обсуждения прошлого лич-ного, и его собственное
прошлое достаточно от него отодвинулось, чтобы он мог о нем писать, — как
прошлое XIX в. ему больше был не нужен. Может быть, это слишком категорично, но
скажем мягче: он ему был гораздо нужнее как возмож-ность размышлять о
настоящем, и не чьем-то там, а своем.
И еще одно. Окуджава
берег себя для писательства, но старался компенсиро-вать недостаточное участие
в том, что казалось ему важным, чем только мог, а мог он много: ответы на
довольно острые записки из зала, ответы на довольно острые вопросы
литературного и нелитературного начальством, периодически появляю-щиеся —
причем не только в неподцензурных песнях, но и в печати — этические декларации,
и первая из них — связанная с тем, что он увидел в Польше:
Прошу
у вас прощенья за раннее прощанье,
за долгое молчанье, за поздние слова;
нам
Время подарило пустые обещанья,
от
них у нас, Агнешка, кружится голова[12].
Это 1964—1965 гг.
О «сытной должности»[13] — начало 1970-х, о невключенности (хотя все так близко
— рукой подать) в диссидентскую деятельность («С послед-ней каланчи, в
Сокольниках стоящей.») — конец 1980-х. «Путешествие диле-тантов» — еще одно
слово, причем отнюдь не позднее, а очень своевременное.
ДОКУМЕНТ
Книга Уваровой — о документе.
Первая глава — об
эстетике документализма, о документализме и советской историографии, о том, что
происходит с историографией в 1960-е (субъектива- ция, психологизация,
конкретизация, эстетизация истории) и в 1970-е.
Следующие четыре главы —
уже непосредственно о «Путешествии дилетантов».
«Документ и
организация текста в романе»: последовательность глав, вставные главы,
автор-публикатор (Б. Окуджава, чьим именем подписано «Современное предисловие»)
и автор-нарратор (Амиран Амилахвари, друг и секундант князя Мятлева, оставивший
о нем воспоминания, которые и есть основной текст ро-мана). Здесь и о статье Я.
Гордина, писавшего в
«Документ и
организация времени в романе»: глава о том, как в «Путешествии дилетантов»
проявляет себя тема документализации событий прошлого. Автор- публикатор и
время события, внутренний сюжет вставных глав, перебивающих вдруг основное
повествование, авантюрный и исторический сюжет записок Амирана Амилахвари,
хронологические неувязки, когда внутри текста не сходятся даты с датами.
«Документ и
истина»: глава о фикциональной и документальной повествова-тельных «стихиях», с
ключевым утверждением, что «фикциональное повество-вание (и только оно!)
предстает перед читателем в виде абсолютной и неоспоримой истины» (с. 193) —
дорогая, видимо, автору мысль, потому что о до-верии читателя к ситуации
издания мемуаров Уварова говорит неоднократно.
«Роман и
История», последняя глава, — о «характере творческой переработки» (с. 158)
Окуджавой исторического материала: здесь и Щеголев, с которого на-чался роман,
и воспоминания А.И. Соколовой, дополняющие материал Щеголева, и впервые
анализируемые Уваровой как один из источников романа записки и дневники А.Ф.
Тютчевой.
Предшествует всем
этим главам выделение следующих характеристик «доку-мента» как «художественного
знака документальности» (применительно к "Пу-тешествию дилетантов"):
1. Документ выступает в романе как физический объект в
силу своей графи-ческой выделенности в тексте (кавычки), описаний своих физических
качеств (цвет, форма, фактура, запах) <…>.
2. Документ выступает в роли свидетельства и в этом своем
качестве имеет в романе не только своего автора/составителя и адресата, но
также субъекта, оце-нивающего его с позиции достоверности.
3. Документ как свидетельство не существует в романе
отдельно, но видится в ряду других документов (наличных или отсутствующих)» (с.
24).
Все так, но не
столь значимы для Окуджавы хронологические неувязки, и не в том дело, что
фикциональное повествование убедительнее документального (Лермонтову документ
нужен для приближения героя, Булгакову — для разговора о «вечном», «настоящем»,
но не в значении «достоверное»). Внимание к сего-дняшнему дню, интерес к XIX
в., литературная игра — этого все-таки недостаточно для «познавательной
рефлексии»[14]. Документ может претендовать на достовер-ность, «настоящесть», а
может давать слово, голос — и в историческое поле[15] он вписывается, пожалуй,
только в первом случае, а Окуджаве важнее было второе (ср. комментарий Юрия
Давыдова в небольшом неопубликованном интервью
В 1970-е — не
только «Пламенные революционеры» и не только Эйдельман. К этому времени
Солженицын уже дает «Архипелагу» подзаголовок «Опыт ху-дожественного
исследования». Идут игры с достоверностью, с документом — в «Пушкинском доме»
Битова, например. Все это разные попытки выйти за рамки нормативности
1940—1950-х гг., и в этом контексте может быть прочтена поли- нарративность
«Путешествия дилетантов». И тогда более сушественным станет не внимание к
документу и маркерам «исторического».
__________________________________
1) Окуджава Б. «Я никому ничего не навязывал…» / Сост. А.
Петраков. М., 1997. С. 105.
2) Кандидатская: Зобнина ЭМ. Традиции русской
литературы XIX в. в прозе Б.Ш. Окуджавы: восприятие, интерпретация, оценка
(2008), докторская: Бойко С.С. Творческая эволю-ция
Булата Окуджавы и литературный процесс второй по-ловины XX в. (2011).
3) Об отправной точке работы Уварова пишет: «В романе
меня будет интересовать изображение процесса познава-ния
прошлого, связанного с процессом его создавания, что, на мой
взгляд, является особенностью этого сложного произведения. Наиболее
плодотворным аспектом такого исследования в приложении к П[утешествию] Дилетан-тов]
представляется анализ эстетической роли историче-ского источника (документа),
на имитации которого построен весь роман» (с. 19).
4) Окуджава Б. Указ. соч. С. 114.
5) Окуджава Б.Ш. Чаепитие на Арбате. М., 1996. С. 24.
6) Там
же. С. 295.
7) Там
же. С. 29.
8) Там
же. С. 92.
9) Там
же. С. 458.
10) Там же. С. 467. Ср. «арбатство, растворенное в
крови», (с. 375) и фразу из письма к сверстнику: «Мне важно было рассказать о
мальчике, отравленном большевизмом. <…> главная моя задача —
проанализировать печальные истоки, корешки моего героя, выяснить,
откуда оно — это печаль-ное, слепое поколение»
(Марьясин И. Переписка с Була-том // Иерусалимский журнал
(Иерусалим). 2001. № 7. С. 251. Курсив мой.
11) Окуджава Б.Ш. Чаепитие на Арбате. С. 380.
12) Там
же. С. 208.
13) Там
же. С. 221.
14) См.: «Для придания им (письму и дневнику. —
О.Р.) ста-туса документа необходимо сделать их предметом позна-вательной
рефлексии <…>. В П[утешествии] Д[илетантов] статус документа придан как
всему роману в целом, так и различным фрагментам, его составляющим» (с. 24).
15) Ср. в аннотации к книге Уваровой: «Через анализ
образа исторического источника (документа), на имитации кото-рого построен весь
роман, автор исследует изображение Окуджавой процесса
документализации прошлого, что, на взгляд автора, является
особенностью романа "Путе-шествие дилетантов" и дает повод считать
его своего рода метаисторией, художественным высказыванием на тему
исторического знания» (с. 8).