Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
Ключевые слова: филология, гуманитарные науки, актуальность, методологический рынок, методологический
эклектизм
Сергей
Козлов
ОСЕНЬ
ФИЛОЛОГИИ
Предуведомление
автора. Этот текст не был задуман
как манифест; я бы никогда не стал специально писать никаких манифестов. Текст
был написан как реакция на программу совершенно конкретного обсуждения, в
котором меня пригласили поучаствовать. Темой этого семинара был выставлен
вопрос: «Остается ли филология "царицей" гуманитарных наук?»[1]
Я хотел бы начать с
критики некоторых пунктов предложенной нам повестки. Критику в данном случае
следует понимать как выявление границ примени-мости или адекватности тех или
иных пресуппозиций. Первое, что здесь бро-сается в глаза, — это чрезвычайно
нестрогое употребление понятия «фило-логия». В тексте программы, предложенной
для обсуждения, филология по умолчанию включает в себя такие различные и во
многом противостояв-шие друг другу исследовательские практики, как 1)
собственно филология; 2) лингвистика; 3) семиотика; 4) постструктуралистская
теория текста. Только такое максимально расширительное понимание филологии и
делает возможным исходную пресуппозицию о филологии как некоей королеве
Виктории гуманитарных наук. Если бы нам был предложен тезис о филоло-гии как об
историческом фундаменте гуманитарных наук, я бы ничего не имел против — но нам
предложен тезис о филологии как издавна, неизменно и, видимо, на всех морях
господствовавшей методологической парадигме, а с таким тезисом согласиться
трудно. Чтобы не быть голословным, приведу пример Франции. Если в первой
половине XX века самой влиятельной дис-циплиной филологического цикла здесь
было сравнительно-историческое языкознание, то во второй половине XX века самой влиятельной дисципли-ной
филологического цикла стала структурная лингвистика. Между тем,
сравнительно-историческое языкознание и структурная лингвистика — это два
взаимодополнительных подхода к языку: если сравнительно-историче-ское
языкознание видит в языке прежде всего диахронию, то структурная лингвистика
видит в языке прежде всего синхронию. Соответственно, мето-дологические
импульсы, которые каждая из этих дисциплин посылает в про-странство
гуманитарных наук, совершенно различны: недаром в 1960-х годах расхожим упреком
в адрес структурализма было то, что структурализм от-рицает историю. Мы можем
обсуждать большую или меньшую оправданность этого упрека, но очевидно, что он
появился не на пустом месте. Между тем, сколь бы мы ни расширяли объем и тем
самым ни упрощали содержание по-нятия «филология», очевидно, что, начиная по
крайней мере с эпохи Кват-роченто, никакая филология не может быть аисторичной.
Структурная лин-гвистика является дисциплиной филологического цикла, но это
самая антифилологичная из всех дисциплин филологического цикла: напомню между
прочим, что «Курс» Соссюра начинается с подчеркивания различий между
лингвистикой и филологией. Тогда о каком царстве филологии в 1960-е годы может
идти речь? Но этого мало. Если уж применять политиче-ские метафоры, то
приходится сказать, что на всем протяжении XX века гу-манитарные науки во
Франции существовали в условиях методологической диархии, а то и полиархии:
влияние одной из дисциплин филологического цикла постоянно перекрещивалось с не
менее, а, как правило, более сильным влиянием одной или двух дисциплин социологического
и философского циклов: в первой половине XX века самым мощным было влияние
дюркгей- мианской социологии, во второй половине XX века наиболее широким влия-нием
пользовались анналистская историография, эпистемология Фуко и со-циология
Бурдьё. Так что реальная картина методологической конъюнктуры во Франции XX века не имеет почти ничего общего
с тезисом о филологии как «царице» гуманитарных наук. Как мне представляется,
говорить о фи-лологии как о «царице» гуманитарных наук можно лишь в применении
к небольшому числу ситуаций, ограниченных в пространстве и во времени. А
значит, и вопрос о том, остается ли филология «царицей» вышеупомянутых наук,
опасно приближается к вопросу о том, продолжаете ли вы пить конь-як по утрам.
