(Санкт- Петербург, Европейский университет, 29 сентября 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2011
Научная конференция
“ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ РАМКИ СОВРЕМЕННОЙ МИСТИКИ”
(Санкт-Петербург, Европейский университет,
29 сентября 2010 г.)
Несмотря на то что корни мистических идей и практик уходят в глубокую древность, словосочетание “современная мистика” не кажется оксюмороном, но, напротив, заставляет задуматься о месте мистического опыта в секулярной культуре последних двух столетий. Прошедшая в Европейском университете однодневная конференция “Интеллектуальные рамки современной мистики”, разумеется, только наметила в самых общих чертах эту интригующую проблематику. Философам, историкам идей и филологам было предложено обсудить взаимодействие рационального и иррационального в литературе и культуре XIX и XX веков, философские интерпретации эзотерического знания и экстатического опыта. Одной из сквозных тем стала трансформация как самого мистического знания, так и языка его описания, будь то язык интеллектуальной мысли или художественные приемы, служащие его фиксации.
Если бы не слушатели — в основном студенты и преподаватели Санкт-Петербургского и Европейского университетов, немногочисленные участники конференции вполне сошли бы за какое-нибудь тайное сообщество начала XX века.
“Мистические” вопросы обсуждались в узком кругу, что, впрочем, вполне отвечало замыслу организаторов — Сергея Зенкина и Илоны Светликовой: камерность собрания позволила сфокусировать внимание на нескольких основных сюжетах. Традиционное деление заседания на утреннее и вечернее стало, отчасти спонтанно, отчасти намеренно, тематическим: утром говорили о литературе и философии, вечером — о математике.
Утреннее заседание открыл доклад автора этих строк “Мистические контексты повести Г. Джеймса “Поворот винта””, в котором речь шла, прежде всего, о влиянии мистики Эммануила Сведенборга на замысел названного произведения и его поэтику. Сведенборгианское учение о духах служит своего рода мистической “прошивкой” повести; в то же время Джеймс ищет новые формы для выражения мистического опыта, будь то смысловые пробелы или абстрактная лексика, затрудняющая восприятие текста и сообщающая образам едва уловимую “призрачность”. Перенеся слушателей из Америки в мистическую Румынию, следующий докладчик, Сергей Пахомов (Санкт-Петербург), предложил собственную типологию временных и пространственных смещений у М. Элиаде. Его доклад “Мистическая трансформация времени и пространства в художественных произведениях Мирчи Элиаде” вызвал оживленную дискуссию о соотношении научной концепции румынского антрополога и художественного мира его прозы. Так, было замечено, что жесткое деление мира на сакральный и профанный, свойственное литературным произведениям Элиаде, вступает в противоречие с его антропологической моделью, где сакральное и профанное относятся друг к другу как центр и периферия. Пахомов объяснил подобный зазор тем, что художественные тексты румынского ученого не являются прямым следствием его антропологических работ.
…Однажды вечером Беньямин пересказал Блоху притчу о царстве Мессии, которую услышал от Шолема: “Некий раввин, подлинный знаток Каббалы, как-то сказал, что для воцарения мира на земле нет нужды все разрушить, а потом строить заново; достаточно всего лишь слегка передвинуть чашку, или деревце, или камень – и так все вещи…”[7] Эта каббалистическая идея, по мнению Ивана Болдырева (Москва), лежит в основе так называемой “политической мистики”, равно свойственной и Беньямину, и Блоху: мистика для обоих становится поводом для преобразования действительности, политического изменения мира; мистический опыт не существует вне истории. Свой доклад “Мессианизм у Эрнста Блоха и Вальтера Беньямина: эстетика и теология” Болдырев, однако, посвятил не столько идеям немецких философов, сколько их литературным эссе и проблеме поиска художественных форм, выражающих мистический опыт. Одной из таких современных форм, по его мнению, стал анекдот. Тезис докладчика вызвал возражение: в частности, как было замечено, анекдотическая история с мистическим сюжетом встречается уже в Аггаде. Сергей Зенкин в докладе “Жорж Батай: мистицизм без бога”, напротив, предложил обратиться к философским, а не художественным работам Батая, в частности к его трактату “Внутренний опыт”. Мистический опыт у Батая отличают несколько основных положений: опыт без знания; критика субъекта и всеобщности (“самости” и “всецелости”); коммуникация без обмена; умаление Бога; транзитивный образ и функциональность опыта — искупление. Батай радикально переосмысляет не только теологическую традицию, но и историко-культурные модели описания экстатического переживания: например, экстаз, в отличие от “океанического” чувства романтиков (по выражению Р. Ролана), не предполагает слияния и единения; внутренний опыт — опыт индивидуального существа: быть всем не значит быть целым.
