(СПбГУ, 20 ноября 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
“КРИЗИС УНИВЕРСИТЕТСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ В РОССИИ: ПРИЧИНЫ И ПОСЛЕДСТВИЯ”
(СПбГУ, 20 ноября 2010 г.)
Наибольшее внимание организаторов и участников “круглого стола” привлекла тема кризиса университетского образования, вызванного сменой социально-политических и экономических парадигм в ведущих странах мира, который провоцирует справедливую обеспокоенность гуманитарного сообщества, осознание им необходимости философского анализа ситуации, сложившейся в этом контексте с гуманитарными и собственно философскими дисциплинами. Гуманитарии сегодня вынуждены оправдываться, отвечая на вопросы об утилитарном, прикладном использовании производимого и передаваемого ими знания. Мы неизбежно вынуждены принимать навязываемые институтами управления и администрирования правила игры и сам язык обсуждения. Между тем проблема состоит не только в объективно мучительной и рискованной для отдельных наук смене парадигмы университетского знания, а в атаке на университет как таковой, на знание как таковое в пользу его подчиненных, несобственных идеологических форм. Возникает вопрос: идет ли в данном случае речь о смене одной фигуры знания на другую или же об отказе от классической установки на знание ради самого знания в пользу прикладного и утилитарного характера всякого знания?
Участники “круглого стола” пытались нащупать путь, который позволил бы избежать, по совету Ридингса, тупиков “воинственного радикализма и циничного отчаяния”[1]. Но начинать стоило с достаточно принципиальных вопросов, звучащих, правда, уже несколько риторично: участвует ли современный университет в историческом проекте человечества, который нам достался в наследство от Просвещения, — историческом проекте культуры? Наблюдаем ли мы зарю нового века университета как проекта или закат его критической и социальной функции? А если это закат, то что он означает?
Просто критиковать университет — слишком легкое занятие, в котором вряд ли есть что-то новое. Специфика самого университета эпохи модерна, основанного немецкими идеалистами, состояла именно в том, что он служил местом критики. По словам Фихте, университет существует не для того, чтобы передавать сведения, а чтобы прививать способность критического суждения. Но на сегодняшний момент мы имеем дело с общей неопределенностью в отношении роли университета и сущности стандартов, в соответствии с которыми его следует оценивать как институт. Столь же неопределенным является и производство знания в университете. Например, внутренняя борьба за легитимацию, связанная с характером производимого в гуманитарных науках знания, не достигла бы масштабов кризиса, если бы не сопровождалась внешним кризисом легитимации. Само понятие исследовательского проекта оказалось проблематичным.
Руководителями “круглого стола” была поставлена задача провести структурную диагностику современных трансформаций институциональной функции университета, чтобы показать и, по возможности, объяснить происходящее на наших глазах размывание широкой социальной роли университета как института. Более уже непонятно, ни каково место университета в обществе, ни какова истинная природа данного общества. Считает ли кто-нибудь себя всерьез субъектом, занимающим центральное положение в нарративе университетского образования? Не превращается ли университет в бюрократически организованную и относительно автономную потребительски ориентированную корпорацию?
Выступления участников открыл доклад профессора НИУ-ВШЭ Виталия Куренного, который сосредоточился на социологических аспектах проблемы образования, и прежде всего на современном его контексте. По словам докладчика, к нему относится достигшая предела массовизация образования, неизбежно приводящая к снижению его уровня. Это одна из объективных причин кризисных явлений в университете. Бюрократизация — только одно из его последствий — так же неизбежна ввиду организационной необходимости. Для гумбольдтовской идеальной модели образования — сообщества думающих ученых — это даже не угроза, а приговор. Она не может сохраниться в бюрократизирующейся системе образования.
Вторая проблема, выделенная В. Куренным, связана с “болонский процессом”. Одна из главных антигуманных импликаций современного капитализма состоит, по его словам, в ускорении и, соответственно, увеличивающейся динамике изменений профессиональной занятости, что является проблемой не просто образовательной или общественной, а антропологической. В контексте двух этих трендов — массовизации и трансформации рынка труда — и следует рассматривать проблему университета.
