(Рец. на кн.: The Enigma of Isaac Babel: Biography, History, Context. Stanford, 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2011
БАБЕЛЬ:
1894—2004—2009
THE ENIGMA OF ISAAC
В
Сразу — предваряя
рассмотрение — можно констатировать, что специфика «Бабеля-2004» выразилась в
трех моментах: 1) в преимуще-ственном интересе к позднему творчеству пи-сателя,
2) в актуализации его амбивалентных отношений с властью и 3) определении его
места в русско-еврейской литературе.
Первая часть —
«Попытка биографии» — со-держит статьи П. Блейк и Г. Фрейдина. Статья П. Блейк,
открывающая сборник, должна быть скорее отнесена к мемуарному жанру. Автор —
журналист, работающая над биографией Ба-беля, — вспоминает о посещении
советской Москвы
Г. Фрейдин
анализирует пьесу «Мария» (опубликована в
Исходная версия
петербургского мифа представлена в очерке «Одесса» (1916). Классический
Петербург — с «таинственным и тяжелым туманом» — противопо-ставлен солнечной
Одессе: «Одессит — противоположность петроградцу. Стано-вится аксиомой, что
одесситы хорошо устраиваются в Петрограде. <…> …эти брюнеты приносят
с собой немного солнца и легкости». Бабель перечисляет пи-сателей «солнца»
(Гоголя «украинских» повестей, Горького, Мопассана) и вен-чает очерк почти
манифестом литературной Одессы: «Литературный Мессия, которого ждут столь долго
и столь бесплодно, придет оттуда — из солнечных сте-пей, обтекаемых морем».
«Солнечный» манифест Бабель реализовал в знамени-тых прозаических циклах
(«Конармия», «Одесские рассказы»). Во второй половине 1920-х — очевидно, под
воздействием социальных изменений — «солнце» уходит из текстов Бабеля, что
символизируется заглавием его первой пьесы — «Закат» (1928). В этом контексте
Бабель возвращается к теме Петер-бурга и весной
Как известно, с
февраля
Биографические
факты отражены в пьесе «Мария». Действие там разверты-вается в двух
пространствах — «номерах на Невском», где обитает циничный делец черного рынка
Исаак Дымшиц, и у другого конца Невского проспекта, где в квартире на
Миллионной живут дворяне Муковнины (фамилия напоминает о трилогии А. Толстого
«Хождение по мукам» и ее интеллигентных персонажах, в то время как фамилия
Дымшиц отсылает к фамилии бывшей жены Алексея Толстого — Софьи Исааковны
Дымшиц-Толстой). Старый генерал Муковнин (его прототипом Фрейдин называет
красного графа А. Игнатьева) лоялен власти, его легкомысленная дочь и в
революционном Петрограде ищет радостей жизни, а другая дочь, Мария, вместе с
мужем-комиссаром сражается в армии Буденного. Муковнины отчаянно ждут Марию или
вестей от нее. Г. Фрейдин выдвигает предположение, что два полюса пьесы —
любящий отец Муковнин и аферист Дымшиц — две стороны самого автора. Исаак (!)
Дымшиц, занимающий номера, где в 1918—1919 гг. жил Бабель, персонифицирует
ипостась авантюриста-мисти-фикатора, а Муковнины — ипостась еврея-семьянина
(они так же тоскуют по дочери, как, вероятно, в Одессе тосковала о постоянно
исчезающем Бабеле его семья, и генерал, который умирает, не дождавшись дочери,
заставляет вспомнить о том, что Бабель в
Помещая пьесу в
контекст творчества Бабеля, Г. Фрейдин прежде всего при-влекает внимание к трем
рассказам («Дорога», «Иван-да-Марья», «Гюи де Мо-пассан»), напечатанным в
В других
рассказах того времени Бабель, адаптируясь к «социальному заказу» сталинизма,
реинтерпретирует свои знаменитые циклы в направлении лояльно-сти. В «Конце
богадельни» (1932) и во «Фроиме Граче» (в
Отмеченное Г.
Фрейдиным на примере Бабеля стремление писателей перепи-сывать собственные
сюжеты применительно к злобе дня, по-видимому, вообще правомерно рассматривать
как принципиальную особенность советской литера-туры, сформированной системой
тоталитарного социума.
С этой точки
зрения «Мария» — тоже попытка реинтерпретации. Поскольку Мария Муковнина воюет
в рядах армии Буденного, Бабель снова вернулся к темам «Конармии» (пятая
картина — чтение у Муковниных письма Марии о ее боевых товарищах), но
совершенно отказался от того амбивалентного изображе-ния казаков, которое
возмущало ортодоксальных оппонентов. Кроме того, Мария Денисова — прототип
заглавной героини, в прошлом героиня поэмы Маяковского «Облако в штанах», —
была женой Е. Щаденко, одного из руководителей Первой конной, и
Бабель-драматург мог надеяться, что задобрит конармейский истеб-лишмент, да и
самого Сталина.
