Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
ПРИОРИТЕТЫ И МЕНТАЛИТЕТЫ
Прежде всего я хотел бы выразить глубокую
благодарность редакции «НЛО» (в лице И. Прохоровой и О. Тимофеевой) и всем
участникам дискуссии за внимание, проявленное ими к моему тексту.
Когда редакция
«НЛО» предложила мне сделать предметом отдельной дискуссии текст моего
выступления на «круглом столе», состоявшемся 4 апреля 2011 года в ИГИТИ НИУ-ВШЭ[1],
— я не увидел оснований отказы-ваться от предложения. Вместе с тем я с самого
начала понимал, что в каче-стве повода для полемики мой текст не оптимален. Не
оптимален постольку, поскольку не сфокусирован на одной проблеме и на одном
тезисе. Текст со-держал в себе несколько разных мыслей, и я опасался, что от
этого дискуссия может принять чересчур центробежный характер. Так оно,
по-моему, и случилось. Те читатели, которые рассчитывали прочитать ясный и
последо-вательный спор, посвященный обсуждению одного вопроса, будут, скорее
всего, разочарованы. Возможно, чтобы увидеть в состоявшейся полемике некое
осмысленное целое, к ней нужно подойти с иными мерками. Ее следует читать не
как связный диспут, а как набор результатов некоего проективного тестирования,
где материалом для проективного теста оказалась моя статья. Полученный набор
результатов позволяет сопоставить научные и, шире, со-циокультурные приоритеты
дискутантов / респондентов — в этом, на мой взгляд, и заключается положительный
смысл дискуссии, предлагаемой сей-час вниманию читателей «НЛО».
Я никоим образом
не претендую на исчерпывающий сопоставительный разбор полученных результатов:
сама моя позиция как заинтересованного участника дискуссии затруднила бы для
меня подобный анализ. Тем не менее я хотел бы для начала попробовать выделить
основные «силовые линии» со-стоявшегося обсуждения — чтобы уже затем ответить
на некоторые крити-ческие замечания и сопоставить некоторые сценарии развития
филологии, предложенные в ходе дискуссии.
Главные темы
обсуждения лишь частично совпали с главными темами моего текста (точнее — с
темами моего текста, которые были главными для меня самого). Я видел в своем
тексте три ведущие темы. Сформулирую их в виде бинарных оппозиций: 1)
институции vs. автономия научного поиска; 2) первичность метода vs. первичность материала; 3) героический догматизм
прошлого vs. искушенный эклектизм настоящего.
Из вышеназванных
трех тематических линий коллеги, откликнувшиеся на мой текст, отчасти
подхватили первую и вторую. Но подхвативших было не-много. На первую линию
активно откликнулись всего два автора: Кевин Платт и Сергей Ушакин. Вторая
линия вызвала несколько более широкий отклик: о роли метода и о выборе метода в
сегодняшней научной ситуации заинтересо-ванно высказался тот же С. Ушакин, на
этой теме сосредоточились и Михаил Велижев, и Михаил Ямпольский. Отчасти к этой
линии разговора примкнул и Павел Уваров: реплику Уварова объединяет со статьей
Ямпольского внима-ние к проблеме интегрирующего фактора (по выражению Уварова —
«феде-рирующего центра»), создающего притяжение (а также, как подчеркивает
Уваров, и отталкивание) в дисциплинарном или междисциплинарном поле.
Однако более
интересными для участников дискуссии оказались две дру-гие темы. Темы эти почти
не затрагивались мною прямо, однако их можно было вытащить из подтекста, а
главное, их легко можно было связать с на-званием моего текста. Первая из них —
это социальная легитимность фило-логии, точнее говоря,
вопрос о том, как филологам отвечать на сегодняшнюю утрату оной легитимности.
На этой теме сосредоточились Константин Бог-данов, а также Кевин Платт, Сергей
Ушакин и Татьяна Венедиктова. Почти все они свели метафору «осень филологии» к
идее социального упадка дис-циплины. Исключением стала Т. Венедиктова: она одна
опиралась в своем отклике на более или менее полный круг значений, традиционно
связывае-мых с метафорой осени.
Но лейтмотивом
дискуссии стала тема ценностно-темпоральных ориен- таций
сегодняшнего филолога. Вопрос о том, на какую из темпоральных перспектив
исторического континуума — на прошлое, на настоящее или на будущее — должен
ориентироваться современный гуманитарий, оказался наиболее общезначимым. Здесь
моему имплицитному, но несомненному пас-сеизму противостоял презентизм Б.