Второй уровень рассмотрения проблемы задается, согласно докладчику, изначально нелегитимным характером образования в проекте “модерн”. Все классические теоретики современности выступали за ликвидацию университета под лозунгом “полезности”. Утилитарность образования была основным аргументом для ликвидации университетов уже в конце XVIII века. Французская реформа начала XIX века при Наполеоне предполагала резкое сокращение числа университетов. И только удивительным образом оказавшийся удачным эксперимент
В. фон Гумбольдта позволил сохраниться в тех условиях университету как институции. Гумбольдт предложил систему легитимации университета как нелегитимного модернового образования, к которой мы постоянно прибегаем вот уже на протяжении двух столетий. Исходя из этого факта, В. Куренной охарактеризовал как непродуктивные разговоры о том, что Гумбольдт сегодня неактуален, что он устарел. Строго говоря, с точки зрения идеологического багажа именно гумбольдтовские ходы, гумбольдтовские стратегии, ориентированные на сохранение университета как институции, являются фактически единственным на сегодня культурно легитимным оружием. Что-то новое изобрести вряд ли возможно, однако в модернизации нуждается и этот проект.
Третий круг проблем, поднятых докладчиком, был связан с вопросом о месте философии в системе университетского образования. Философия как профессиональная сфера занятости существует в нашей стране, по его мнению, благодаря еще советской инерции. Институционально, формально и содержательно философия в России продолжает паразитировать на остатках советского проекта. Эта инерция последние двадцать лет использовалась одним-единственным образом — на ней просто паразитировали. Сама по себе проблема какой-то новой легитимации, нового обсуждения и вообще постановки вопроса “Зачем нужна философия?” не была профессиональным сообществом даже заявлена. Подобный паразитизм закончится деградацией и тихим умиранием философии в университете. Это большая, рыхлая и деградирующая среда, все процессы в которой сопровождаются специфической профессиональной мифологией, имеющей по преимуществу литургический характер. Простой факт, что физики уже давно не прибегают к философии, является большим открытием для некоторой части отечественного философского сообщества, так же как и то, что Гегель уже давно не актуален и что, вообще говоря, нужны огромные усилия для того, чтобы проговорить, создать систему общих мест в общественной дискуссии, к которым можно было апеллировать по поводу важности и полезности философии. Но на сегодняшний день у нас все это отсутствует. Критическая, жизненно важная задача заключается в том, чтобы вообще поднять эту проблему.
Здесь полезно было бы учесть немецкий послевоенный опыт, когда были начаты большие образовательные и издательские проекты. Процесс либерализации и коммерциализации образования ведет к тому, что если не прибегать к специальным практикам по защите и сохранению своего профессионального образа жизни, философия может просто перестать существовать.
Таким образом, позиция В. Куренного может быть сведена к трем тезисам: 1) хотя с социологическими условиями бороться бесполезно, можно надеяться на повторение успеха Гумбольдта в несколько модернизированном виде, предполагающем учет тенденций массовизации и деномизации образования; 2) философия держится сегодня в российских университетах только благодаря советской инерции, что оказывается губительным для нее; 3) спасением для философии в условиях специализации знания могла бы стать выработка системы “общих мест”, способных отвечать на вопросы о ее “пользе” и “важности” в легитимных институциональных культурных рамках.
В вопросах к В. Куренному было отмечено, что философия может существовать и вне институциональных рамок, с чем докладчик отчасти согласился, но настаивал на том, что “последние два столетия философия существует за счет того, что существуют сложные институционализированные формы, а все остальное существует постольку, поскольку оно из этой формы вышло”.
“Круглый стол” продолжил доклад доктора философии Мичиганского и Страс- бургского университетов Артемия Магуна (Смольный институт свободных искусств и наук). В своем выступлении А. Магун предложил не преувеличивать масштабы кризиса и их необратимость и отметил, в частности, что в связи с той постсоветской инерцией, на которую указал В. Куренной, Россия сейчас находится, как ни странно, в привилегированной ситуации, потому что разгром философии в Европе следует представлять не как объективную тенденцию истории, а как атаку некоторых неоконсервативных, неолиберальных сил, которые хотят разгромить демократию, гражданское общество в Европе. И одна из составляющих — это атака на интеллектуализм общего характера, имеющая целью сохранение только специализированного знания. Но А. Магун считает эти процессы временны м и вре’менным явлением, поскольку объективные тенденции разнородны.