По мнению Г.
Фрейдина, финальная (восьмая) картина «Марии» демонстри-рует как советскую
отзывчивость Бабеля, так и его сомнения (как в рассказе «До-рога»). С одной
стороны, в этой картине чета рабочих «оптимистически» заселяет квартиру умерших
или рассеянных Муковниных, жена рабочего беременна, ком-наты залиты
«ослепительным светом» полдневного солнца. С другой, в тот мо-мент, когда
опускается занавес, домработница Нюшка («непомерная багровая девка») поет
странную народную балладу. В балладе казак возвращается с войны к любимой, его
не было год, и здесь пьеса и песня обрываются. Но Г. Фрейдин указывает, что
продолжение баллады — трагическое: казак ошибочно заподозрил девушку в измене и
застрелился. Похоже, что автор, опустив финал баллады, на-меренно «проговорился»:
«Правда, пьеса не оставляет ни малейшего сомнения в гибели старого мира, но нет
в ней и уверенности в том, что должно прийти на смену» (с. 45).
Маневры Бабеля —
в любом случае — не увенчались успехом. Горькому пьеса не понравилась; попытки
постановки закончились ничем; после убийства Кирова автор и сам отказался от
надежд увидеть «Марию» на сцене и согласился на пуб-ликацию в журнале «Театр и
драматургия» (1935); публикация была встречена негативной рецензией И. Лежнева.
Статья Г.
Фрейдина суммирует различные способы анализа прозы Бабеля. Петроград Бабеля
оказывается «снятием» бабелевской Одессы и реализацией мечты писателя о новом
этапе его жизни и творчества. Причем если Мария из драмы Бабеля — Мария «Облака
в штанах», то стих Маяковского «было в Одессе» включается в отмеченные Г.
Фрейдиным переклички, где заглавие рас-сказа «Как это делалось в Одессе»
соотносится со статьей «Как сделана "Шинель" Гоголя» Б.М. Эйхенбаума
и имя старика Эйхбаума (рассказ «Король») — с фа-милией автора формалистской статьи.
А коль так, то, может, стоит соотнести новую конармейскую фамилию Марии —
Щаденко — с ее внутренней формой: «щадить», — что было немаловажно для
ситуации, когда писалась пьеса. Эти на-блюдения — в контексте политической
истории СССР, рискованного поведения писателя за границей, почти личных
отношений с Вождем — задают новую пара-дигму изучения творчества Бабеля.
Вторая часть сборника —
«Бабель в контексте русской истории».
Историк О.
Будницкий — автор монографии «Российские евреи между крас-ными и белыми» (2005)
— исследует распространение антисемитизма среди каза-ков Первой конной. Он
сопоставляет записи в дневнике Бабеля
К. Эвинс в статье
«Исаак Бабель и еврейский опыт революции» продолжает и развивает приемы Г.
Фрейдина, однако координаты анализа выбираются не столько русские, сколько
еврейские. Исследуя художественную функцию значимых топо-нимов
(Одесса—Петербург—Москва) и событий (революция—Гражданская война—нэп и т.д.),
автор акцентирует другие мотивы: стремление местечкового еврея в Петроград как
прорыв в новый мир; конфликт отцов и детей в их отношении к новому миру;
недостижимость счастья в России для датской принцессы Дагмар (императрицы Марии
Федоровны) и недостижимость счастья в советской столице для еврея; путешествие
в революционный Петроград в сопряжении с воспомина-ниями о судьбе некоего
еврея, убитого арабами на пути в Иерусалим. Этот еврей — Иегуда бен Галеви,
великий поэт, погибший у врат Иерусалима, и одновременно родоначальник жанра
сионид, песен о стремлении к возвращению на родину. К. Эвинс сопоставляет
еврейские путешествия героев Бабеля с путешествиями в «Золотом теленке» и с
рассказом Льва Овалова «Первые воспоминания Кацнель- сона», которые практически
одновременно публиковались в журнале «30 дней» и вместе приходили к читателю,
формируя образ нового еврея.
Эвинс (вслед за
Г. Фрейдиным) анализирует имя новорожденного мальчика из рассказа «Карл-Янкель»
(1931), в котором символически соединено «марксист-ское» имя Карл с еврейским
Янкелем. Что любопытно перекликается с именем Эли-Карл Сельвинского (автора
поэтических сочинений вполне бабелевского типа о Мотьке Молхамувесе и о
караимских мудрецах), который так же соединил немецко-марксистское Карл с
древнееврейским пророческим Эли — Элияху.