Дубина и по-разному выраженный фу-туризм Т. Венедиктовой, К. Платта, Н.
Поселягина, С. Ушакина, М. Ямполь- ского. Вопрос о темпоральных перспективах
заявил о себе как вопрос о ценностях — самых общих и самых
системообразующих ценностях, опреде-ляющих позицию гуманитария[2]. Понятно, что
метафора осени идеально впи-салась в эту линию обсуждения. Как мне кажется,
название моего текста ока-залось для дискуссии в целом едва ли не более
существенным, чем сам текст.
Теперь постараюсь
ответить на некоторые выступления по существу за-тронутых вопросов. Разумеется,
я не имею возможности подробно разворачи-вать свой ответ каждому участнику
дискуссии: коснусь лишь некоторых, наиболее важных для меня моментов. Поскольку
сама дискуссия получилась весьма мозаичной, мозаичной будет и эта
заключительная реплика. Разделю содержание дискуссии на две части — негативную
(критические замечания) и позитивную (рецепты / сценарии).
Сначала — о критических
замечаниях. С наиболее острой критикой моей позиции выступили
Кевин Платт и Сергей Ушакин. Оба представляют аме-риканскую науку (Ушакин
демонстративно поставил под своим отзывом по-мету «Принстон, 6 июня
Перейду к замечаниям
Кевина Платта. Назвав мой текст «вдохновенной защитой автономии гуманитарной
науки», К. Платт сразу же дезавуировал его с помощью одного убийственного
аргумента: «Гуманитарное научное зна-ние не пользуется и никогда не пользовалось
такой абсолютной автономией». А значит, нечего и предаваться пустым мечтаниям
об автономии, а надо по-думать о суровой прозе жизни.
Перед нами — типичный
случай «лукавого reductio ad absurdum» — поле-мического приема, хорошо известного в СССР по
статье В.И. Ленина «Пар-тийная организация и партийная литература». Вы мечтаете
о свободе? Но абсолютной свободы нигде не существует. А значит, нечего мечтать
о свободе, а надо подчиниться воле партии (сиречь институций). Лукавство здесь
оче-видно. Я, например, совершенно не думал мечтать о какой-то абсолютной ав-тономии,
свободной от институционального контекста. Я ни на одну секунду не думал
отрицать необходимость и неизбежность существования научных институций. Мне
было важно другое: подчеркнуть несводимость логики на-учного поиска к логике институций.
Если мне в ответ на это говорят: «Ты мечтаешь об абсолютной автономии» —
значит, меня просто не хотят слы-шать. И, значит, мне просто хотят отказать в
этой самой несводимости.
Самое смешное состоит в
том, что практических разногласий между мной и К. Платтом вроде бы не так уж
много. Мы оба согласны в том, что возможна лишь относительная автономия ученых
и эта автономия всегда обусловлена определенными институциональными рамками. О
чем же тогда спор — о сло-вах? Нет, не о словах, а о приоритетах; и этот спор о
приоритетах оказывается самым непримиримым. Для меня приоритетна логика
автономного поиска, для него приоритетна все-таки логика институций. Для меня
образцом строи-теля институций является создатель парижской Высшей школы
социальных наук и Дома наук о человеке Фернан Бродель, проявивший чудеса
изворот-ливости, чтобы, используя американские деньги, построить не think tank, как хотели американцы, а нечто гораздо менее
прагматичное и гораздо больше поощряющее исследовательскую автономию[3]. Кто
является образцом для Кевина Платта? Я не знаю. Я согласен с Платтом, когда он
пишет: «Мы спо-собны разве что отстаивать наше собственное видение, когда мы
противо-стоим этим обстоятельствам и учимся влиять на них и ставить их под свой
контроль, — но никак не можем притязать на то, что этих обстоятельств не
существует». Да, конечно, это так. Однако я бы в возражение Платту послал эту
же самую фразу — но только с измененной концовкой: «…мы не можем притязать на
то, что нашего собственного видения не существует».
Теперь перехожу к
критическим замечаниям Бориса Дубина. Они носят безличный характер: Б. Дубин,
развивая свою критику современных русских филологов, даже ни разу не упоминает
мое имя. Но я без колебаний отношу эту критику и к себе. Несомненно, из всех
участников нашей дискуссии Борис Дубин обладает наиболее широкой известностью и
наибольшим ин-теллектуальным и моральным авторитетом; что касается лично меня,
то я от-носился и отношусь к его деятельности как переводчика и социолога
литературы с неизменным восхищением. Именно поэтому я позволю себе
проанализировать позицию Дубина особенно подробно.