Второй аспект
предложенной повестки, который я хотел бы подвергнуть критике, касается самого
понятия методологической конъюнктуры. Ведь, в сущности, именно ее,
методологическую конъюнктуру, нам предлагается об-суждать как единственно
релевантный параметр, свидетельствующий не только о состоянии гуманитарных наук
в целом, но, видимо, и о состоянии дел внутри отдельных дисциплин (в данном
случае — дисциплин филологических). Ка-ковы котировки данной дисциплины на
сегодняшнем общегуманитарном рынке и каковы котировки разных методологических подходов
на внутреннем рынке самой этой дисциплины? Формулируя тот же самый вопрос с
помощью другого метафорического кода — что носят в этом сезоне? Когда я сближаю
подобный язык разговора о науке с языком фондового рынка и с языком моды, я уже
затрудняюсь определить, к чему я, собственно, прибегаю: к метафорам или к
метонимиям? Что перед нами — сближение по сходству или сближение по смежности?
Напомню очевидные лексические факты: понятие «актуаль-ность» сегодня равно
принадлежит и языку методологических обзоров, и языку моды, а понятие «тренд»
(или, говоря по-старорежимному, «тенденция») яв-ляется центральным для всех
трех вышеуказанных дискурсов. Спрашивается: насколько адекватно такой разговор
о науке (назову его «дискурсом методо-логической актуальности») описывает
реальную жизнь науки?
Надо сказать, что иногда
сами ученые-гуманитарии мыслят работу свою и своих коллег в категориях
методологической актуальности. Я вспоминаю, например, оценку, которую в частном
разговоре со мной один крупный лин-гвист дал другому крупному лингвисту
(цитирую с согласия собеседника). Он сказал: «Этот человек был призван стать
директором большого дома моделей». Здесь важна не только отсылка к миру моды,
но и упоминание о директорстве. Дело в том, что дискурс методологической актуальности
по-рождается в первую очередь не практикующими исследователями, а органи-заторами
науки либо же — и это важная оговорка — практикующими иссле-дователями, когда
они выступают в роли организаторов науки: мне и самому отчасти довелось
выступать в этой роли, пусть она и была очень скромна. Если бы я и сейчас
выступал в качестве заведующего чем-нибудь научным, я бы, вероятно, ex officio по-прежнему рассуждал бы об актуальных научных
направлениях. Но я сейчас выступаю в качестве простого филолога-практика. Так
вот, с точки зрения филолога-практика, дискурс методологической ак-туальности —
это дискурс не научных сообществ, а научных институций: из-дательств,
институтов, академий, фондов, журналов, университетов, научных центров, высших
аттестационных комиссий. Понятие «методологической актуальности» нужно всем
этим организациям для выполнения своих непо-средственных функций: оно
используется ими для разметки подведомствен-ного им научного поля и для
распределения ресурсов.
Для большинства
же сколько-нибудь талантливых филологов-практи-ков дискурс методологической
актуальности — не более чем динарий кесаря. Это дань, которую практикующие
исследователи покорно платят своим на-чальникам, грантодателям и вообще
внешнему миру, — платят за то, чтобы им оставляли возможность заниматься
любимым делом. Соотношение мира ме-тодологической актуальности с миром
филологов-практиков было довольно точно предсказано Ильфом и Петровым в начале
9-й главы «Золотого теленка»:
Параллельно
большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует
маленький мир с маленькими людьми и маленькими ве-щами. <…> В большом
мире людьми двигает стремление облагодетельст-вовать человечество. Маленький
мир далек от таких высоких материй. У его обитателей стремление одно — как-нибудь
прожить, не испытывая чувства голода.
Маленькие люди торопятся за большими. Они понимают,
что должны быть созвучны эпохе и только тогда их товарец может найти сбыт[2].