К. Эвинс
рассматривает динамику развития образа еврея у Бабеля как Вечного Жида,
выживающего в любых ситуация, гибнущего, возрождающегося и все-таки
бессмертного (стилистическое замечание: по-видимому, политкорректность по-мешала
автору статьи назвать «Вечного Жида» — жидом; английское «Eternal Yid» было бы точнее, чем «Eternal Jew»).
M. Горэм, изучая язык государства в нарративах
Гражданской войны И. Ба-беля и Д. Фурманова (фрагмент монографии
«Параллельное
жизнеописание», предложенное американским славистом, эффектно, однако с романом
Фурманова все несколько сложнее. Безусловно, «Чапаев» подчинен «поэтике
мобилизации», комиссарскому пафосу укрощения строптивого. В
марксистско-фурмановской мифологии Чапаев «олицетворяет собою все неудержимое,
стихийное, гневное и протестующее, что за долгое вре-мя накопилось в
крестьянской среде». Потому, по замыслу автора, Чапаева по-степенно укрощает
комиссар Клычков, который реализует неодолимую волю коммунистической партии.
Но, даже по мнению тогдашних критиков, мотив под-чинения не совсем удался
автору: «Подробно наметив программу и тактику пле-нения Чапаева
коммунистической идеологией, Фурманов мельком и нетерпеливо повествует, как
тактика эта осуществилась»[1]. Фурманов намеревался включить народный миф в
марксистский, но проиграл, попав под обаяние чапаевской ле-генды, и
комиссарский роман подключился к энергетике начального мифа: «Это, несомненно,
народный герой, герой из лагеря вольницы Емельки Пугачева, Стеньки Разина,
Ермака Тимофеевича…»
М. Чудакова в
обстоятельной статье прослеживает судьбу бабелевской стили-стики в позднейшей
советской литературе. Она приходит к неожиданному вы-воду: несмотря на удаление
Бабеля из жизни и из списка образцовых писателей, его слог продолжал влиять на
советских писателей, более того, вошел в обяза-тельное представление о
мастерстве, но в «разбавленном» виде, т.е. в приложении к упрощенным
художественным задачам.
Третья часть книги
озаглавлена «Бабель в мире литературы и на сцене».
Р. Алтер изящно
сопоставил поэтику Флобера и Бабеля. Авторитетный спе-циалист в области
гебраистики и компаративного литературоведения отталки-вается от очевидного
факта стилистической ориентации Бабеля на Флобера, который показал советскому
писателю, «как можно писать о самом тревожном в мире без пафоса» (с. 141).
Однако — вопреки сходству стилистической уста-новки — бесстрастный слог Флобера
обретает в текстах Бабеля новую функцию. Если Флобер трансплантирует
отвратительное в сферу прекрасного, то рассказ-чики Бабеля, находясь в ужасном
мире погромщиков, гангстеров и проституток, постигают его красоту и передают
«ощущение благодарности за красоту, которую обрели» (с. 148). Ссылаясь на Дж.
Джойса, Р. Алтер обозначает этот прием Бабеля теологическим термином
«эпифания», «богоявление», подразумевая откровение, которое передает писатель,
экстатически возносясь над многообразием окружаю-щих вещей и в то же время
выражая это ощущение в строгой взвешенной манере. Так, в рассказе «Дорога»
«человек и животное гибнут в безжалостном холоде зимы и в жестокости войны и
революции, но великое зрелище мира — небо и земля, старость и молодость
(нарратор), одеяние людей и нагота животных — про-должает приковывать
воображение, индуцируя <…> ощущение чуда и ошелом-ленности» (с. 144).
А. Жолковский,
продолжая свои штудии неисчерпаемого рассказа «Мой пер-вый гонорар» /
«Справка», вскрывает в нем праситуацию специфического твор-ческого
«квазидебюта». Для интертекстуальной интерпретации привлекаются тексты
Набокова, Шолом-Алейхема и др.
Рассказ «Мой
первый гонорар» фигурирует и в статье E. Батуман: автор ак-туализирует предложенное в
современной науке (M. Jeanneret) различение
двух синонимических терминов, обозначающих «подражание», — «imitatio» и «mime—sis». Если «imitatio» —
подражание литературным канонам, то «mimesis» — под-ражание природе (с. 158). С этой точки зрения E. Батуман рассматривает «Мой первый гонорар» и несколько
других рассказов, анализируя характерную для Ба-беля ситуацию: его герои
постоянно терпят поражение, уступая желанию подра-жать искусственным образцам,
и выигрывают, когда обращаются к живой жизни (подобно персонажам Сервантеса и
Пруста, которые, как напоминает автор статьи, тоже имели еврейские корни).
