(Московская высшая школа социальных и экономических наук, 4—5 февраля 2011 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
XVIII ежегодный международный симпозиум
“ПУТИ РОССИИ. ИСТОРИЗАЦИЯ СОЦИАЛЬНОГО ОПЫТА”
(Московская высшая школа социальных и экономических наук, 4—5 февраля 2011 г.)
Программа состоявшейся в восемнадцатый раз конференции “Пути России” крайне разнообразна и разветвлена[1]: в каждый из дней параллельно проводилось несколько секций, посвященных самому широкому кругу вопросов, так или иначе касающихся функционирования исторической памяти в современном российском обществе. Центральной секцией конференции можно назвать секцию “Историческая память: десоветизация, деколонизация, реидеологизация”, разбитую на несколько частей, посвященных “ритуалам истории”, “местам памяти”, “знакам прошлого” и постимперскому существованию современной России. Среди прочих секций можно выделить секции “Трансформация социального протеста” (под руководством Б. Кагарлицого), “Возникновение институтов — логика и история трансформации” (под руководством Л. Григорьева) и “Опыт рефлексии альтернатив: к истории постсоветских мобилизаций” (под руководством К. Кле- ман и И. Климова). Понимая, что не в силах человеческих охватить такой объем интересных докладов и сообщений, мы сконцентрировались на двух секциях, которые, как представляется, наиболее близки к тематике нашего журнала и рифмуются с материалами, опубликованными в некоторых из предыдущих номеров “НЛО”. Отчеты об этих секциях мы и представляем ниже.
Секция “Культура академического воспоминания”, прошедшая 5 февраля, была посвящена памяти Андрея Владимировича Полетаева. Ее организовал Институт гуманитарных историко-теоретических исследований Высшей школы экономики, одним из основателей которого был А.В. Полетаев; теперь институт носит его имя. Директор ИГИТИ Ирина Савельева во вступительном слове рассказала о научном пути Андрея Владимировича: от экономики и статистики к социологии, истории и науковедению. Учитывая социальную ориентацию данного симпозиума, выбирая тему, организаторы решили объединить три задачи: личную (для многих из них), научную (для всех них как ученых) и социальную (для них как членов одной корпорации). Так возникла тема “Культура академического воспоминания”. В случае Академии она подразумевает трехсторонние отношения между исследованием научной биографии, созданием академического наследия и формированием памяти об ученом в университетских и иных академических сообществах. В последние два десятилетия, как и многое другое в нашем сообществе, культура эта стала рассыпаться. Но вопрос еще в том, какой она была.
Первый доклад был посвящен антропологии времени в дореволюционном русском университете. Раскрывая тему “Университетская культура коммеморации в России XIXвека”, Е.А. Вишленкова (ИГИТИ) показала, что не только распорядок жизни профессора отличался от тайм-менеджмента чиновников или военных, но даже само восприятие времени в университете было особым. Из анализа воспоминаний и документов видно, что размеренность и цикличность университетского времени не была синонимом сибаритства. Безразмерный рабочий день добросовестного профессора был плотно занят академической деятельностью, которая лишь постороннему человеку могла показаться неторопливой и непроизводительной. Университетский человек был плотнее вписан в контекст прошлого и будущего: слова о славных предшественниках и будущих поколениях постоянно звучали в аудитории и определяли формы академической коммеморации.
Выступление В.С. Вахштайна (МВШСЭН / ИГИТИ) стало своего рода продолжением незаконченного разговора с А.В. Полетаевым о механизмах построения научной теории. В “кибернетически организованном тексте” доклада (по характеристике И.М. Савельевой) “Механика академического воспоминания: framing и storytelling” раскрывалось значение этих понятий применительно к научным статьям и коммеморативным текстам. В.С. Вахштайн показал, какое место framing и storytelling занимают среди когнитивных операций, создающих любой научный текст. Оказывается, и академическое воспоминание основано на тех же процедурах, что и научная статья, а значит, относится к механизмам производства знания, принятым в науке. Этим академическая коммеморация отличается от обычных мемуаров, пусть даже посвященных ученым и событиям в научной среде.