Последняя фраза
идеально подходит для характеристики отношения фи-лологов-практиков к
актуальным трендам. Однако подобное деление на две группы присуще не только
филологам. В равной мере оно свойственно и со-обществу историков. Процитирую
начало рецензии П.Ю. Уварова на книгу Н.Е. Копосова «Как думают историки»:
[Историки] бывают разные.
Одни изучают то, как работают историки, как они работали или как им следует
работать. Мы классифицируем их как эпи-стемологов, историографов и методологов.
Эта группа растущая и весьма успешная. <…> Другой вид историков по
старинке пытается писать исто-рию по источникам. Делают они это без особого
успеха (как убеждают их вышеназванные коллеги), положение их не блестящее, да и
численность убывает. <…> К представителям первой группы они питают
чувства, сопо-ставимые с отношением оперативника к сотруднику прокурорского
надзора или с отношением комиссара Мегре к судебному следователю Камелио[3].
По своему
психологическому содержанию противостояние «методологов» и «практиков» у
Уварова разительно напоминает отношения «больших людей» и «маленьких людей»,
описанные Ильфом и Петровым. Обратите внимание: первую группу историков Уваров
называет просто «эпистемоло-гами» или «методологами». Конечно, в природе
встречаются профессиональ-ные методологи, не занимающие руководящих должностей.
Уваров не ставит прямо вопроса об иерархической позиции, которую занимает эта
группа в со-циальном процессе производства научного знания, — однако
юмористические уподобления, к которым прибегает Уваров, ясно свидетельствуют,
что в его глазах разница между первой и второй группой — это разница между
испол-нителями и работниками контролирующих инстанций. И, хотя Уваров в своей
рецензии всячески подчеркивает, что Копосов в прошлом прекрасно проявил себя
как историк-практик, невозможно не вспомнить, что к моменту написа-ния
рецензируемой книги Копосов был крупным научным администратором.
Но если не
критериями методологической актуальности, то какими моти-вациями
руководствуются исследователи-практики (Уваров называет эту группу
«практикующими историками») при выборе тем и способов исследо-вания? Это
слишком большой вопрос, от которого нельзя отделаться беглым ответом. Поэтому я
предлагаю отнестись сейчас к этим мотивациям как к боль-шому черному ящику,
отметив лишь одно: эти мотивации, как правило, об-условлены, с одной стороны,
обнаружением неисследованного материала, а с другой стороны, спонтанным
влечением ученого, осмысляемым через дихото-мию «интересного» и «скучного».
Разумеется, на опознание «интересного» и «скучного» в огромной степени влияют
идеология и социальные переживания исследователя — на которые, в свою очередь,
влияет разного рода злоба дня; но мы сейчас не будем говорить об этом подробно.
Нам важно лишь одно след-ствие из всего вышесказанного: эти мотивации, как
субъективного, так и объ-ективного свойства, в существенной мере имеют
непредсказуемый характер. Исследователь может написать для упомянутых выше
контролирующих и рас-пределяющих инстанций научную заявку, план своей научной
работы на более или менее долгосрочную перспективу, но он не может сделать так,
чтобы этот план в точности совпал с реальным содержанием его работы. Каждому
участ-нику нашей дискуссии, я думаю, известны примеры того, как человек
собирает материал для одной книги, а пишет в результате другую.
Отсюда — мое
критическое отношение к еще одному аспекту предложен-ной нам повестки. Я имею в
виду звучащий в ней запрос на прогнозирование тематической и методологической
конъюнктуры: «Что будут носить в сле-дующем сезоне?» О непредсказуемости как
отличительной черте развития литературоведения выразительно писала еще в 1927
году Л.Я. Гинзбург:
Мирное
академическое процветание науки о литературе оказывается не-возможным.
Последнее десятилетие показало, что теоретические и истори-ческие проблемы
литературоведения недолговечны. Эта недолговечность казалась нам признаком
ненаучности <…> Но что делать — всякие попытки выращивать в тиши
заготовленные лет десять тому назад вопросы срыва-лись в невыразимую скуку.
