Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
ИТ-Э-ЛИТ: Международный литера-турно-художественный
журнал. — М.: Международный литературно-худо-жественный салон «Арт-э-Лит»,
2010.— № 1, 2. — 1000 экз.
Содержание журнала привлекает мно-госторонностью.
Поэзия, проза, но и переводы, критика, филология, про-изведения для детей,
раздел для де-бютантов. Таким, наверное, и должен быть литературный журнал,
невозмож-на литература без рефлексии, поиска, связи с опытом других литератур.
Од-нако уже редакционные предварения к текстам настраивают на иной лад.
«И возникает, и —
продолжается, и нарастает, и околдовывает нас прочно, властно
"цирцейское", древнее, извеч-ное волшебство Поэта», «поэзия К. Ка-наки
— прежде всего ее личное пости-жение Мира и Души» (С. Макаренко, № 1, с. 17,
18). Автор этих высказыва-ний, видимо, не осознает ни их баналь-ность, ни то,
что слова с заглавной буквы только усугубляют ее. «Быть поэтом, нести в себе
дар могучий и огнекрылый, вмещающий осознание вестничества и полифонию чувств,
на-поенную глубину смысла и воздушную легкость гармонии» (№ 1, с. 183) — это
уже Н. Брагин о совершенно другом поэте, но как их отличить за однород-ностью
риторики? Бессодержательные заклинания продолжает третий автор, четвертый…
«Поэт и его жизнь пред-ставляют собой особый феномен. Это целостное явление,
сплав творчества и судьбы, это произведение искусства» (А. Шок, № 2, с. 161).
Поэт отвечает
клише на клише: «Здравствуй, ты скажешь, наследная, здравствуй, разбитая /
сирая лира моя», «но крепнет любовь — / и длится бы-лина» (К. Канаки, № 1, с.
22, 23). А. Гринько говорит о своих стихах: «… в творчестве меня интересует
преж-де всего Человек — именно Человек с большой буквы, внутренний мир, со-мнения,
терзания, душевные искания, чувства, мысли Человека» (№1, с. 26). Он не
задумывается, что эти общие места относятся едва ли не ко всей литературе. В
результате верлибр оказывается не интереснее очевидно- стей, высказанных в
рифму: «За мгно-веньем — мгновенье — / Соната. / Ее ты касалась./ Мгновения —
наши. / Ты помнишь мгновенье?» (№ 1, с. 28). Ви-димо, это авангард, с точки
зрения «Лит-э-лита».
За каждым текстом
виден прототип. Прага у Р. Тунинского описана на сме-си языков Хемингуэя и
путеводителя. За прозой Т. Булевич — писатели-«де- ревенщики» с их обилием
диалектных слов («рана не загоилась…») и близ-кими к природе праведниками из
про-стого народа. Но за 40 лет реплики вроде «.оказалось, не в ту сторону
тянули, не ту социализму построили» (№ 1, с. 105) или «Блудуют да жируют на
народных харчах. О Ленине давно позабыли» (№ 1, с. 107) фигуриро-вали в
литературе не одну сотню раз, а на какое-то развитие прототипа Т. Булевич не
способна. Н. Драгун-ская воспроизводит то журнал времен перестройки, то
«психологическую женскую прозу» вроде В. Токаревой — и опять-таки рассказ о
страхе, пере-живаемом семьей во времена «дела врачей», ничего не добавляет к
опуб-ликованным воспоминаниям. Гоа — конечно же, мантры, фрукты, сари (А. Каси,
№ 2, с. 33). У Надежды Ма Динь клише иного рода — домашние
сказочно-романтические красивости.
«Уводя в полон
зеркальный/ Детский лепет, сладкий сон, / Башмачок с ноги хрустальной/
Обронить, не слыша звон» (№ 1, с. 52), свечи, серебряные звезды, «ты ли, моя
безутешная неж-ность» (№ 1, с. 56), можно продолжать этот набор, заранее зная,
что встре-тишь через страницу. Есть и более гламурный (менее сказочный) вари-ант
романтики: «А она была вся — поэ-тический срез», «она выдыхает гортен-зией и
вербеной» (А. Каси, № 2, с. 36, 38). Порой встречаются казусы, до-стойные
зубастых голубей графа Хво- стова: «Но время неизбежно, / Как ве-тер, гасит
волны наших лет и зим» (М. Сафин, № 2, с. 52) — ветер скорее поднимает волны…
Возможно, целей
таких авторов каса-ется высказывание С. Макаренко: «Чи-тая стихотворения А.
Каси, понимаешь стремление ее героинь к чему-то не-обычному, это стремление вырваться
из обыденности будней» (№ 2, с. 16). Уйти трудно, и обычно человек (и автор)
идет по пути наименьшего сопротивле-ния, выбирая какие-то необыденные за-нятия
(например, писание стихов) или сюжеты — и не замечая, насколько обычной
становится эта попытка, если используются чужие, общие, сто тысяч раз
повторенные слова. Трудно объ-яснить чем-то еще, кроме стремления писать во что
бы то ни стало, появление совершенно натянутых сюжетов, как в
уныло-повествовательной балладе А. Грошева о пилоте истребителя, вы-нужденном
сбивать свой бомбардиров-щик, по ошибке нацеленный на свои корабли (реально
удары по своим про-исходят настолько быстро, что времени нет не только на
душераздирающие тер-зания, но просто на оценку обстановки). Или лыжный курорт
И. Грека, где чело-век сначала разбивается до потери со-знания и капельницы, а
потом чудес-ным образом поправляется за три дня (и таким же чудом, непонятно
почему, к нему проявляет интерес красивая финская девушка-врач).
