(Шеффилд, Великобритания, 30—31 октября 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2011
Научная конференция
“МЕЖДУ ИСТОРИЕЙ И ПРОШЛЫМ: СОВЕТСКОЕ НАСЛЕДИЕ КАК ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОБЪЕКТ СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ”
(Шеффилд, Великобритания, 30—31 октября 2010 г.)
Конференция “Between history and past: Soviet legacy as the traumatic object of contemporary Russian culture”, организованная Евгением Добренко и Андреем Щербенком (Шеффилдский университет), была призвана проанализировать взаимоотношения современной российской культуры с советским прошлым, рассмотренным, скорее, не как объективно существовавший исторический период, а как симптом современной культуры.
Организаторы конференции предложили ее участникам посмотреть на советское прошлое сквозь призму травматических противоречий настоящего, исходя из того, что современная российская культура застряла между нестабильным историческим нарративом возникновения новой нации из руин СССР и советским культурным наследием, чьи модели, революционные или сталинские, больше не работают. Вытекающая отсюда нестабильность символической структурации создает ощутимый травматический разрыв в основании культуры, разрыв, который ее носители пытаются заполнить своими непоследовательными, эмоциональными и идеологически нагруженными интервенциями. Конференция собрала вместе исследования, рассматривающие современную культуру сквозь призму разрыва между историей и прошлым, между историческим нарративом и фантазматическим ви´дением советского наследия.
Конференция открылась вступительным словом Андрея Щербенка, который обратил внимание на то, что взаимоотношения России с советским прошлым отличаются несколькими особенностями: это прошлое часто воспринимается как единый объект; в культуре в целом и в ее индивидуальных текстах в частности отсутствует консенсус относительно природы этого прошлого, что приводит к радикальной противоречивости многочисленных и навязчивых попыток его символической структурации. Наконец, отношение к советскому прошлому обладает мощным аффективным зарядом. Источник этого аффекта, однако, лежит не в самом советском прошлом (хотя часто эксплицитно локализуется именно в нем), а в постсоветском настоящем, для которого это прошлое оказывается объектом проекций, смещений и символизаций — то есть нелокализуемым травматическим объектом, описанным психоаналитической теорией травмы.
Майя Туровская (Мюнхен) рассказала о своем опыте дачной жизни в районе Рублевского шоссе в советское время. Согласно ее воспоминаниям, барьеры, ограждавшие советскую элиту, были преодолимы: на закрытые территории можно было легко и безнаказанно проникнуть через дыру в заборе, а в “закрытом” продовольственном магазине ее семья покупала продукты благодаря знакомству с продавщицей, жительницей близлежащей деревни. Эта относительная открытость элитного советского пространства резко контрастирует с абсолютной закрытостью современной Рублевки и может рассматриваться как эмблема соотношения советского и постсоветского обществ.
Нэнси Конди (Питсбургский университет, США) в докладе “Заключительные слова Сталина и их смысл для нас сегодня” отозвалась на предложение посмотреть на советское прошлое с точки зрения противоречий сегодняшнего дня. Она обратилась к финальным сценам двух фильмов, “Падение Берлина” Михаила Чиаурели и “12” Никиты Михалкова, в которых ее интересовала неустойчивая традиция глубинной герменевтики, выявления привилегированного регистра скрытой и фиксированной истины, ожидающей своего раскрытия. В фильме Чиаурели, как и в других 29 фильмах, где Сталин появляется лично, истина поднимается из глубин и демонстрируется разноязыким народным массам. Однако в “12” глубинная герменевтика терпит неудачу, по крайней мере диегетически, как на экране, так и во внеэкранном мире.
Илья Калинин (Смольный колледж, Санкт-Петербург) в докладе “Ностальгическая модернизация: советское прошлое как “российское культурное наследие”” предложил вывести описание взаимодействия российской культуры с советским прошлым за рамки рассуждений о народной ностальгии, подогреваемой реставраторской стратегией власти. С его точки зрения, современный властный проект направлен не на легитимизацию советского как советского, а на окончательное превращение советской “истории” в “прошлое”, в часть политически нейтрального культурного наследия, неотличимого от культурного наследия дореволюционной России. В рамках этого проекта власть стремится трансформировать травматическую энергию утраты в позитивную энергию модернизации, в ходе которой Россия призвана стать достойной своих исторических свершений, лишенных какого-либо политического измерения.
Лиза Риоко Вакамийя (Университет штата Флорида, США) в докладе “Апроприация травмы в постсоветских культурных исследованиях” проанализировала травму как культурный троп, организующий индивидуальные и коллективные реакции на советское прошлое. С ее точки зрения, этот унифицирующий троп вступает в противоречие со стремлением к отражению разнообразных субъективных реакций на опыт угнетения, обнажая свойственный политике идентичности разрыв между акцентом на историчности и необходимостью проекции трансцендентальных ценностей. В результате этого постсоветские культурные исследования, описывая индивидуальную идентичность через понятие нехватки и подчиняя ее компенсаторному жесту унификации, оказываются соучастниками стратегии властных институций, которые артикулируют советскую травму как уже проработанную и тем самым маргинализированную.