Как подчеркивает
сам Дубин в начале своего текста, его отношение к оте-чественной филологии
высказывалось им неоднократно на протяжении по-следних двадцати лет, оставаясь
все эти годы неизменным по своей сути. К этой неизменности я вернусь чуть
позже. Начну с базового постулата, опре-деляющего всю позицию Б. Дубина:
филология должна ориентироваться на современность[4]. Филолог должен интересоваться современной
литературой и писать о современной литературе:
<…>
без такого интереса, без ценностно-направленного, выделенного отно-шения к современности нет и истории как открытой структуры, результата выбора со стороны
индивидов и групп, поля их самостоятельных действий, инстанции личной и
взаимной ответственности. Невозможна в таком слу-чае и теория, —
пишет Дубин. К этому мнению полностью присоединился и
С. Ушакин: он привел слова Дубина о необходимости «ценностно-направленного, выделен-ного
отношения к современности» и построил на этих словах всю свою кри-тику моей
позиции.
Так вот: я
полностью согласен с мнением Дубина и Ушакина о необхо-димости
ценностно-направленного, выделенного отношения к современ-ности. И тем не менее
я совершенно не согласен с сутью позиции Дубина и Ушакина.
Проблема состоит
в том, что и Дубин, и Ушакин как бы «по умолчанию», by default, отождествляют ценностно-направленное
отношение к современ-ности и занятия современностью. В случае С. Ушакина я
готов даже до-пустить, что он отождествляет ценностно-направленное отношение к
со-временности — с позитивным отношением к
современности. Между тем, ценностно-направленное отношение к объекту не
сводится ни к позитивному отношению, ни даже к говорению об этом объекте.
Вопрос о ценностно- направленном отношении в интересующем нас контексте
наиболее корректно сформулировал, как мне представляется, Макс Вебер:
Трансцендентальная
предпосылка всех наук о культуре состоит не в том, что мы считаем определенную — или
вообще какую бы то ни было — «куль-туру» ценной, а в том, что
мы сами являемся
людьми культуры, что мы обла-даем способностью и волей,
которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отношению
к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших
суждений о различных яв-лениях совместного существования людей, заставит нас
отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас
значительному[5].
Но кто сказал, что обо всех явлениях, так или иначе
значительных для нас, мы должны говорить публично? Более того, делать все эти
явления предме-том своего профессионального анализа? Разве фраза «он не пишет о
совре-менности» равносильна утверждениям «не интересуется современностью» или
«не имеет своего мнения о современности»?
Во-первых,
напомню очевидное: филология — равно как и история, и, на-пример, археология —
имеет главным предметом своего познания не совре-менность, а именно прошлое.
Отодвинутость предмета в прошлое, наличие хотя бы минимальной исторической дистанции
обеспечивает филологу саму возможность минимально объективного суждения. В
основе своей и фило-логия, и история суть формы знания об умерших людях и их
делах.
Во-вторых,
разумеется, филолог всегда может совмещать свою основную деятельность с занятиями
современностью, то есть с литературной критикой. Именно совмещать — иначе он
перестанет быть филологом и станет чистым критиком. Однако в качестве
литературного критика разве не естественно филологу быть защитником своей
литературной эпохи и своего литератур-ного поколения? Борис Дубин и Лев Гудков
всегда указывают филологам на Тынянова как на образец для подражания. Но свои
критические статьи Ты-нянов писал о людях своего времени: о «Серапионовых
братьях», о Есенине и Ходасевиче, о Маяковском, Ахматовой, Пастернаке и
Мандельштаме. Время литературной критики Тынянова было временем исключительного
расцвета русской литературы, когда даже писатели второго ряда были инте-ресны и
значительны. Значительна была современная литература в целом: это, несомненно,
и оправдывало в глазах Тынянова занятия литературной критикой. Напомню, что
основной массив литературно-критических статей Тынянова относится к 1921—1924
годам.
А если
современная культура перестает быть значительной? Точнее, если вся
значительность современного мира состоит в почти всепроникающей и глубочайшей
незначительности? Именно такое суждение о нынешнем мире вынес в
1995 году — за год до своей смерти — Корнелиус Касториадис[6]; к со-жалению,
лично я сегодня могу лишь присоединиться к его мнению. Если почти в любом
произведении современного искусства (за исключением твор-чества нескольких
несгибаемых стариков) вам слышится один и тот же мес- сидж: «Рок-н-ролл (сиречь
данный вид искусства) уже мертв, а я еще нет»? Что же тогда — как ни в чем не
бывало, посвящать свое время изучению со-временности?