Вероятно,
присутствует и желание оказаться в понятном мире без проблем, в лубочной
деревне М. Кармель, где крестьяне ходят к учительнице спро-сить ее о конце
света (не менее просится на лубок грузчик А. Стрельниковой, с радостью
вербующийся в царскую ар-мию — ну не было тогда вербовщиков в России! потому
что не было доброволь-ческой армии на английский манер).
Есть, наконец,
желание славы. От-сюда интервью с прославившимся Де-нисом Гуцко — как ему это
удалось? В ответах звезды — новая порция за-клинаний о магии и искренности.
«Только абсолютно природная душа писателя, ничем не прикрытая, — не защищенная
от агрессивного мира лживыми оболочками — способна породить природный текст»,
«есть в мире то некое волшебство текста. То шаманство, ну ей-богу!.. мистика.
магия.» (№ 1, с. 175). Причем берущая интервью А. Криницкая рассуждает о
повторах (фактически — о ритме) прозы Гуцко так, словно не подозре-вает о
существовании прозы А. Белого или «Серапионовых братьев».
Авторы стихов
подражают в основ-ном Серебряному веку — видимо, та-ково сейчас наиболее массовое
пред-ставление о поэзии. Иной вариант клише даже способен создать на мгно-вение
впечатление свежести, как голос Державина у В. Карижинского или за-имствования
из рок-поэзии у А. Полу-нина. Но все быстро возвращается на свое место, к
перегретой риторике («то я воспылаю лампадою горней во мгле», «мой ладанный
месяц уходит в бездон-ную смерть» — В. Карижинский, № 2, с. 19) или поискам
Незнакомки и миро-вой скорби («Мне не радостно и не сол-нечно. / Мне не
нравится на земле» — А. Полунин, № 2, с. 74). Сложности Мандельштама или
раннего Пастер-нака для этих авторов не было. Рефлек-сии Д.А. Пригова над
клишированным сознанием — тем более. И воспроизво-дить после Рильке старые
штампы о противостоянии поэта и мира — значит отрезать себя от многоцветного
разно-образия мира, оказаться обреченным на пустое самовыражение (то есть вы-плескивание
накопившихся в человеке клише) вместо работы всматривания и вслушивания.
«И со стола
слетят усталые листы, / Где жаркие слова сплетаются в стихи, / Где — на пределе
чувств — все истины просты, / А помыслы чисты, как пер-вые грехи» (Л.
Чеботарева, № 1, с. 217). Автор статьи о Чеботаревой В. Алек-сеев, видимо,
прав, когда сопоставляет ее с Миррой Лохвицкой — которая и есть Верочка
Полозкова начала ХХ в. Видимо, специалисты по массовой культуре часто упускают
из виду, что к ней относятся не только аудиовизуаль-ные, но и письменные формы.
И дело не только и не столько в размере ауди-тории, сколько в механизме воздей-ствия,
ориентации на привычные клише вместо некомфортного пути к новому опыту.
При этом перевод
Л. Чеботаревой «Силуэта петенеры» Федерико Гарсия Лорки вполне выдерживает
сравнение с часто публикующимся переводом М. Самаева. У Н. Брагина можно найти
интересные наблюдения о ритме стихов Даниила Андреева. Но это — островки в
потоке риторики и упрощений. Как за-бор Екатерины Лазаренко, ждущий, чтобы по
нему погулял какой-нибудь кот, — среди уныло правильных и вер-ных псов,
выведенных в ее прозе для детей.
Нельзя сказать,
что у авторов «Лит- э-лит» совсем нет живых мест. У К. Ка-наки — «земля, где
закопано света / больше, чем смерти», «еле прикрытая травами грудь кургана, /
все еще пол-ная горького молока» (№ 1, с. 24, 25). М. Сафин порой наблюдателен:
«В проеме оконном / Ракушечный купол и кубы напротив / Становятся плоским сиреневым
фоном» (№ 1, с. 63). Интересна смесь мифа и пред-метности у Р. Тунинского:
«…вместо дождя падает снег, очень похожий на ежей, и я уже в больничной
палате, и вместо пиявок доктор Пароубенок прописывает ежей» (№ 2, с. 99). Но
эти авторы остаются в плену представле-ний о всеспасающей искренности, не
пытаются работать с языком. С дру-гой стороны, редакция журнала явно понимает,
что вписывается в его кон-текст, а что нет. В № 1 случайно ока-зался Александр
Цыганков: «осень / пухом сгорающих птиц на острие но-ября», «влюбленный Нарцисс
/ в зер-кале из теорем» (№ 1, с. 281). Инород-ному телу свежих образов отвели
четыре страницы в самом конце но-мера, в № 2 таких ошибок уже нет.
Для
нормального литературного процесса желательно, чтобы в литера-туре присутствовало
хотя бы несколь-ко десятков журналов со своими на-правлениями и авторами.
Пожелаем «Лит-э-литу» обретения реального, а не декларативного лица.
Александр Уланов