Елена Барабан (Университет Манитобы, Канада) в докладе “Ограничивание памяти: постсоветские фильмы о Великой Отечественной войне” решительно отвергла попытки унифицированного описания статуса этой войны в современной российской культуре. Любой унифицирующий подход к социальной, политической и эстетической значимости современных фильмов о войне не отдает должного разнообразию их стратегий работы с военным прошлым. Одни российские фильмы воспроизводят советские символические модели поминовения и героизации, другие — переворачивают советскую киноверсию войны с точностью до наоборот, основывая на этом свои претензии на истинность и аутентичность, третьи — вписывают советский военный опыт в голливудские каноны. Наиболее интересными с эстетической точки зрения исследователь считает фильмы, которые вступают в сложное взаимодействие с образами, метафорами и риторикой советской кинорепрезентации войны, обнаруживая в советском каноне разрывы и проблематизируя тем самым его истинность.
Ян Левченко (ГУ-ВШЭ) в докладе “Прощание с космосом: как память о славном прошлом работает в постсоветском артхаусном кино” обратил внимание на то, что российский артхаус занимает по отношению к советскому прошлому если не открыто критическую, то, во всяком случае, крайне ироническую позицию, оставаясь в рамках либерального дискурса начала 1990-х, в то время как большая часть телевизионной продукции и кинофильмов для широкого зрителя предлагают последнему доступные и удобоваримые ностальгические картины, избегающие болевых точек исторической рефлексии. Однако жанр “mockumentary” отличается от остального артхауса принципиальной двусмысленностью и значительно превосходит по интеллектуальной напряженности те рутинизированные приемы, что восходят к традиции перестроечной “чернухи”. Это относится, в частности, к фильму “Первые на луне” Алексея Федорченко, использующему метод цитирования и усиления повтора, характерный для литературного концептуализма.
Стивен Хатчингс (Манчестерский университет, Великобритания) в докладе “Советское наследие и коллапс символического в постсоветских телесериалах” сосредоточился на анализе сериала “Зона”, а Катерина Кларк (Йельский университет, США) в докладе “Место, травма и память: “Москва” Владимира Сорокина и Александра Зельдовича” обратилась к сопоставимому коллапсу символического в постмодернистском интеллектуальном кино.
Эми Брызгель (Абердинский университет, Великобритания) в докладе “От Крымании до человека-собаки: исследование памяти, травмы и идентичности через перформативное искусство в постсоветской России” рассмотрела роль психического и физического страдания, к которому обращаются российские художники Сергей “Африка” Бугаев и Олег Кулик в своих перформансах. Трансгрессивность этого жанра позволяет художникам проработать специфическую постсоветскую культурную ситуацию, а страдание способствует художественному созиданию и самораскрытию. По мысли исследователя, “Крымания” и “человек-собака” представляют собой попытку продуктивного взаимодействия с советским прошлым, направленную на движение к коллективному исцелению постсоветского общества.
Тему продолжил доклад Харриет Мурав (Университет Иллинойса, Урбана- Шампейн, США) “Илья Кабаков и (травматическая) пустота советской истории”, в котором был поставлен вопрос о смысле линеарного исторического нарратива в работе Кабакова “Учитель и студент: Чарльз Розенталь и Илья Кабаков” (2004—2005). Если русское искусство 1980—1990-х годов работало с руинами, оставшимися после коллапса советского символического поля, а его основной метафорой можно было назвать мусорную корзину, то в 2000-х годах в работах Кабакова, напротив, появляется линейный нарратив. Этот нарратив, однако, отличается намеренными пробелами и умолчаниями, рифмующимися с “белыми пятнами” официальной советской историографии. В связи с этим возникает вопрос о роли повтора как симптома травмы, которую ученый, вслед за Кати Карут, понимает как невысказываемый, смещенный опыт.
Оксана Саркисова (Центрально-Европейский университет, Венгрия) в докладе “Между травмой и ностальгией: домашняя фотография и воспоминания о советском прошлом” обратилась к семейным фотоальбомам, связанным с трагическими новочеркасскими событиями 1962 года. Как выяснилось в ходе многочисленных интервью, фотографии не столько репрезентируют, сколько облегчают забывание и реформатирование прошлого. Даже в тех случаях, когда фотографии не могут свидетельствовать, они обеспечивают поле для проекций и фантазий. Эффект семейного фотоальбома отмечен напряжением между проекцией и аутентификацией, которые взаимно конституируют друг друга: именно аутентичность семейной фотографии вдохновляет человека на проекцию, на создание своей собственной истории, призванной восполнить молчание визуального образа.