Как руководитель образовательной программы по философии в Смольном институте, докладчик поделился собственным опытом работы. Он охарактеризовал Смольный институт как попытку на российской почве воспроизвести американскую модель либерального образования (liberal art).
Университет, который хочет давать многообразное междисциплинарное образование, сталкивается с тем же, с чем столкнулся гумбольдтовский университет. Как только предоставляется свобода различным программам и факультетам, философия в этих программах становится относительно непопулярной. В Смольном институте философия является также непопулярной программой, поэтому здесь следует, понимая все те трудности, с которыми сталкивается философия, да и вообще образование, мыслить широко. Необходима утопическая программа, считает докладчик, в которой должно происходить постепенное возвращение настоящей гумбольдтовской модели, предоставляющей человеку возможность получать комплексное образование, а не специализированное.
Традиционно философия — это “царица наук”. Но с падением царей и монархов она утратила свою легитимность в качестве некой общей рамки образования. Что делать? Возможно ли некоторое политическое переформатирование философии? По мнению А. Магуна, философия, как и власть, должна теперь идти “снизу”, и философские программы и философское образование должны быть связаны с прочими факультетами. Философские факультеты должны быть своего рода политическими институциями, которые должны иметь научную власть, они должны быть костяком ключевых академических комитетов, но в то же время они должны формироваться “снизу”. Как просветитель по убеждениям, докладчик утверждал, что это просвещение не может идти от лица абсолютно знающей фигуры, от лица деспота. Поэтому необходима демократизация просвещения, и любое распространение философского знания должно опираться на определенный запрос.
В ходе обсуждения возникших вопросов А. Магун уточнил свою позицию, сведя ее к следующим ключевым моментам: 1) отторжение философии (в той же Европе) вызвано специализацией не только образования, но и общества в целом. Однако мы имеем возможность сохранить эти институции, основываясь на них в дальнейшей деятельности, а не закрывать их. Мы можем расти “снизу”, при этом предпринимая какие-то меры по повышению профессионального уровня. Очень низкий профессиональный уровень следует преодолевать: “это люди, с ними надо работать, а не выбрасывать их”; 2) одна из важных функций философии — обеспечение коммуникации в обществе, коммуникации между разрозненными специализированными областями, между областями самого общества, которые не общаются между собой. Философ в эту коммуникацию должен приходить со своею авторитарностью, со своим языком, но тем не менее приходить сам. Все примеры выдающихся философов — это примеры ученых, которые обладают знаниями и в других областях. Так что философам надо изучать частные науки. Философия — это общественная наука, общественная дисциплина, и попытки заниматься ею в одиночку абсолютно бессмысленны; 3) наконец, университет предстает, согласно идее докладчика, растворяющим себя в обществе и собирающим себя обратно, как политический институт, который работает как машина ротаций. Такая идея просветительского университета, который возвращается к формату, заложенному Гумбольдтом, отвечает нуждам современного общества, но это одновременно и политический вопрос.
Андрей Лаврухин (Европейский гуманитарный университет, Вильнюс) поделился опытом “выживания” своего университета. Европейский гуманитарный университет был основан в 1992 году в Минске. Это был проект, поддержанный первоначально Джорджем Соросом, но затем университет расширил, так сказать, список “доноров” и стал относительно независимым. В 2004 году он был изгнан, как потом оказалось, лично президентом Республики Беларусь. Это обстоятельство вынудило университет прекратить свое существование в Минске, но Евросоюз пошел на беспрецедентный шаг — решил сохранить университет в изгнании, повторив известный в Америке social research. И в 2005 году ЕГУ начал свою работу в Вильнюсе и находится там до сих пор в статусе уже литовского университета, в котором обучаются белорусские студенты и большая часть преподавателей являются белорусскими преподавателями.