Доклад “Три оттепели: связь 1920-х, 1960-х и 1990-х в официальной и неофициальной памяти российских гуманитариев” был посвящен самоописанию советской науки. Исследуя труды гуманитариев 1920-х годов, А.Н. Дмитриев (ИГИТИ) обнаружил, что бытующие в академической среде представления об этом периоде сформировались в конце 1960-х, когда к 50-летию революции каждая наука стремилась подвести итоги своего развития при советской власти. Этот канон практически без изменений (хотя и со смещением акцентов) транслировался до начала перестройки. Докладчик говорил о трех типах преемственности между “оттепелями”: континуитет (через ученых, переживших эпоху “похолодания”), переоткрытие (самый известный пример — М. Бахтин) и коррекция. Этот последний тип характеризовало не механическое возвращение к позиции предшественников, а подход к той же проблематике на новом уровне.
Название доклада Л.П. Пискуновой (Уральский государственный университет) “ «Бахтин, Эрьзя и прочие» (E. Шкловский) — форма академических воспоминаний в российском провинциальном университете” отсылает к одному из текстов Евгения Шкловского. В этом коротком рассказе молодые люди из Саранска узнали о своих великих земляках Бахтине и Эрьзе, только приехав погостить в Москву. Казалось бы, ученый с мировым именем должен был стать ключевой фигурой для академического сообщества Мордовии; однако в Саранске нет не только памятника Бахтину или улицы его имени, но даже регулярной конференции в его честь. С 1997 года Бахтинские чтения заменяются Воронинскими и Меркушкинскими. Значимые для региона (точнее — для властей или университетских руководителей) фигуры И.Д. Воронина и Г.Я. Меркушкина вытесняют из официальной академической памяти известного во всем мире философа и филолога.
Пятый доклад, “Новые классики в постсоветской историографии: случай Л.П. Карсавина”, делали совместно А.В. Свешников (Омский государственный университет) и Б.Е. Степанов (ИГИТИ). Превращение Карсавина в классика и/или культовую фигуру происходило сравнительно недавно, так что на его примере можно в деталях проследить ход и механизмы классикализации. В одних работах ученый показан как один из создателей истории повседневности наряду с основателями школы “Анналов”, в других — прекрасным историком-эмпириком, но совсем не теоретиком. Однако в петербургской медиевистике Карсавин оказывается по отношению к школе И.М. Гревса “предателем-учеником”, и о нем принято умалчивать.
М.М. Соколов посвятил свое выступление теме “Академические этничности: Интеллектуальные генеалогии и дисциплинарное время в постсоветской социологии” и представил слушателям наглядную карту науки, к которой сам принадлежит. В рамках данного исследования более двух сотен петербургских социологов ответили на серию вопросов: “Какие люди и книги повлияли на вашу карьеру?”, “Кто приглашал вас выступать на конференциях или занять определенную позицию?” и т.д. Результаты М.М. Соколов представил на диаграммах, где нетрудно было заметить разделение ученых на три “племени”: школа В.А. Ядова, круг социологов Европейского университета и факультет социологии СПбГУ. На этой яркой генеалогической метафоре и построил свое выступление докладчик.
Выступление В.Н. Ярской (Саратовский государственный технический университет) по теме “Научная биография: темпорализм и темпоральность” не состоялось из-за отсутствия докладчицы.
Материалом доклада В.В. Файера (НИУ-ВШЭ) стали мемуары профессора Николая Алексеевича Фёдорова (1925 г.р.) — выдающего латиниста, работающего в МГУ и РГГУ. Замкнутая и отгороженная от смежных субдисциплин корпорация филологов-классиков, как полагает автор доклада “Корпоративная память vs личное воспоминание”, диктует своим членам определенные правила академической коммеморации. Эти корпоративные представления заставили Н.А. Федорова произнести удивительную фразу о своей юношеской работе: “Слава богу, моя диссертация оказалась неудачной”. В данном случае прошлое в памяти мемуариста не искажается его личной заинтересованностью (как обычно бывает в воспоминаниях), а сообразуется с мнениями и предрассудками, бытующими в сообществе коллег. Материалы, использованные в докладе, собраны группой под руководством Нины Владимировны Брагинской в рамках видеомемуарного проекта “Сова Минервы”.
В заключение секции И.М. Савельева подвела итоги заседания. Она отметила, что многообразие дисциплин и методологий, которые представляли докладчики (история, социология, антропология и филология), позволило проанализировать академическое воспоминание с разных сторон, пользуясь различной оптикой, но не выходя за границы единой темы. Интересно, что почти все доклады (за исключением теоретичного выступления В. С. Вахштайна) были сделаны на отечественном материале, что связано не только с пунктуальным следованием названию конференции “Пути России”, но и с оторванностью наших исследователей от зарубежной практики академического воспоминания. Ирина Максимовна упомянула о том, что тема, вынесенная в название секции, не является частью какого-либо проекта, который в настоящее время ведет ИГИТИ, хотя четыре из семи докладов сделаны сотрудниками института.