Вместо мирного развития наука о литературе оказывалась все же предназначенной к
прерывистому росту, торопливому и раздробленному, как короткометражный монтаж.
Она не могла развиваться сама из себя, требовались
внешние толчки и скрещивания с другими рядами[4].
Мне кажется,
подобная непредсказуемость свойственна не только литерату-роведению, но
гуманитарным наукам в целом. Сопоставим с цитатой из Лидии Гинзбург цитату из
Карло Гинзбурга. Он описывает ситуацию во французской исторической науке 1970-х
годов:
Леруа Ладюри, сперва
заявивший, что французская историографическая школа, основанная Блоком и
Февром, обязана принять американский вызов и перейти к компьютерным
исследованиям, опубликовал затем «Монтайю»: осуществленное «вручную»
исследование об одной отдельно взятой сред-невековой деревне, в которой жило
двести человек, — и эта книга имела большой успех. Фюре обратился к
политической истории и истории идей — то есть к темам, которые он сам ранее
квалифицировал как внутренне не-совместимые с «серийной историей». Вопросы,
считавшиеся периферий-ными, стали перескакивать в центр дисциплины, а вопросы,
считавшиеся центральными, вдруг стали уходить на периферию[5].
Из всего этого,
как мне кажется, нельзя не сделать вывод о том, что прогно-зировать развитие
гуманитарных наук — дело заведомо обреченное; это дей-ствительно чертежи на
песке.
Теперь, оговорив
всю опасность разговоров о некоей «филологии вообще», всю условность разговоров
о методологической конъюнктуре и всю невоз-можность прогнозировать развитие
гуманитарных наук, — я тем не менее вер-нусь к «филологии вообще» и к вопросу о
методологии, а в завершение скажу два слова о перспективах. Но я постараюсь
учитывать все ранее сформули-рованные ограничения, и это, надеюсь, поможет мне
удержать мои сообра-жения в рамках чуть большей корректности.
Мне кажется
совершенно справедливым исходный тезис предложенной нам повестки: в поле знания
о языке и литературе сегодня нет господствующей парадигмы, в этом поле
представлен разнородный набор исследовательских практик и традиций, и при этом
кризисные диагнозы состояния филологии становятся все более редкими. На мой
взгляд, все вышеперечисленные факты обусловлены тем, что филология вошла в
стадию, которую я бы назвал «ста-дией остывания». Это остывание наиболее
заметно проявляется в отношении сегодняшнего филологического сознания к
вопросам методологии.
Отличительным
признаком прежнего состояния филологии были мето-дологические войны. Эти
методологические войны кончались по-разному, но велись они, как правило, с
подлинной страстью. Методологические войны предполагали жесткую принадлежность
исследователя к определенной на-учной школе, а принадлежность эта опиралась, в
свою очередь, на устойчи-вую конфигурацию ролевых отношений «учитель — ученик».
Не буду сейчас говорить обо всем «человеческом, слишком человеческом», что
всегда при-сутствовало в жизни научных школ и, соответственно, в
методологических войнах; важнее подчеркнуть предполагавшийся всеми этими
войнами боевой дух, связанный с тем, что можно назвать «научной верой». Чтобы
пояснить специфический характер «научной веры», снова процитирую Л.Я. Гинзбург
(эта запись тоже относится к 1927 году):
Меня страшит не то, что
мы скрещиваемся то с социологией, то с идеоло-гией, но то, что мы стали что-то
слишком умны и что-то слишком много по-нимаем. Мне все мерещится, что именно
наука должна быть глуповата, вернее, немного подслеповата и однобока. Чего бы
стоил Шкловский, если бы он в 1916 году все знал, все чувствовал, все видел.
<…> Обзавестись же теоретически широкими горизонтами и всеприятием не в
пример легче, чем сконструировать и использовать систему плодотворных
односторонностей[6].
