(Рец. на кн.: Орлов И.Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М., 2010)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
СОВЕТСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ И ВСЕ, ВСЕ, ВСЕ.
Орлов И.Б.
СОВЕТСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: исто-рический и социологический аспекты становления.
— М.: Изд. дом Гос. ун-та — Высшей школы экономики, 2010. — 317 с. — 1000 экз.
Наконец-то появилась
монография отечественного автора, написанная сейчас, про советскую
повседневность, книга, где главы носят такие «вкусные» названия: «Слуховая
культура в России», «Коммунальная квартира», «Рабочая и студен-ческая семья»,
«Отдых и досуг», «"Нормированный сервис" в советской повсе-дневности»,
«Алкогольная политика и "пьяная культура"»! Эти слова звучат как
музыка для специалиста по советской культуре, измученного «эпохой
"Большого террора"», «потреблением при развитом социализме» и «культурной
ролью ин-теллигенции». Они обещают то самое удовольствие от текста, которого мы
так жаждем, а получаем только изредка, как правило, в виде статей в редких
концеп-туальных сборниках[1]. А тут целая книга! И начинается она, как и
положено мо-нографии, — с введения и трех теоретических глав: «Повседневность
как объект научного исследования», «История повседневности как научное
направление», «Источники и методы изучения истории повседневности», «Советская
повсе-дневность: историография проблемы».
Однако легкое недоумение
дает о себе знать уже с первых страниц введения. Ведь вроде как верно начато:
«Повседневность кажется ясной не потому, что отрефлексирована, а потому, что
ускользает от рефлексии (здесь и далее в цита-тах — курсив мой. —
Т.Д.)» (с. 4). Еще чуть-чуть — и речь пойдет об «ускользающей
повседневности», о сложности ее «схватывания» и поисках языка описания. Но
автор сразу как бы забывает о сказанном — и уже через предложение говорит о
том, что повседневность «выступает объектом исследования для
целого ряда гу-манитарных дисциплин» (там же), об отсутствии согласия в
трактовке самого термина, а далее перечисляет эти гуманитарные дисциплины
(социология, со-циология повседневности, историческая антропология,
микроистория, юриспру-денция (?), этнография, политология) и используемые в них
определения повсе-дневности. Далее следуют фамилии авторов (философов,
социологов, историков), в разное время разрабатывавших концепции
«повседневности», — Э. Гуссерль, А. Шюц, Г. Зиммель, Г. Маркузе, П. Бергер / Т.
Лукман, Г. Гарфинкель, П. Бурдьё, М. Фуко, Н. Элиас, М. де Серто… Ряды
фамилий будут не раз появляться и в последующих главах. В некоторых случаях
такого рода перечисления будут со-провождаться кратким пересказом концепций
названных авторов, при этом не-ясными остаются не только сами концепции, но и
цели этого пересказа. Да, все эти имена репрезентативны, все эти люди
проблематизировали повседневность, но по какому принципу — кроме
классификаторского — они отобраны? И какие концепции предпочитает
автор монографии? Невыявленность его теоретических предпочтений делает
обращение к трудам классиков лишь способом научной ле-гитимации по принципу «и
об этом писали авторитетные люди», в то время как написанное представляет собой
«объективный» текст, не несущий в себе следов своего производства. Следствием
этого является отсутствие в главах исследова-тельского сюжета, проблематизации
заявленной темы и необходимого отбора как аналитических
средств, так и материала для исследований.
Соответственно, при всех
претензиях на междисциплинарность, подход к из-учению советской повседневности,
представленный в книге И.Б. Орлова, остается вполне традиционным и
дисциплинарно ограниченным. Несмотря на рассужде-ния автора об «устной
истории», «микроистории» и прочих историко-культурных изысках, сам он пишет по
преимуществу довольно традиционную историю, осно-вываясь, в основном, на
официальных письменных источниках (опубликованных или архивных) — партийных
документах, статистических отчетах и т.п., практи-чески не используя газеты,
журналы, а также кинофильмы и другие визуальные источники[2]. По этой причине
упоминаемый И.Б. Орловым (а он упоминает прак-тически обо всех
исследовательских тенденциях) столь модный сейчас метод ана-лиза дискурса (с.