Катриона Келли (Оксфордский университет, Великобритания) в докладе “Ленинградское дело: воспоминания о “коммунистической альтернативе” во второй столице” поставила под сомнение тезис Кати Карут о невысказываемости травмы. Она продемонстрировала, что такое травматическое переживание, как “ленинградское дело” (1949—1953), не только постоянно “высказывалось”, но и легло в основу специфической мифологии Ленинграда как виктимизированного города. В процессе своего исторического функционирования как во времена СССР, так и в постсоветский период травматические воспоминания о “ленинградском деле” служили центром исторического нарратива, в рамках которого ленинградским коммунистам приписывалась некоторая особая идеологическая позиция. При этом сформировавшаяся в Петербурге оценка участников “ленинградского дела” внутренне противоречива: они признаются одновременно невинными жертвами немотивированной ненависти московских партийных лидеров и диссидентами, отстаивавшими альтернативное в´идение коммунистического проекта.
Галина Янковская (Пермский государственный университет) в докладе “Коктейль Молотова: создание “пермистики”” проанализировала стратегии борцов за новую региональную идентичность Пермского края, обусловленные травмирующими обстоятельствами советского прошлого. В докладе рассматривались модели переживания местными деятелями культуры таких “обид”, как двойная утрата имени (переименование города Пермь в Молотов и обратно в Пермь), потеря статуса областного центра, нереализованные претензии на звание столицы уральского региона. В результате в культурном самоопределении жителей региона сформировался культ исключительности, замешенный на палеогеологии и мифологии “уральской цивилизации”. Парадоксально, но, несмотря на архаику ценностно-символического пространства пермистики, это движение ориентировано на приспособление к трудностям перехода к постиндустриальности и развитие креативных индустрий.
Юлия Минкова (Политехнический институт и Университет штата Виргиния, США) в докладе “Барон-разбойник или диссидент-интеллектуал: бизнесмен- герой на перекрестке истории” рассмотрела фигуру Михаила Ходорковского в свете теории homo sacer Джорджио Агамбена и отметила влияние на складывающийся вокруг него дискурс героических и антигероических тропов, унаследованных от прессы времен сталинских процессов и от советской литературы, посвященной партизанскому движению в период Великой Отечественной войны. Героизирующий дискурс в отечественной и зарубежной прессе отчасти объясняется сходством обстоятельств судебных процессов, а также “обаянием” тюрьмы с ее традиционным для русской культуры потенциалом моральной трансформации. В рамках этого дискурса идеальная постсоветская личность конструируется так же, как и образцовый советский человек конституировался в ходе сталинских чисток и процессов. Отзывы представителей интеллигенции о деле Ходорковского демонстрируют неспособность вырваться за пределы советского дискурса с его нравственной системой координат.
Елена Трубина (Уральский государственный университет) в докладе “О возникновении космополитической памяти в интернет-дискуссиях о войнах прошлого” предложила отказаться от упрощенного противопоставления между манипуляциями историей в националистических целях и аутентичным травматическим опытом прошлого. По ее наблюдениям, в современных российских интернет- дискуссиях о войнах прошлого, наряду с традиционалисткими и националистическими дискурсами, возникает феномен “космополитической памяти”, описанный Даниэлем Леви и Натаном Шнайдером на примере Холокоста. Участники этих дискуссий прорабатывают национальный травматический опыт в контексте военного опыта других стран и исторических периодов. В результате сохраняющееся стремление использовать память о войне для социальной интеграции оказывается связанным со сложным процессом сопоставления и сравнения своих страданий и героизма со страданиями и героизмом других.
Арсений Хитров (Шеффилдский университет, Великобритания) в докладе “Осколки империи в романах Захара Прилепина “Санькя” и Михаила Елизарова “Библиотекарь”” обратился к произведениям, работающим с травмой краха СССР, понимаемой как распад социальной солидарности и идентичности, пространственных, межличностных и семейных связей. Для обоих писателей, принадлежащих к одному поколению, утраченный советский мир предстает как мир детства. В обоих романах, однако, культурная травма краха СССР не становится универсальной реальностью. Если для Прилепина она ограничивается специфической социальной средой героя — молодыми людьми из провинции, для которых опыт социального распада был наиболее острым, то для Елизарова сама реальность идеального советского детства оказывается нерелевантной: не важно, каким на самом деле было советское прошлое, главное, что за счет постоянного воспроизведения его образа существует настоящее.
Конференция завершилась демонстрацией документального фильма “Временная страна”, снятого в Киргизии весной—летом 2010 года и представленного одним из его авторов, Томасом Лахузеном (Университет Торонто, Канада). Этот фильм строится как серия бесед с политиками и обычными людьми, представителями самых разных национальностей, и хотя он посвящен текущей политической ситуации в Киргизии, советское прошлое постоянно возникает в речи героев, причем оно предстает окрашенным исключительно в ностальгические тона. Фильм оставил четкое ощущение, что, в отличие от противоречивого российского опыта, в Киргизии травма распада СССР превратила идеальный образ советского прошлого в безусловную и универсальную реальность.
Андрей Щербенок