Эти плодотворные
односторонности, эти подслеповатость и однобокость ле-жали в основе
функционирования научных школ в науках филологическо-го цикла начиная, как
минимум, с 20-х годов XIX века и вплоть, скажем, до 80-х годов XX века (верхнюю
границу здесь провести трудно из-за того, что она расположена слишком близко к
нам). Подобный ход развития науки — через сшибку взаимоисключающих утверждений,
претендующих на обще-значимость, — воспринимался, в сущности, как единственно
возможный. Ты-нянов в свое время сказал, что принцип литературной эволюции —
борьба и смена[7]. Принципом научной эволюции в филологии была борьба и смена
методологических односторонностей. Можно перечислить множество ин-теллектуальных
факторов разной степени исторической удаленности и важ-ности, работавших на
поддержание подобного режима интеллектуальной жизни: от религиозного принципа «credo, quia absurdum»,
от традиции дис-путов как базовой
практики европейских университетов — до гегелевской диалектики и до физики XX века с ее требованием безумных
теорий.
Между тем сегодня мы,
филологи, живем в совершенно другом интеллек-туальном климате. Хорошее
представление об этом климате дает книга Антуана Компаньона «Демон теории»,
изданная во Франции в 1998 году и появившаяся на русском языке стараниями С.Н.
Зенкина и И.М. Савельевой в 2001 году. Мне кажется, что это замечательная книга
— замечательная именно своей связью с духом современности. Книга Компаньона
имеет крас-норечивый подзаголовок «Литература и здравый смысл». Она посвящена
тем взаимоисключающим односторонностям, которые лежали в основе методо-логической
платформы различных литературоведческих школ прошлого. Эти односторонности
сгруппированы Компаньоном вокруг семи централь-ных тем литературоведения:
литература, автор, внешний мир, читатель, стиль, история, ценность. Смысл книги
Компаньона состоит в том, что все рассматриваемые им теории в равной степени
имеют свою обусловленность, свою ограниченную правоту и свою относительную
применимость, но все они, каждая по-своему, искажают реальность. Компаньон
выступает против «милой сердцу литературоведов насильственно бинарной,
террористической, манихейской логики», которая «задает драматические
альтернативы и застав-ляет нас биться об стену и сражаться с ветряными
мельницами», тогда как литература, пишет Компаньон, — «это как раз область
промежутка»[8].
То, что мы видим
у Компаньона, — это именно «теоретически широкие го-ризонты и всеприятие»,
которых восемьдесят лет назад так боялась Л.Я. Гинз-бург. Говоря в терминах
Гинзбург, Антуан Компаньон «стал что-то слишком умен и что-то слишком много
понимает».
Когда, прочитав
Компаньона, я оглядываюсь на себя и на свою референтную группу, я вижу у нас
почти то же самое — эволюцию к «теоретически широким горизонтам» и, если не ко
«всеприятию», то к «многоприятию» («всеприятия» все-таки нет). Здесь я позволю
себе вернуться к вопросу об эволюции сообще-ства русских филологов-русистов,
связанных с тартуской школой. Мне уже приходилось касаться этого вопроса
пятнадцать лет назад в «НЛО», на «круг-лом столе» «Философия филологии»[9]. Я
говорил тогда о процессе утраты ме-тодологической чистоты, начавшемся в 1980-х
годах: сейчас хотел бы вернуться к этой теме под несколько иным углом зрения.
Вся эта эволюция была очень сильно обусловлена опытом работы (а впоследствии —
и учебы) на Западе. Перечислю некоторые вехи. Ранее всего была подвергнута
сомнению необхо-димость выбора между формалистами и Бахтиным: здесь важнейшую
роль сыграли работы Б.М. Гаспарова. Тогда же была сломана перегородка между
филологией и философией: здесь главную роль играла деятельность А.М. Пя-тигорского
и И.П. Смирнова. Затем в работах В.М. Живова стал происходить переход от
жестких семиотических схем тартуской школы к осмыслению рус-ской истории в духе
Элиаса и позднего Фуко. И, наконец, в 1990-х годах нача-лось наведение мостов
между поэтикой и социологией литературы.