Мы знаем, как
отвечал на подобные вопросы Тынянов. Напомню Борису Дубину историю, которая ему
прекрасно известна. Лефовцы хотели переори-ентировать молодых ленинградских
филологов на занятия современностью. Маяковский говорил Лидии Гинзбург, Борису
Бухштабу и Николаю Коварскому: «Работайте на современной литературе. Бросьте
заниматься филоложеством»[7] (каламбурный неологизм филоложество,
несомненно, отсылает не к мужеложеству, а к труположеству;
ср. также ложь и ничтожество). Чуть позже Лидия
Гинзбург делает следующую запись:
В
ответ на мои недоумения — почему это нужно непременно заниматься любой современной литературой, Брик говорил мне: «Вы все
работаете в тылу. Разумеется, работать в тылу в своем роде нужно и полезно, но
необхо-димо и почетно работать на фронте».
Я рассказала
это Тынянову: тогда он как раз был не в ладах с москвичами, а потому говорил
«они» и раздражался.
— А почему вы
им не сказали, что они со своей литературой факта, — ге-нералы без фронта?..[8]
К Борису Дубину, Льву Гудкову и всем иным поклонникам
современности хочется обратить вопрос, замечательно (как и всегда)
сформулированный Лидией Гинзбург: почему это нужно непременно заниматься
любой совре-менной литературой? В
категорических призывах Дубина и Гудкова к заня-тиям современностью наибольший
протест у меня вызывают две взаимосвя-занные вещи: неприятный привкус
обязаловки («нравится, не нравится — ешь!») и столь же неприятный привкус
идолопоклонства. А как иначе назвать тот безусловный приоритет, который
отдается изучению современности, ка-кова бы эта современность ни была?
«Современность важнее всего — просто потому, что это современность».
Из этого исходного
несогласия вырастает несогласие со всей последующей системой аргументов и
примеров, которые использует Дубин. Так, в качестве безусловного образца для
подражания (опять эта нормативная безуслов-ность!) Дубин приводит ситуацию «во
Франции, Испании, Португалии и Ла-тинской Америке, Великобритании и США,
Польше, Чехии и Венгрии», где
о
любом значительном сегодняшнем поэте или прозаике, скажем, поколе-ния
сорокалетних <…> я найду не по одной аналитической монографии фи-лолога,
а об их сверстниках в России, и блестящих, — в лучшем случае,
литературно-критическое эссе, а чаще рецензию или абзац в толстожур-нальном
обзоре.
Мнимая убедительность этого примера достигается чисто
риторическими средствами: безапелляционным введением эпитетов «значительный» и
«бле-стящий» (особенно забавных, когда они исходят от человека, декларативно
занимающего позицию социолога литературы). Кто определил эту значи-тельность и
этот блеск? Для Дубина они значительные и блестящие, для меня — нет. Когда я
представляю себе книжные полки, уставленные моно-графиями обо всех
отечественных сорокалетних (или тридцатилетних, или пятидесятилетних)
литераторах, которых кто-то где-то назвал значитель-ными и блестящими, — меня
охватывает ужас.
Столь же мнимо
убедительны утверждения Дубина о том, что, «отстраняясь от современности,
наблюдатель устраняет точку (место), где находится и от-куда говорит». Слова
«наблюдатель устраняет.» здесь понимаются по умол-чанию как «наблюдатель
всегда устраняет.». Но на самом деле эта утрата ме-стоположения
происходит далеко не всегда. Да, для того, чтобы решать те или иные
историко-филологические вопросы, историку и особенно филологу не обязательно
думать о современности. Однако едва ли не все исторические и филологические
работы, получившие резонанс за пределами узкого круга специалистов, были
написаны с острым осознанием того, где наблюдатель находится и откуда говорит.
Источником недоразумения здесь также является двусмысленное выражение
«отстраняясь от современности», которое может означать и «отворачиваясь от
современности», и «не задумываясь о совре-менности». Тут опять-таки происходит
неявное отождествление занятий со-временностью и ценностно-направленного
отношения к современности.
Но это
обожествление современности — не единственный момент, вызы-вающий у меня
несогласие с позицией Дубина. Обожествление современно-сти сочетается у Дубина
с программной убежденностью в том, что отече-ственные филологи за последние
двадцать лет ничуть не изменились и ничему не научились. Двадцать лет назад они
отличались социальной невменяе-мостью — ею же они отличаются и сегодня.