Любопытно, что, кроме интереса к мистике, Г. Джеймса, В. Беньямина, М. Элиаде, Э. Блоха и Ж. Батая объединяет еще одна важная общая черта: все они сочетали литературную деятельность с теоретической. Элиаде — прежде всего, ученый-антрополог и только потом писатель; и Беньямин, и Блох известны, в первую очередь, своими литературно-критическими и социологическими работами; критические и философские труды Г. Джеймса и Ж. Батая служат в том числе “интеллектуальной рамкой” их писательского опыта. В каждом случае “мистическое” заявляет о себе на границе рационального и иррационального, умозрительного и интуитивного; зазор между интеллектуальными и творческими практиками авторов, едва ли не каждого из которых можно назвать, по Бодлеру, “художником современности”, на наш взгляд, еще нуждается в уточнении.
Разговор о мистике и математике, тоже, по-видимому, не случайно, начался с разговора о функции имени в культуре. Название доклада Лорена Грэма (Оксфорд, Массачусетс) “Сила имен” невольно вызвало в памяти рассказ Эдгара По “Сила слов”, в котором герои силой слова создают новые планеты. Имя, как мы знаем из известной статьи Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского “Миф, имя, культура”, связано с “мифологическим”, а не “дескриптивным” типом описания, с метатекстом, а не с метаязыком. Однако в математике именование, как показал Грэм, играет первостепенную роль: чтобы изучать математический объект, его, прежде всего, необходимо назвать. В то же время, называя, не только обретаешь власть над объектом, но и утрачиваешь то, что является интуитивным и, следовательно, несказанным, предшествующим слову, в процессе познания. Эту идею Грэм проиллюстрировал на примере философских взглядов советского математика Николая Лузина, на которого большое влияние оказала религиозная традиция имяславия. Математика значительно теснее связана с мистицизмом, чем мы привыкли думать: эту тему продолжил французский коллега и соавтор Грэма[8] Жан-Мишель Кантор (Париж) в докладе “Мистицизм в математике XX века: Лузитания, Симона Вейль, Гротендик”. К примеру Грэма (Лузин и имяславие) Кантор добавил еще два: Симона Вейль и открытие иррациональных чисел пифагорейцами, с одной стороны, и автобиография французского математика Александра Гротендика, с другой. Наконец, Илона Светликова в выступлении под названием “Религиозно-мистические воззрения “московской философско-математической школы” как часть политической идеологии” предложила еще один ракурс рассмотрения поставленной проблемы. Светликова исходила из того, что представители так называемой “московской философско-математической школы” — прямые предшественники поколения Николая Лузина — придерживались крайне правых политических взглядов. Соответственно в математике они видели дисциплину, знание которой должно лежать в основе всех наук, а заодно и служить панацеей от бед, угрожающих русской монархии. Доклад вызвал полемику между Светликовой и Грэмом. Грэм поставил под сомнение необходимость подобного исследования, увидев в нем повторение и без того очевидных фактов. Светликова, напротив, доказывала, что идеологическая составляющая математических работ школы до сих пор не проанализирована, если не понимать под анализом простое указание на монархизм и антисемитизм московских математиков. Стоит заметить, что дискуссия, сама по себе небезынтересная, тем не менее увела и докладчиков, и слушателей в сторону от главной темы конференции.
К мистике, а заодно и к литературе присутствующих вернул Омри Ронен (Анн-Арбор). В докладе под названием “Мистический извод научной фантастики в русской словесности” он рассуждал о развитии фантастического жанра в век позитивизма, проводя линию от Эдгара По, с одной стороны, к Жюлю Верну и к Достоевскому, с другой. Что касается русского материала, Ронен особое внимание уделил не столько научной фантастике, сколько фантастической поэзии Ф. Сологуба и З. Гиппиус, одной из задач которой было “описать земной быт так, чтобы сквозь него проглядывало бытие”. Доклад затронул еще один важный аспект темы: соотношение мистической традиции и изобретенного в XIX веке жанра фантастической литературы. На его обсуждение не хватило времени, однако тем самым у конференции оказалась не только кольцевая композиция, но и открытый финал: проблема “современной мистики” и ее “интеллектуальных рамок”, безусловно, нуждается в дальнейшем обсуждении.
Александра Уракова
_____________________
7) Агамбен Дж. Грядущее сообщество. М.: Три квадрата, 2008. С. 52.
8) Соавтор недавно вышедшей книги: Graham L., Kantor J.-M. Naming infinity: A true story of religious mysticism and mathematical creativity. Belknap Press of Harvard University Press, 2009.