15) в монографии не используется вовсе, а анализ визуальных источников
применяется лишь один раз — в главе о художнике и книге в лагере.
Кроме того, трудно не
заметить, что автор явно тяготеет к западным школам и тенденциям в изучении
повседневности и, как представляется, несколько недооценивает это направление в
советской истории и историографии. Так, мне ви-дятся необоснованными упреки
советской исторической науке за недостаточный интерес (!) к повседневности (с.
38—39). Ведь блестящие советские историки, упомянутые И.Б. Орловым, работали с
повседневностью, но вынуждены были изобретать для ее именования эвфемизмы —
«литературный быт», «народная культура», «культура безмолвствующего
большинства» и др. И не объясняется, как непросто было этим новаторам в
ситуации господства документальной марк-систски ориентированной истории,
работающей с великими именами и собы-тиями, вводить в научный обиход новые
исследовательские парадигмы, кстати, далеко не всегда заимствованные на Западе!
Но основная проблема,
как мне видится, связана с тем, что автор не определился: о ка-кой
повседневности он говорит? Ведь каждое исследовательское направление
конструирует (или описывает) свою повседневность. И как не
существует единой для всех повседневности, так не существует и повседневности
как чего- то предсуществующего анализу. Реификация повседневности присутствует
уже в самом на-звании книги И.Б. Орлова: «Советская повсе-дневность:
исторический и социологический аспекты становления». Повседневность ви-дится
автору неким объектом, пребывающим в становлении, в силу этого задача историков
и социологов — описать этот объект, меняю-щийся во времени. Так, для книги
весьма ха-рактерна следующая фраза: «Суть его (нового подхода. — Т.Д.)
сводится к изменению направ-ленности исследований, в центре которых ока-зывается
не советская повседневность как некий исторический феномен (sic! — Т.Д.), а ее влияние на жизнь человека»
(там же). То есть повседневность из ранее упомянутых «конструкта»
(Бергер/Лукман) или «мира человеческой непосред-ственности» (Шюц) превращается
у автора в некий «феномен», наделенный опре-деленными характеристиками. Но ведь
нет такой «объективной реальности» — повседневность! Она не предмет, не явление
— она конструкт, или, в другой тра-диции, — «особый тип опыта». Она каждый раз
«собирается» (описывается) за-ново, «здесь» и «сейчас», когда мы беремся
говорить о ней. Поэтому вызывает неловкость, когда автор пишет о
«действительной жизни» (!) (с. 22), а не о ее ис-торической (социальной)
реконструкции, когда он верит в наличие «объективной реальности», стоящей за
текстами, и в то, что до нее (единственно правдивой!) можно докопаться!
Вслед за
методологическими главами следуют еще две откровенно неудачные главы. Так,
глава 4-я, о «слуховой культуре» (которая, на самом деле, оказалась слуховой,
т.е. речь идет о таком культурном источнике, как слухи, а не об истории того,
как «слушали» и что «слышали» в России), начинается с подробнейшего об-зора
такого направления современной исторической науки, как «устная история». На 17
станицах из 20 автор описывает значимость устных источников для миро-вой
истории (от мифов и фольклора — до аудиозаписи воспоминаний и интер-вью), дает
обзоры по странам и континентам традиции изучения устной истории (от трудов
Геродота и Фукидида — до работы клуба устной истории Московского историко-архивного
института в 1980-е гг. и Центра устной истории Европей-ского университета в
Санкт-Петербурге в наши дни). Непосредственно о слухах сказано на последних
трех (!) страницах. Основная мысль этого фрагмента (со ссылками на ряд
известных и неизвестных историков, упоминающих слухи в своих исследованиях) — и
слухи могут быть важным историческим (устным) ис-точником, отражающим и
формирующим общественные настроения. Самой же неудачной, на мой взгляд,
является глава 5-я: «Советская повседневность в лите-ратуре и искусстве». В
основе рассуждений автора — вульгарно-социологическое понимание литературы как
фиксатора социальной и исторической реальности, поставляющего исторической
науке факты, «подпорченные» вымыслом. Для текста характерны следующие пассажи:
«Значение художественного текста за-ключается в том, что он
насыщен интересными и важными подробностями, ти-пичными для той или иной эпохи»
(с. 72). Или: «.не следует отождествлять историческую науку и
литературу. Историк говорит об истинном положении дел,
писатель — о правдоподобном… историк следует естественному
ходу событий, ху-дожник — искусственному» (там же).