Ж. Хетени в
статье, которая позже вошла в ее книгу «In the Maelstrom.
The History of Russian-Jewish Literature» (2008), изучает влияние Бабеля на русско— еврейскую (Ф. Горенштейн)
и американо-еврейскую (М. Гольд, Г. Рот) литера-туру, а также на некоторых
венгерско-еврейских авторов. Ж. Хетени исследует, как еврейская жизнь
преломляется в детском взгляде (рассказы «История моей голубятни», «Первая
любовь»). Ребенок пребывает сразу в двух мирах: родитель-ском-традиционном и
новом, в пределе — ассимиляционном, и его взгляд направ-лен «вперед», а не
назад, не на трагический опыт предков. Можно сказать, что статья Ж. Хетени —
первая попытка включения целостного и богатого опыта рус-ско-еврейской
литературы в так называемый «еврейский литературный канон» (по Р. Вайс[2]).
Статья Ж. Хетени
посвящена памяти Шимона Маркиша, который был при-глашен на конференцию
Э. Зихер
останавливается на влиянии впечатлений Бабеля от пребывания во время польского
похода в хасидских местечках Западного края. На этом фоне по-новому открывается
рассказ о «сыне рабби» Илье Браславском, занимающем особое место в еврейском
тексте цикла «Конармия». Илья Браславский назван в честь великого пророка,
предвещавшего приход Мессии, его фамилия отсылает к знаменитому учителю Нахману
из Браслава, а сам он наделен чертами хасидских цадиков из Тверско-Чернобыльской
династии. Однако у Нахмана из Браслава не было сыновей, следовательно, Элияху
Браславский оказывается мистически окрашенным персонажем, сигнализирующим о
мессианском плане повествования. Новый мир строила и революция, т.е. хасидизм
превращается в способ ее объ-яснения и неожиданного оправдания. Впрочем, стоит
добавить, что хасидское оправдание революции затрагивает не только еврейских
героев «Конармии», но и казаков-погромщиков[3]. Ведь и эпифания, как показал Р.
Алтер, открывается у Бабеля при помощи не только еврейских образов. Столь же
интересен анализ «ранней звезды» в трагических рассказах Бабеля, которая в
иудейской традиции знаменует наступление Субботы, приход в мир Божественного
присутствия — Шехины, что снова актуализирует мессианское послание «Конармии».
В рассказе «Карл-Янкель»
Э. Зихер так же, как другие авторы сборника, увидел имя Карла Маркса (книги
которого вместе с книгами Маймонида лежали у Ильи Браславского), связав
упоминания основателя марксизма с глубинно-еврейским отношением Бабеля к
мессианству революции. Аргументируя это толкование, Э. Зихер привлек к
исследованию единственный советский ивритский коммуни-стический журнал
«Берешит» («Книга Бытия», «В начале», как называют ее в иудейской традиции),
где в
В последней статье
сборника К. Вебер комментирует приемы, реализованные при постановке «Марии» в
Стэнфордском университете, и тем самым дополняет статью Г. Фрейдина
соображениями о формальных особенностях пьесы. Автор ставит во главу угла
«кинематографизм» бабелевской драматургии, что должно было выражаться в высоком
темпе постановки, «кадровой» замкнутости эпизодов и использовании вращающейся
сцены. Воссоздавая для слушателей историче-скую атмосферу, режиссер осуществил
проекцию советских фотографий, которые должны были иллюстрировать переход от
государства Ленина к государству Ста-лина (финальная картина сопровождалась
музыкой Шостаковича). По мнению К. Вебера, «Мария» близка к театру Брехта, что
закономерно: Бабель и Брехт были современниками, имели общих знакомых, вполне
могли встречаться, и со-ветский писатель мог знать об экспериментах немецкого
авангардиста. Так, Ба-беля сближает с Брехтом контрастное соположение ужасного
и смешного и социальная отчетливость характеристики персонажей. Наконец, даже
основная ситуация пьесы — обыкновенный человек, выживающий в нечеловеческих
усло-виях, — знакома немецкому драматургу и его героям (матушка Кураж).
______________________________________
1) Берковский Н.Я. Дмитрий Фурманов // Берковский Н.Я. Мир, создаваемый
литературой. М., 1989. С. 196.
2) См.:
КацисЛ. Еврейский канон: от языков — к языку: [Рец. на кн.: Вайс
Р. Современный еврейский литературный канон. М.; Иерусалим, 2008] // НЛО. 2009.
№ 89. С. 329—335.
3) См.
подробнее: Одесский М., Фельдман Д. Бабель и хаси-дизм: Оправдание
революции // Литературное обозрение. 1995. № 1. С. 78—83.