На самом деле за
последние двадцать лет все наши филологи — о каком бы поколении ни шла речь —
накопили колоссальный социальный опыт. Был ли это опыт жизни в России или опыт
работы и учебы за границей — последние двадцать лет не прошли бесследно ни для
кого. Социальное само-сознание и социальные представления сегодняшнего русского
филолога сильно отличаются от самосознания и представлений двадцатилетней дав-ности.
И если Борис Дубин не видит никаких перемен в содержании их работ, это значит
только одно: он не видит перемен, которые ожидались лично им, Борисом Дубиным.
В реальности же имеют место два явления. В случае старшего поколения — перемен
действительно нет, но при этом со-циальное самосознание филолога изменилось
довольно сильно. В случае же среднего и младшего поколения — перемены налицо,
но эти перемены ка-жутся Дубину недостаточно радикальными.
В отличие от Бориса
Дубина, Николай Поселягин видит в тех поисках, ко-торые ведет сегодня младшее
поколение российских филологов, радостные симптомы новизны. Он говорит о
«весне» и даже о «ренессансном приятии нового», мягко, но решительно отвергая
мою метафору осени. В осени он видит лишь старость и упадок: «такова уж моя
собственная аксиология.» — добавляет он. Боюсь, что эта личная аксиология
Николая Поселягина оши-бочна. В европейской традиции осень — это, помимо всего
прочего, пора пло-доношения и сбора урожая, пора последнего сияния природы.
Напомнить ли Николаю Поселягину имена Томсона, Китса и Пушкина — или
ограничиться книгой Хёйзинги? Что же касается «ренессанса», то подобные слова
надо упо-треблять ответственно. Понятие «ренессанс» предполагает новое открытие
некоего массива текстов и наделение этого массива высшим статусом. Поня-тие «ренессанс»
предполагает зачеркивание всей непосредственно предше-ствующей традиции и
прыжок через всю предшествующую традицию прямо к истокам — ad fontes. Если все это у вас есть в наличии или хотя бы в потен-ции
— тогда вы начинаете заново, тогда вы действительно человек Ренессанса. Если же
всего этого нет — тогда извините…
Коротко скажу о
позитивной части обсуждения. Сначала перечислю ос-новные сценарии развития
филологии, предложенные в ходе обсуждения, и кратко охарактеризую их суть и
некоторые их импликации (как они мне представляются).
Сценарий
Б. Дубина. Его суть может быть
выражена формулой «философия вместо филологии». На это ярко указывает список
авторов, перечисляемых Дубиным в качестве ориентиров: Н. Автономова, Г. Амелин,
Е. Петровская. Лично я бы перечислил в качестве ориентиров другие имена —
например, такие: А. Зализняк, В. Живов, М. Чудакова. Но Дубин, несомненно,
имеет право на свои предпочтения и на свою филологию — или на свой заменитель
филологии.
Сценарий
К. Платта и С. Ушакина (а также И.
Прохоровой, которая в данном случае находилась за кулисами):
«антропология вместо филологии». Я не буду подробно характеризовать этот
сценарий: скажу только, что я вполне согласен со всеми возражениями,
высказанными К. Платту в ходе обсуждения его предшествующей статьи в «НЛО» №
106. К этим возражениям, напеча-танным в «НЛО», считаю также необходимым
добавить чрезвычайно содер-жательное и убедительное выступление С.Д.
Серебряного на ранее упоминав-шемся «круглом столе» в ИГИТИ ВШЭ: оно осталось,
к большому сожалению, неопубликованным. Я согласен со всеми тезисами С.Д.
Серебряного.
Сценарий
Т. Бенедиктовой: «филология как
наука о речепользовании». Но наука о речепользовании уже существует: она
называется риторика. Таким об-разом, суть сценария Венедиктовой должна быть
сформулирована следующим образом «риторика вместо филологии». Это сценарий
вполне реальный, но надо учесть две его возможные импликации. Импликация первая
— для рос-сийских условий. В современном российском обществе институциональная
реализация этого сценария неизбежно рискует превратить филологию-риторику в
«служилую науку», обслуживающую интересы государства и господствующей идеологии
(ср. риторико-филологический проект Ю.В. Рождественского, ус-пешно развиваемый
сегодня на филологическом факультете МГУ А.А. Волковым[9]). Импликация вторая —
для западных, но также и для российских условий. В современном мире, чтобы
действительно успешно реализовать предложен-ный сценарий, потребуется каким-то
образом возродить в сознании молодых поколений идею удовольствия от
разговора (имеется в виду удовольствие от культурного разговора).