Но, начиная с главы 6-й,
авторский подход к изложению материала претер-певает изменения, что весьма
благотворно сказывается на качестве исследова-тельского текста. Прежде всего,
автор старается «идти за материалом», а не иллюстрировать им некие концепции. В
ряде случаев И.Б. Орлов начинает изло-жение с разговора о том или ином
направлении в исторической науке, но эти экс-курсы уже имеют непосредственное
отношение к работе с источниками. Так, глава о художнике и книге в лагере
начинается с изложения принципов микро-истории (К. Гинзбург, Дж. Леви и др.);
сама же глава представляет собой доста-точно успешную попытку написания этой
самой микроистории с ее интересом не только к «обычным людям», но и к «частным
случаям», «казусам», через которые, как через увеличительное зеркало,
просвечивает «большая история» (здесь это история создания в лагере рукописной
иллюстрированной «Орлеанской дев-ственницы» Вольтера). Говоря о голоде в
Поволжье 20-х гг., автор использует по-нятие «норм и аномалий», введенное ранее
в исторический обиход известной книгой Н. Лебиной[3]: он работает с понятием
«нормальное исключение» (с. 91) и делает достаточно успешные и подкрепленные
примерами попытки «выявить тонкий механизм настройки бытовых практик выживания»
(с. 92). С обзора про-блем такого исследовательского направления, как семейная
история (Ф. Арьес, Ю. Бессмертный и др.), начинается глава 9-я: автор дает интересную,
но, к со-жалению, носящую фрагментарный характер (поскольку затрагиваемых проб-лем
великое множество!) попытку реконструкции «семейного рабочего быта» 1920-х гг.
(с. 140): отношения к браку и любви, форм досуга (в том числе и ин-тимных
услуг), жилищной проблемы, питания, зарплаты, образования и функ-ционирования
студенческой среды.
А наиболее
удачными мне представляются последние главы книги, в которых автор достаточно
свободен как в плане дисциплинарности, так и в отношении описания исследовательских
традиций. И.Б. Орлов выбирает компактные, но обладающие большим
исследовательским потенциалом проблемные области (ту-ризм, сервис, карточная
система, пьянство[4]) и для их разработки вводит разно-образные, часто
неиспользовавшиеся и/или недооцененные источники. Вообще, круг источников,
задействованных в последних пяти главах, более разнообразен и нестандартен.
Так, в главе 10-й об отдыхе в СССР, наряду с партийными доку-ментами
(декретами, постановлениями и пр.), автор цитирует материалы архива РГАСПИ,
связанные со становлением курортного и туристического дела в нашей стране
1930-х гг., в том числе и рассекреченные: расценки на обслуживание ин-туристов,
система питания и проживания, дороговизна курортного отдыха для
рабоче-крестьянского населения, документальные свидетельства невероятной
«заорганизованности» «пролетарского туризма» (от призыва к сбору информа-ции на
полях — до реальной помощи в решении проблем). В главе 12-й, о карточ-ной
системе 1940-х гг., И.Б. Орлов вводит в научный обиход интересную информацию о
теневом перераспределении продуктов и товаров и борьбе с этими тенденциями. А в
самой эффектной и содержательной главе 13-й, об алкогольной политике и «пьяной
культуре» 1920-х гг., автор активно задействует, например, краеведческие
документы из ГАРФ, фиксирующие ситуации и объем потребле-ния спиртного, а также
сведения из дневников М. Пришвина и К. Чуковского. Последний, в частности,
приводит случай с распитием банок с заспиртованными земноводными на
биологической станции под Петроградом (с. 244). Таких при-меров немного, но они
делают более наглядными сведения из документов и таб-лиц. Они выстраивают ту
«историю снизу», то «человеческое измерение», о котором программно заявляют
история и социология «с человеческим лицом»! Очень жаль, что многочисленные
художественные фильмы лишь приводятся в качестве примеров, называются, но
практически никак не интерпретируются, а ведь в них весьма неординарно решаются
проблемы курортного отдыха, «нена-вязчивого» сервиса, теневой экономики,
бытового пьянства. Недостаточно ис-пользована и газетно-журнальная периодика, в
том числе и региональная, являющаяся кладезем информации о советской
повседневности.