Такая ситуация заставляет ЕГУ следовать политике двуликого Януса: с одной стороны, равняться на Европу, а с другой — ориентироваться на наш восточноевропейский контекст, который поставляет абитуриентов. Однако ЕГУ давно превратился в то, о чем говорилось другими докладчиками, когда речь шла о массо- визации, и прежде всего коммерциализации, образования. Последнее особенно ярко проявилось в последние годы, в последние три года, если быть точным, когда набор на ту или иную программу мог считаться состоявшимся при условии, что на эту программу было не менее десяти заявок на конкурсной основе. И на программу по философии вот уже второй год подряд набор не состоялся.
Докладчик согласен с предыдущими выступающими в том, что престиж философии в России гораздо выше, чем в Белоруссии. И нынешние абитуриенты, и их родители в первую очередь задают вопрос: кем ты будешь, какая у тебя будет профессия, даже точнее: каким навыком ты будешь зарабатывать себе на жизнь? Это обстоятельство сделало участь философии предрешенной. При этом надо отметить, что в Белоруссии есть только один полноценный философский факультет — в БГУ. Наборы там ежегодно около 50 человек. Как они осуществляются — это также не секрет. Многие факультеты просто переводят абитуриентов, не добравших баллы, на философское отделение.
В этой ситуации ЕГУ с пристальным вниманием оглядывался на то, что происходит в мире. И показателен опыт выпускников философского факультета, наших коллег-философов, которые выстроили другую модель и другую программу, которая называется “Визуальные культурные исследования”. И первое, что они сделали, — отказались от самого слова “философия”. Докладчик отметил, что это тенденция, которая сейчас в Европе набирает силу. Очень многие факультеты, которые закрылись или были на стадии закрытия, стали себя переименовывать. Однако за этим переименованием последовали и некоторые реальные изменения. Они стали дрейфовать к каким-то смежным областям. В частности, наиболее популярны два направления: социальная критическая теория и визуальные культурные исследования — все, что связано с медиа. Например, радикальный шаг был сделан в Технологическом университете в Вильнюсе: там появилась такая образовательная программа, как “Креативные индустрии”. Она имела небывалый успех. Довольно эклектичный набор дисциплин, таким образом, оказывается очень привлекательной программой для студентов. Примечательно, что в этом году в ЕГУ даже были проблемы с набором у юристов, у “туристов” (новое направление в академической среде), а вот у визуальных и культурных исследований такой проблемы не было. В этом контексте А. Лавру- хин отчасти солидаризуется с А. Магуном, с одной поправкой: когда говорится об арт-колледже, вообще об американской традиции, должно доминировать не само слово “философия”, вообще не все, что связано с ней в континентальном или, тем более, в нашем региональном понимании, а то, что обозначают словом theory, — теория, которая позволяет чувствовать себя менее закомплексованными и осуществлять эту интервенцию, действительно, не по праву сильного, не по праву традиции и голубой крови философии, а в силу креативности.
Второй момент, с которым невозможно не солидаризоваться, касается политической роли философии — точнее, социальной критики. Во многом это совпало с кризисом социологии. С некоторым запаздыванием социология переживает сейчас тот кризис, который уже миновала философия. Он, как многие симптоматичные явления, ощутим. Выступление философии в таком социально- критическом модусе оправдано в том случае, если университет производит не только, даже не столько знание, сколько свободу. Это понимание постепенно утрачивается в силу тех процессов и тенденций, которые обозначил В. Куренной в своем докладе — массовизации и профессионализации образования, его коммерциализации.
А что означает производить свободу? Это принцип автономии университета, записанный в самых первых университетских уставах. Это корпорация, члены которой могут позволить себе очень многое из того, что не могли себе позволить простые граждане города, где находился этот университет. Эта корпорация, которая получала деньги от города, но она имела право распоряжаться этими деньгами. Например, почему эта корпорация сожгла Джордано Бруно? Потому, что он вышел из стен университета и начал обращаться к городу. Почему появились проблемы у Галилея? Опять же потому, что он стал выносить свою деятельность за пределы университета. В этом отношении одна из серьезных угроз состоит в том, что университетская корпорация сегодня настолько размыта, что говорить об автономии крайне затруднительно. Например, сетевой университет Нью-Дели, в котором два миллиона студентов. Как можно говорить о какой бы то ни было солидарности внутри таких корпораций? Отдельный вопрос о корпоративной солидарности в нашем регионе, где советская выучка превратила преподавательский состав в коллектив людей, которые скреплены чем угодно, но только не корпоративной солидарностью. То, что философы и преподаватели собрались здесь, увы, не является примером корпоративной солидарности, ведь важно, чтобы она имела вес. А у нас нет корпоративной солидарности на разных уровнях, не только у преподавателей, но и у студентов.