Владимир Файер
Секция “Девяностые и нулевые как опыт и культура: повторение — инновация — инволюция”, проходившая во второй день работы конференции под руководством Б.В. Дубина, открылась докладом Льва Гудкова “Концепция тоталитаризма и выход из тоталитарного порядка: проблема институциональных рамок”. Отметив состоявшийся в социальных науках переход от рассмотрения содержательных признаков тоталитаризма к изучению тоталитаризма как системы методик управления и подчинения, докладчик указал на трудности, возникающие при исследовании позднесоветского общества как тоталитарного. По утверждению Л. Гудкова, застой следует понимать как результат не экономических, а прежде всего политических событий: прекращения Большого террора с целью сохранения конфигурации политической элиты и последующих десятилетий присвоения статусов внутри номенклатуры. Возникновение национальных партийных элит, культ этнических традиций, “примитивизация легитимации политики”, ведомственный, а не социальный характер реформ — всё это частные стороны общего процесса. По мысли докладчика, и в современной России легитимация политики происходит не по закону, а в результате консенсуса социальных групп, переживающих за свое благополучие, — отсюда релятивизация ценностных отношений в обществе, исчезновение больших тем в культуре, дисквалификация любого, кто оказался в ситуации “подвластного”, и отождествление позиции частного лица с позицией аполитической. Выступивший в дискуссии Алексей Левинсон заметил, что релятивизация ценностных отношений приводит к тому, что “средний класс” ни в одном из дискурсов не квалифицируется как социально-экономическая реальность, а описывается исключительно как носитель бюрократизированной нормы культуры (дресс-код и другие статусные ценности нынешнего российского “среднего класса”).
Доклад Ильи Кукулина и Марии Майофис “Историческая динамика восприятия «возвращенной литературы» в перестроечном и постсоветском обществе: 1985— 2010 гг.” был посвящен устойчивости господствующих в обществе моделей восприятия “журнальной” литературы. Как относительно нонконформистская литература застойных лет, так и “возвращенная” в годы перестройки литература самиздата и русского зарубежья воспринимались в одном режиме “прорыва брешей”. Интеллигенция, основной потребитель этой литературы, обращалась к ней не как к эстетическому опыту, а как к объяснению той ситуации, в которой она оказалась, как к суррогату исторического повествования, который объяснил бы ей ее собственную судьбу. Эта система интеллигентских ожиданий, поддерживаемая и прагматикой некоторых из запрещенных в советское время текстов (малоконкретные, но обладающие большим потенциалом воздействия на сознание идеологемы “возвращения в историю” и в почвенническом, и в западническом изводах), оказалась очень устойчивой, о чем говорит и содержание школьных программ по литературе, в которых Бродский соседствует с Вл. Соколовым, а Шолохов — с Солженицыным. Этот канон был поколеблен в 1990-е годы открытием целого ряда примирений с действительностью канонизированных авторов (пьеса “Ноев ковчег” А. Платонова, спор о “советском” Мандельштаме), попытками создания альтернативных “свидетельскому” принципов изображения лагерного опыта (романы Евгения Фёдорова, не получившие никакого удовлетворительного объяснения критикой); а в последнее время канон поставлен под вопрос повышенным общественным интересом к судьбе частного человека, а не массы, в советскую эпоху (пример — успех сериала “Подстрочник” О. Дормана). Причину такого повышенного интереса докладчики усмотрели в том, что частичный ренессанс советского наследия в 2000-е годы произвел неожиданный эффект обживания старого опыта: к советскому стало возможно относиться не как к репрессивному (или стабилизирующему) политическому порядку, а как к общей социальной судьбе, на фоне которой всё более выразительна индивидуальная судьба.
В докладе А. Береловича “Путь к популизму Путина” были рассмотрены константы популизма в эпоху телевидения: если раньше харизматический лидер нуждался в посредничестве между ним и народом в виде постоянной постановки под вопрос социального порядка (митинги, акции протеста, инициативы снизу), то в эпоху телевидения достаточно простого обращения с экрана, которое уже обособляет лидера от не любимой народом политической элиты. А. Берелович противопоставил популизм Ельцина и Путина: Ельцин действовал подобно народолюби- вому секретарю райкома, умеющему быть рядом с народом и его нуждами, но в своем кабинете выполняющему “задания” далеких от народа экспертов. Тогда как популизм Путина, созданный имиджмейкерами, подразумевает, что лидер сам определяет режим собственной работы, в том числе объясняя народу упадок публичной политики необходимостью решать рабочие вопросы. Такой лидер симпатичен массам не только как понимающий нужды простых людей, но и как несущий вместе с народом бремя совместного трудового преодоления препятствий, созданных “врагами” с их частными интересами. В дискуссии обсуждался вопрос о том, каковы механизмы сакрализации такого лидера, который вовсе не стремится к отказу от многих демократических обязательств.