Таким образом, в
своей книге И.Б. Орлов собрал материалы и документы, за-частую редкие и
интересные (например, первичных парторганизаций или пред-приятий), и частично
разметил поле для создания истории советской повсед-невности. Однако в
большинстве случаев рассуждения автора не выходят за пределы этой
подготовительной работы. Ведь в рамках истории повседневности любые источники
должны быть осмыслены в антропологической перспективе. Иначе чем это будет
отличаться от работ социальных историков, исследователей социальной политики,
демографов и т.д.? Между тем автор, как правило, лишь перечисляет документы,
факты, статистические данные, но не дает им социо-культурной интерпретации,
либо она носит официальный или общеизвестный характер. И.Б. Орлов предпочитает
ссылаться на «проверенные» письменные ис-точники (преимущественно партийные
постановления), но практически не ра-ботает с визуальными, устными материалами,
с казусами и отклонениями и почти не приводит (о счастливых исключениях см.
выше!) необычных / странных / па-радоксальных примеров, за которые мы ценим
историю повседневности (куль-турную антропологию, микроисторию)!
И в заключение —
об эпиграфах. Они начинают каждую из глав монографии И.Б. Орлова, смягчая и,
несомненно, расцвечивая ее суховатый слог. Эпиграфы найдены как очень удачные[5],
так и просто умные и адекватные. Хочется верить, что эта тенденция отражает
глубоко скрытое желание автора писать увлека-тельно, понимание того, что
история — это сначала «интересно», а потом уже «академично», а книга — это
авторский отбор и выбор.
_______________________________
1) Наиболее заметные
исследовательские работы последних лет, связанные с советской повседневностью,
изданные у нас: Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм.
Социаль-ная история Советской России в 30-е годы: город. М., 2001; Она
же. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в
30-е годы: деревня. М., 2001; Леби- на Н.Б. Повседневная
жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920—1930 годы. СПб., 1999; Нормы и
ценно-сти повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в
России, 1920—1930-е годы. СПб., 2000; Утехин И. Очерки коммунального
быта. М., 2001; Бойм С.
Общие места: Мифология
повседневной жизни. М., 2002; Козлова Н. Советские люди:
Сцены из истории. М., 2005; Люди и вещи в советской и постсоветской культуре.
Но-восибирск, 2005. Я оставляю за скобками популярные издания, вроде серии
издательства «Молодая гвардия» «Живая история: Повседневная жизнь
человечества», включающей и работы по советской повседневности (на-пример:
Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху.
1920—1930-е годы. М., 2008).
2) Характерна организация
списка литературы, названного автором «Источники», — это весьма обширный
перечень русско- и нерусскоязычных авторов (с. 288—317), который разделен на
две части — «Архивные фонды» и «Литература и интернет-источники». В последней
части единым спис-ком, построенным по алфавитному принципу, перечис-лены как
непосредственно источники, так и то, что обычно именуется исследовательской
литературой.
3) Лебина Н.Б. Указ. соч.
4) Что
неудивительно, поскольку И.Б. Орлов является со-автором книг о туризме, см.:
Багдасарян В.Э., Орлов И.Б., Шнайдген Й.Й. Советское зазеркалье:
Иностранный ту-ризм в СССР в 1930—1980-е годы. М., 2007; Орлов И, Юр-
чикова Е. Массовый туризм в сталинской повседневности. М., 2010,
а также глав в коллективной монографии: Весе-лие Руси. ХХ век. Градус новейшей
российской истории: от «пьяного бюджета» до «сухого закона». М., 2007.
5) Так, глава 1 —
«История повседневности как научное на-правление» — начинается чудесным
эпиграфом из М. Зо-щенко: «Мудрость не в том, чтобы людей презирать, а в том,
чтобы делать такие же пустяки, как и они: ходить к парикмахеру, суетиться,
целовать женщин, пить, покупать сахар».