В связи с этим докладчик привел показательный пример: эффект “болониза- ции” Литвы, страны, которая является наследницей вполне советской системы образования, с довольно консервативным преподавательским составом, с теми же рутинизированными академическими практиками и нежеланием трансформироваться. Примечательно, что первый эффект “болонизации” состоял в том, что появился очень сильный союз студентов, который работает на политическом уровне. Например, ставит в повестку дня сейма (высшего исполнительного органа Литвы) вопрос о том, почему такая большая разница в гонорарах ректора и преподавателей, этот вопрос разбирается, и выносится определенное решение. Вот это тот уровень солидарности, который трудно представить в нашем сообществе. В этом смысле докладчик поддержал тезис о том, что эту функцию философии по производству свободы имело бы смысл как-то более четко артикулировать.
Доклад Андрея Паткуля (СПбГУ) “ Философия в контексте современного университета” был посвящен вопросу о том, насколько философия может сохранить свою актуальность как университетская дисциплина в современных условиях. В качестве факта можно констатировать стремление нефилософских факультетов вообще отказаться от преподавания философии. Компромиссный вариант видится иногда в замене преподавания философии преподаванием дисциплин, которые по не вполне понятным основаниям представляются общественно-научному сознанию правопреемниками ушедшей теперь в прошлое философии. Обычно способом сохранить философию как университетскую дисциплину считают приспособление ее в таком качестве к нуждам той или иной позитивной науки (в зависимости о того, на каком факультете предполагается философию преподавать). При этом она представляется чем-то наподобие запасного средства для позитивной науки. В итоге при этом в качестве идеала философии и отношения таковой с позитивными науками выставляется эклектичное и философски не обоснованное понятие междисциплинарности, когда философия ставится на службу не одной только позитивной науке, а всем сразу.
На деле именно это и приводит к недоверчивому, а чаще всего презрительному отношению представителей позитивных наук к философии как всецело дилетантской деятельности. В противоположность этому следовало бы не малодушничать, превращая философию в набор технических учений, а удерживать ее собственный смысл. Согласно этому смыслу философия должна быть исследованием предельных целей применения конечного разума в кантовском смысле.
В данном случае основное затруднение заключается в том, чтобы компетентно прояснить для нефилософской аудитории подобное понимание философии, поскольку оно может идти вразрез с уже стихийно сформировавшимися представлениями о ней у студентов, погруженных в среду своего специально-научного языка.
Невозможно преподавать никакие содержательные философские дисциплины, если предварительно не объясниться относительно того, что такое философия и зачем нужно философствование как таковое. Рассмотрение этих вопросов должно быть объединено под рубрикой “философская пропедевтика”, составляющей необходимое звено в университетском преподавании этой дисциплины.
Подобная пропедевтика в идеальном случае должна быть дополнена общефилософской догматикой, а также философией научной деятельности и философскими дисциплинами, связанными с той или иной областью научного знания. Последние можно было бы назвать, следуя феноменологическому словоупотреблению, региональными онтологиями или продуктивными логиками наук. Складывающаяся сейчас трехуровневая модель высшего образования могла бы способствовать подобной дифференциации философских курсов, чтобы избавить обучающегося от принудительного изучения философии.