Это был, если угодно,
переход от методологических войн к методологиче-скому миру. Процитирую характерный
эпизод, сохраненный для истории Ки-риллом Роговым: в июле 1992 года Б.М.
Гаспаров, «возражая на Тыняновских чтениях (!) А.К. Жолковскому, апеллирует к
критике формализма, развернутой Волошиновым (!), и н а п о м и н а е т , что
нельзя игнорировать содержательное (интенциональное?) измерение текста.
Последовавшая на это "улыбающаяся" реплика Г.А. Левинтона:
"Тогда за что боролись, если нельзя игнорировать?!" — была, конечно,
не призывом к "чистоте метода", а именно указанием на этот
удивительный и характерный ренессанс "школьной" дискуссии»[10]. Мне
кажется, реплика убежденного структуралиста Левинтона и его улыбка указывали на
его смешанные чувства, вызванные удивительной наступившей эпохой откры-тия
границ, — границ как государственных, так и методологических.
Но еще точнее
будет сказать, что на смену методологическим войнам при-шел не методологический
мир, а методологический рынок. Если раньше поле филологических наук
представляло собой арену противоборствующих школ, то теперь оно превратилось в
выставку самых разнообразных методологиче-ских подходов, накопленных за
последнее столетие и равно доступных для употребления. Главной задачей в сфере
методологии стала задача выбора; главным требованием — требование адекватности
данному материалу. Что до необходимых аналитических инструментов, то они
становятся все более обозримыми, все легче находимыми и все легче досягаемыми
благодаря Сети: были бы финансовые ресурсы для доступа к ним.
Особенности этой новой
ситуации наиболее широко проявляются в работе наиболее одаренных представителей
младшего поколения отечественных фи-лологов-русистов — поколения тридцатилетних
(старшим из них чуть перева-лило за сорок). Я имею в виду таких филологов, как
Михаил Гронас, Михаил Велижев и Кирилл Осповат. Общие для их работ отличительные
черты — это всегда глубокая методологическая фундированность и свободный
переход от одной исследовательской парадигмы к другой — в зависимости от
требований материала. У Гронаса это может быть социология Бурдьё и когнитивная
лин-гвистика, у Велижева — разные изводы истории понятий, у Осповата-младшего —
поздний формализм, социология Элиаса и Бурдьё. Важно то, что у всех них
преобладает чисто инструментальное отношение к методу: главное, что их
интересует, — это история культуры. Интерес к тексту здесь неотрывен от ин-тереса
к истории (в полном соответствии с базовыми установками, характер-ными для
филологии в узком смысле слова начиная с XV века). В отношении к методу все они
проявляют себя как релятивисты и плюралисты. Та же мето-дологическая открытость
прослеживается, как мне кажется, в работах Марии Майофис. Аналогичный подход к
методу был продемонстрирован Алексан-дром Дмитриевым и Яном Левченко в их
большой совместной статье «Наука как прием»[11]. Из старших поколений я могу
назвать только одного исследова-теля, у которого все вышеперечисленные черты
выражаются не менее, а даже более ярко и убедительно: это Виктор Живов.
Резюмируя, выделю
два главных момента, определяющих научную пози-цию, которую я только что
попытался описать. Первый момент состоит в при-мате истории над теорией и,
соответственно, материала над методом. Метод здесь подбирается для каждого
случая отдельно, в зависимости от материа-ла. Метод принципиален и
отрефлексирован, но вторичен. Он претерпевает здесь, если угодно, некую
позитивистскую модуляцию. Второй момент: ре-шающую роль начинает играть вопрос
об адекватности метода данному ма-териалу, о продуктивности метода в данном
конкретном случае. Между тем вопрос об адекватности и продуктивности здесь не
имеет объективного ре-шения: то, что кажется наиболее продуктивным одному
исследователю, по-кажется не самым продуктивным другому. Вопрос об адекватности
решается поэтому дважды: в самом конце — на основе коллективного мнения экспер-тов,
и в самом начале — на основе личной интуиции исследователя. И эта спрятанная в
глубине изначальная решающая роль интуиции неожиданным образом сближает
описываемую мной научную позицию с той концепцией филологии как личного
искусства, которая была принята у величайших фи-лологов-классиков до наступления
позитивистского периода и которая стала возвращаться в филологию по мере
завершения названного периода.