Б. Дубин в докладе “От девяностых к нулевым: социальная фрагментация, границы универсализма, формы коллективного забвения”, основываясь на данных опросов “Левада-центра”, выявляющих, насколько памятны события недавней истории, показал, что в основном население помнит смену верховного правителя и ущемление имущественно-денежных прав, тогда как ключевые события политической истории выпадают из коллективной памяти, заменяясь легендой об утраченной империи. Б. Дубин описал такое устройство коллективной памяти как травматическое, “стигматизацию памяти”: история как повествование оказывается рационализацией фаталистического мироощущения. Если европейская история, “история победителей”, представляет собой историю модерности в широком смысле, в которой политика и экономика оказываются планами самопредставления и самоанализа общества, то российское общество считает объединяющим не политику и социальную ответственность, а травматическую память о Великой Отечественной войне. Эта травматическая память не совпадает с опытом повседневности эпохи потребления, что еще больше способствует фрагментации общественного сознания и “зажевыванию истории” (метафора писателя Бориса Хазанова).
Темы, намеченные Б. Дубиным, были продолжены в трех следующих докладах секции. Доклад Александра Маркова “Меморизация настоящего в экзотическом зазеркалье” был посвящен преломлению идеи модернизации, выдвинутой в наши дни президентом и правительством, в исторических сериалах. В центре внимания оказался проект “Хребет России” Л. Парфенова — А. Иванова. А. Марков указал на основную функцию исторических сериалов — компенсировать “нарративный коллапс” населения, чьи знания о прошлом фрагментарны и не могут сложиться в связное повествование. Поэтому воспроизведение официальных идеологем вопреки фрондерским убеждениям создателей некоторых из проектов является неизбежной жанровой условностью такого телевизионного текста, обеспечить нарративную связность которого невозможно без сознательного или чаще бессознательного повторения того, что вещают центральные каналы. В изображении Урала как мира деполитизированных “хозяев”, которые сами создают свою политико-правовую ситуацию и потому не нуждаются в общем праве, отражает внутренние установки современного российского общества, а отождествление “промыслов” и “промышленности”, восходящее к советскому краеведению, вписывается в официальную трактовку “инноваций”. Модернизация, которую поддерживает сериал “Хребет России”, это модернизация не точечная, а фронтальная: направленная не на губительную для “уральской матрицы” перестройку социальных отношений, а на подражание местных управленцев действиям центральной власти (в сериале таким явлением всемогущей власти оказывается Ермак).
Доклад Марии Мацкевич “1990-е и 2000-е годы для студентов Петербурга: история, миф, реальность?” представлял собой интерпретацию данных социологических опросов, согласно которым декларируемый интерес старшеклассников и студентов к отечественной истории противоречит реальному крайне низкому уровню знаний о прошлом. По мнению докладчицы, интерес к истории проявляется прежде всего во внимании к глобальным объяснительным теориям, часто находящимся на грани паранауки (“откуда произошли славяне”) и не требующим знания дат и конкретных политических событий, а также в просмотре тех фильмов о прошлом, в которых заявляется правда жизни. Старшеклассники стремятся преодолеть когнитивный диссонанс от столкновения с плюрализмом интерпретаций прошлого и потому предпочитают фильмы, построенные по советскому канону однозначности интерпретации. Дмитрий Кокорин в докладе “Прошлое и производство настоящего: К социологии памяти”, ссылаясь на определение историзации как закрытия опыта для интерпретаций, говорил, что любая историзация терпит крах там, где начинаются значительные социокультурные сдвиги. Так, в период смены научной парадигмы оказываются уязвимы не только глобальные объяснительные теории, но и консенсус относительно того, что считать социальным фактом, а что — нет.
Александр Марков
____________________________________
1)
Посмотреть ее целиком и послушать аудиозаписи заседаний соответствующих секций можно на странице http:// www.msses.ru /science /conferences/ways_of_Russia/.