Данил Разеев (СПбГУ) предложил изначально разделить тему “кризиса университетского образования” на две большие подтемы: кризис университетского образования в Европе и кризис университетского образования в России, поскольку это совсем разные кризисы и у них очень много необщего. Опираясь на “Спор факультетов” Канта, докладчик рассмотрел, каков был университет во времена Канта. Сам Кант, как известно, говорил о том, что в университете есть два типа факультетов: высшие и низшие. Высшие факультеты — это юридический, теологический и медицинский. Почему? Потому, что они руководствуются, как он писал, разумом гражданина, т.е. выполняют социальный заказ. Государству требуется врач, священник и юрист для того, чтобы граждане государства работали эффективно. Коренное отличие от этих трех факультетов имеет философский, потому что он ориентируется не на разум гражданина, как пишет Кант, а на разум ученого, для которого важна истина. И поэтому функция философского факультета состоит в том, что он смотрит на те решения, которые принимают на юридическом, теологическом и медицинском факультетах, и выносит свои суждения, исходя из вопроса об истине, а не из вопроса о пользе государства.
Кризис, с которым мы сейчас имеем дело, Д. Разеев обозначил в терминах некоей “четверицы”. Университет изменился, в нем уже не высшие и низший факультеты, в нем есть естественно-научные дисциплины и социогуманитарные дисциплины, с одной стороны, с другой стороны — прикладные и фундаментальные дисциплины. Здесь совершенно другая пропорция, т.е. речь идет о том, что высшими теперь являются естественно-научные факультеты, которые имеют прикладное значение, потом идут гуманитарные факультеты, которые имеют прикладное значение, потом идут естественно-научные факультеты, которые имеют фундаментальное значение, и уже самые низшие — это никому не нужные гуманитарные факультеты, имеющие фундаментальное значение. Возможна ли в таких условиях какая-то новая функция философского факультета? Это тот вопрос, который сейчас решают наши коллеги в Западной Европе и в Америке, но каким-то своим способом.
Докладчик, однако, призвал обратиться к нашему опыту и посмотреть, какова была философия институционально при основании Московского университета. “Когда возник Московский университет, — пишет замечательная исследовательница И. Кулакова в журнале «Отечественные записки»[2], — стереотип был перенесен и на его внутренний порядок. Было создано особое пространство, находясь в котором каждый должен был подчиниться установленному строгому порядку. Неизменный распорядок дня, рапорты куратору, караулы, прогулки строем, наконец, занятия фортификацией, геодезией, летние занятия строевой подготовкой — все это (особенно на начальном этапе существования Московского университета) напоминало казарменные порядки, вовсе не похожие на беспечную жизнь французских или английских студентов”.
Таким образом, изначально философский факультет в России никогда не был тем философским университетом, которым он был на Западе. И мы не пережили тех этапов становления, которые пережил философский факультет в Западной Европе. Что пережили мы? Несколько огрубляя: у нас первоначально была философия как религиоведение, затем у нас была философия как идеология, это мы прекрасно наблюдали в Советском Союзе. В нынешних условиях перед философией стоит задача не саботировать все решения, которые нам навязывают, будь это “болонская система” или политическая воля руководителя современного государства, а прожить тот этап становления университетского образования, который был прожит в Западной Европе, но который не пережили мы. Докладчик назвал этот этап “этапом профессионализма”. Надо перестать жить советским прошлым и спекулировать на идеологической системе философии, которую мы выстроили. В этом смысле Д. Разеев поддержал тезис, который выдвинул В. Куренной: нельзя позволить себе сейчас быть простыми сциентистами и нельзя поддерживать ту же самую систему, потому что по форме она будет сциентизмом, а по содержанию все равно идеологией. Как возможно достижение профессионализма? Надо заниматься своим делом, т.е. философией по преимуществу, не думая о том, является ли она философией биологии или чем-то еще, надо пережить тот опыт честной философской работы, который был пережит в Европе.
Но достичь этого уровня профессионализма возможно только через смерть философии как социального института в нынешнем его виде. Возможно через сокращение, через оптимизацию кадров, через их ротацию и т.д. Для сравнения, в Институте философии Гейдельбергского университета 800 студентов. Примерно столько же, сколько у нас. А вот профессоров философии пять, причем один из них внебюджетный. Сравните с 78 профессорами философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Лучше бы их тоже было пять, и за счет этой оптимизации они получали бы ровно такие же деньги, что и профессора Гейдельбергского университета.