В заключение —
постараемся взглянуть на эту ситуацию с высоты птичьего полета.
Лидия Яковлевна
Гинзбург, несомненно, сказала бы, что это ситуация эпи-гонства и эклектизма. И
была бы права. Надо только учитывать, что привыч-ное всем нам уничижительное
значение слов «эпигонство» и «эклектизм» было изобретено совсем незадолго до
Лидии Яковлевны. Мы привыкли на-зывать «эпигонами» бездарных подражателей, но
изначально слово «эпигон» значило всего лишь «рожденный после». Это констатация
места в цепи по-колений, ничего не говорящая о талантах и достижениях данного
человека. Точно так же мы привыкли называть эклектикой беспринципное сочетание
разносистемных элементов, но изначально эклектизм — это всего лишь уме-ние
выбирать нужные элементы из различных систем; Дидро восхвалял эк-лектизм,
противопоставляя его догматизму (который Гинзбург воспевала под именем
«плодотворной односторонности»). Подчеркну очевидное: речь се-годня идет вовсе
не о каком-то неслыханном синтезе всех методологических подходов, изобретенных
ранее; такой синтез как раз и был бы дурным эклек-тизмом. Речь идет об умении
выбрать из множества предзаданных подходов вариант, наиболее продуктивный в
данном случае, или построить продуктив-ную для данного случая комбинацию из
нескольких подходов.
Каждая историческая
ситуация несет в себе свои шансы, свои ограничения и свои риски. Наша
сегодняшняя задача, как мне кажется, состоит в том, чтобы достойно
воспользоваться возможностями эпигонства и эклектизма, постоянно и осознанно
избегая тех опасностей, которые эпигонство и эклектизм в себе таят. Если уж мы
не можем избежать сближения филологии с рынком и с модой, постараемся по
крайней мере не следовать покорно за актуальными трендами, а быть искушенными и
умными эклектиками — то есть придерживаться строго продуманных, строго
индивидуальных и внутренне независимых решений.
1) «Круглый стол» на
тему «Остается ли филология "царицей" гуманитарных наук» прошел 4
апреля
2) Ильф И., Петров
Е. Золотой теленок / Коммент. Ю.К.
Щеглова. М., 1995. С. 87.
3) Уваров П.Ю.
[Рец. на кн.:] Копосов Н.Е. Как думают историки. М.: НЛО, 2001 // Критическая
масса. 2002. № 1. С.116.
4) Гинзбург Л. Записи 1920— 1930-х годов // Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 35.
5) Гинзбург К. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. М.: Новое издательство, 2004. С. 297.
6) Гинзбург ЛЯ.
Цит. соч. С. 54—55.
7) Тынянов Ю.Н.
Литературный факт [1924] // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.,
1977. С. 258.
8) Компаньон А.
Демон теории: Литература и здравый смысл / Пер. С.Н. Зенкина. М., 2001. С. 162.
9) См.: Философия
филологии // НЛО. 1996. № 17. С. 51—54.
10) Рогов К.
Русский П., или Апология одной научной квазитрадиции // НЛО. 1992. № 1. С. 357
(пунктуационные и шрифтовые выделения принадлежат автору). Эта замечательная
своей концептуальностью статья остается, по моему мнению, одним из важных
документов истории русской филологии 1990-х годов.
11) Дмитриев А., Левченко Я. Наука как прием: еще раз о ме-тодологическом наследии
русского формализма // НЛО. 2001. № 50. С. 195—245.