Современный мир весь стоит на идее удовольствия, но удовольствие это мыслится
во все большей степени как невербальное.
Наконец, сценарий М.
Ямпольского, имплицитно предлагаемый в его чрез-вычайно
интересном обзоре. Как мне кажется, суть этого сценария можно определить
приблизительно следующим образом: «негуманитарное истори-ческое знание вместо
филологического знания». В самом деле, при всем раз-нообразии концепций и идей,
пересказываемых Ямпольским, все они пред-полагают стирание грани между
естественными и гуманитарными науками, стирание граней между человеком,
животными и растениями (Латур) или между человеком и механизмами (Симондон), а
также преимущественный интерес к макро- и к микроструктурам, то есть к тем
уровням, на которых не заявляет о себе человеческое «я». Да Ямпольский и сам
признает: «История Де Ланды или филология Богоста, пожалуй, лишь с натяжкой
могут назы-ваться историей и филологией».
И в заключение —
о самом главном. В этой реплике я до сих пор ни разу не упомянул одного из
участников дискуссии. Я имею в виду Максима Вальдштейна. Дело в том, что текст
М. Вальдштейна решительно выламывается из общего ряда выступлений: он выводит
всю дискуссию на метауровень. Вместо того чтобы утверждать или отвергать те или
иные приоритеты, Вальдштейн ставит вопрос о том, что определяет все эти
приоритеты. Он ставит вопрос о двух самых общих, постоянно воспроизводящихся и
несводимых друг к другу типах академической ментальности, которые стоят за
выбором тех или иных приоритетов[10]. Этот мыслительный ход М. Вальдштейна
представляется мне самым важным, самым интересным и самым продуктивным
результатом со-стоявшейся дискуссии. Я был бы рад, если бы это выступление М.
Вальдштейна стало отправным пунктом для новой дискуссии на страницах «НЛО»: мне
кажется, это выступление вполне заслуживает такого внимания.
____________________________________
1) См.: http://igiti.hse.ru/news/28232200.html.
2) Вопрос
о ценностно-темпоральных ориентациях ученого- гуманитария, конечно же, тесно
смыкается с проблемати-кой режимов историчности, как ее
сформулировал Фран-суа Артог (Hartog F. Regimes d‘historicite: Presentisme et experience du temps. P.: Seuil, 2003; на рус. яз. см.: Артог Ф. Времена
мира, история, историческое письмо / Пер. А. Бе-ляк // НЛО. 2007. № 83. С. 22—35).
3) См.: Mazon B.
Aux origines de l’Ecole des hautes etudes en sciences sociales: Le role du
mecenat americain, 1920—1960 / Pref. de P. Bourdieu, postf. de Ch. Moraze. P.: Cerf, 1988 (см. особенно предисловие Пьера Бурдьё); на рус.
яз. см. об этом же: Бикбов А. Институты слабой дисциплины
// НЛО. 2006. № 77. С. 340—363.
4) Вообще говоря, по убеждению Б. Дубина и его
постоянного соратника Льва Гудкова, на современность должна ориен-тироваться не
только филология, но и едва ли не все науки о культуре. На основе этого
убеждения Гудков и Дубин вос-питали целое поколение гуманитариев. См. об этом: Гуд-ков
Л., Дубин Б. Молодые «культурологи» на подступах к современности
// НЛО. 2001. № 50. С. 147—167.
5) Вебер М. «Объективность» социально-научного и соци-ально-политического
познания // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 379. Пер. М. И.
Левиной. Шриф-товые выделения принадлежат автору.
6) См.: Castoriadis
C. Postscript on Insignificance / Transl. by G. Rockhill and J. W. Garner. L.; N.Y.: Continuum, 2011.
7) Гинзбург
Л. Человек за письменным столом.
Л.: Сов. писа-тель, 1989. С. 11.
8) Там же. С. 31—32.
Курсив автора.
9) См., например:
Волков А.А. Теория риторической аргумен-тации. М.: Изд-во МГУ,
2009.
10) Анализ,
предлагаемый М. Вальдштейном, хорошо сты-куется с соображениями петербургского
социолога науки Михаила Соколова о принципиальной разнице между
англо-американским и российским типами мотиваций, определяющих деятельность
ученого. См.: Соколов М. Как управляют научной продуктивностью (http://www.poHt.ru/article /2011/03/05/sokolov/).