В заключение Д. Разеев упомянул о предложенной им конкретной программе реформы философского факультета, включающей в себя и элементы “болонского процесса”, и современные российские нововведения. Но наиболее важным докладчик считает все же гегелевский мотив “самоизменения”: как нам самим преодолеть самих себя, как нам стать лучше, как нам стать более профессиональными — в этом спасение современной философии и ее роли в университете.
Лада Шиповалова (СПбГУ) в своем сообщении попыталась найти в сложившейся кризисной ситуации основания для оптимизма. Согласно современным требованиям эффективности образования вузы должны выпускать тех специалистов, которые смогут найти себе место в изменяющемся мире. В этом смысле философия имеет даже преимущество. Ведь она должна всего лишь заниматься своим делом: на нее возложена та же функция, что и на образование. Речь идет о своего рода усилителе. Это дело есть дело автономии, дело рождения, производства, творения субъективности. Этот опыт философия и может, и должна передавать. Передавая этот опыт, она будет образовывать человека, который может быть мобильным в изменяющемся мире. Это не только тот опыт, где конкурируют позитивные дисциплины, а опыт автономии, который не конкурирует ни с кем. В этом смысле положение философии абсолютно уникально. Передавать опыт можно всегда — опыт как философскую традицию, как творение субъективности. И передавать не просто транслируя, а в диалоге, в том числе и в диалоге с традицией. Философская же традиция обращена не только в прошлое, но и в будущее.
Здесь возможны две стратегии. Первая — это “партизанская борьба”. В этом смысле мы все находимся в рамках государства, и нужно, несмотря на прагматические государственные требования, а какие-то из них и саботируя, продолжать делать свое дело, узкопрофессионально. Вторая стратегия — это стратегия “высшей разведывательной деятельности”. Это перевод своих узкопрофессиональных занятий на гетерономный язык. Объяснять министерству, в каком смысле мы необходимы государству, его словами, его языком. На одном “круглом столе” А.Г. Черняков указал на очень хорошую стратегию: нужно соблазнять государство. В этом смысле философ должен: а) заниматься профессиональной деятельностью и б) соблазнять государство. Что же конкретно мы должны делать? Мы должны быть профессионалами в обозначенном смысле: в диалоге с традицией, понимаемой как опыт творения субъективности, творить самого себя и учить другого этому. Поэтому университетское, высшее образование мы понимаем и как передачу образца, и как сотворение нового образца. Мы должны быть профессионалами, и мы должны объединяться как профессионалы. Объединяться не в корпоративном смысле, а в конструктивной вражде, о которой говорил Ж.-Ф. Лиотар.
Завершая “круглый стол”, Наталья Артеменко и Игорь Чубаров зафиксировали ряд переходных вопросов, которые могли бы стать предметом дальнейших дискуссий. Это прежде всего вопрос о цели высшего образования. Много говорилось о качестве, о профессионализации, о фигуре профессионала, о функциях философии. Но остается проблема: должна ли философия апеллировать к другим дисциплинам? Обращение к “качеству” философской продукции оставляет открытым вопрос о критериях этого качества. Сегодня этим ведает, как известно, отдел управления качеством, который непрерывно производит многочисленные инструкции, якобы определяющие, какая работа преподавателя является хорошей, а какая — нет. Предполагается, что преподаватели должны следовать этим инструкциям. В результате преподавательская деятельность становится падчерицей университета. Не будет ли концентрация на этом административном диктате провоцировать бурный рост совершенно ложных интеллектуальных продуктов уже потому, что они ориентированы на некоего конкретного чиновника, которому предназначены соответствующий отчет и соответствующее выполнение той или иной инструкции? Поможет ли здесь стратегия соблазнения или стратегия вражды или то и иное вместе? Мы оставляем эти вопросы открытыми. Их следует оставить именно в качестве вопросов, поскольку иногда гораздо продуктивнее сформулировать вопрос, чем дать ему единственно правильный ответ.
Наталья Артеменко, Игорь Чубаров
_________________________________________________
1)
См.: Ридингс Б. Университет в руинах. М.: Высшая школа экономики, 2010.2)
См.: Кулакова И. У истоков высшей школы. Московский университет в XVIII веке // Отечественные записки. 2002. № 2. С. 3—54 (http://magazines.rass.ra/oz/2002/2/kulak—pr.html).