(Москва, 23—25 сентября 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2011
Международная научная конференция
“ОРИЕНТАЛИЗМ / ОКСИДЕНТАЛИЗМ: ЯЗЫКИ КУЛЬТУР И ЯЗЫКИ ИХ ОПИСАНИЯ”
(Москва, 23—25 сентября 2010 г.)
Основной целью конференции можно назвать обсуждение основных аспектов проблемы описания Востока (то есть преимущественно азиатских, но также и африканских культур) в западных науке, литературе и искусстве. Идея конференции принадлежала Е.С. Штейнеру, заручившемуся осенью 2008 года поддержкой К.Э. Разлогова, что в итоге и позволило событию состояться под эгидой Российского института культурологии (РИК). Не имея помещения для проведения большой конференции, РИК арендовал необходимые площади и оборудование в Российской академии государственной службы (РАГС) на юго-западе Москвы, где и проходили заседания и жили участники.
В информационном письме, приглашающем к участию в конференции, говорилось: “Анализ истории осмысления и современных интерпретаций Западом Востока и vice versa представляется важным и своевременным в свете глобализации и параллельного ей обострения идеологических, религиозных, межкультурных и экономических конфликтов между странами Востока и Западом, с его ценностями, восходящими к иудеохристианской традиции. Европейская трактовка Востока получила название “ориентализм”, имеющее негативные коннотации на самом Востоке и среди критически по отношению к западной системе настроенных западных же ученых, а изображение Запада, нередко упрощенное и часто отрицательное, азиатскими авторами известно как оксидентализм. Анализ истоков, меняющихся парадигм и современной методологической базы таковых описаний позволит выявить культурные стереотипы, эксплуатируемые при описании “чужого””.
Структура конференции была продумана так, чтобы ведущие представители культурологии, истории искусства и религии, востоковедения и литературоведения в ходе научных дискуссий проанализировали ситуацию с описанием Востока на Западе и Запада на Востоке, выявили идеологическую, историческую или методологическую ограниченность различных подходов и обозначили перспективные методологии и те научные проблемы, решение которых будет способствовать лучшему взаимопониманию и углублению межкультурного диалога.
Широта культурно-географического охвата естественным образом приводила к проблематизации самих базовых понятий “Восток” и “Запад”. Например, тема “Россия и Балканы как Восток с точки зрения Западной Европы” обсуждалась в двух секциях. Кроме того, в дополнение к классическим “востокам” — Ближнему и Дальнему — Россия имела и имеет свой собственный — Кавказ, который для русского романтического сознания играл роль, сходную с Ближним Востоком европейского романтизма. С другой стороны Западом мог оказаться даже Китай — как то было показано в докладе доктора Кэйко Судзуки (Университет Рицумэй- кан, Киото) “Когда людьми с Запада были китайцы”. В ходе конференции были отмечены даже и более радикальные случаи географического и культурного релятивизма — например, в докладе “Восточнее, чем Япония: Окинава в японском национальном дискурсе” доктора Розы Кароли (Университет Венеции).
Как указал во вступительном слове Е.С. Штейнер, конференция подразумевала обсуждение понятия многополярного мира. Удобные (и кажущиеся фундаментальными) таксоны вроде “восток” и “запад”, рассматриваемые с разных точек зрения, оказываются культурно детерминированными, подвижными и относительными концептами. Что может быть стопроцентно “восточным” или стопроцентно “западным”? Какую оптику и какой язык описания должен использовать исследователь, чтобы быть максимально адекватным исследуемому инокультурному объекту?
Штейнер особо остановился на том, что задачей конференции является обсуждение не только и не столько дихотомии Восток—Запад, сколько концепций ориентализма и оксидентализма, ибо во главе угла лежит задача подчеркнуть пути и способы восприятия Востока Западом и наоборот. При этом, по замыслу организатора, “ориентализм” должен был пониматься в широком смысле — как разного рода академические или художественные повествования об азиатских и африканских культурах в западном искусстве, литературе и научном творчестве. Такое понимание ориентализма резко отличается от популярного до сих пор (особенно среди исследователей, находящихся под влиянием левой идеологии) “Ориентализма” Э. Саида (1978) — пространного полемического памфлета, неоднократно подвергавшегося резкой фактологической и методологической критике со стороны специалистов по Ближнему Востоку и арабскому миру. Удивительно, но некоторые молодые западные преподаватели, очевидно, страдая от постколониального комплекса вины, по-прежнему обрушиваются на своих предшественников, изучавших неевропейские культуры, и обвиняют их в пособничестве культурному империализму. Это привело к тому, что сам термин “ориентализм” или “востоковедение” (oriental studies) уже четверть века считается молодыми радикалами политически некорректным и обидным для мусульман. Иногда полемика в Саидовом духе захватывает и другие восточные области и навязывает постколониальную интерпретацию взаимодействиям с Ближним Востоком, даже с Японией. Так, в одной недавно опубликованной работе[1] снисходительной выволочке подверглась вся традиционная американская японистика. Например, Эрнест Феноллоза, горячий энтузиаст японской культуры, скупавший в конце XIX и начале XX века классические произведения искусства, которые сами японцы в порыве модернизации готовы были выбросить, и собравший в итоге в Бостонском музее изящных искусств несравненную коллекцию, назван “досаидовым азиафилом, который не разделял нашего дискомфорта по поводу колониальной экспроприации”. Работы Джоан Картер-Ковелл, первой в Америке защитившей докторскую диссертацию по японскому искусству (1940), уподобляются “колониальным писаниям”[2]. Значительно более эпистемологически и методологически корректен профессор Колумбийского университета Бернар Фор, который вместо того, чтобы занимать позицию кающегося интеллигента, предпочитает, со ссылкой на Бахтина, считать, что “экзотопия” (или отстраненность) является мощным фактором для познания другой культуры[3]. Ранее Фор уже отмечал Саидову методологическую наивность и идеологическую узость: в некотором отношении ориентализм Саида “не только являет собой пример обратного этноцентризма, но и оказывается контрпродуктивным, ибо забывает, что даже самый отъявленный ориентализм может иметь какие-то важные прозрения, а также не замечает, что посториенталистское видение имеет свои собственные слепые пятна”[4]. То, насколько язык описания культурного Другого может давать более исчерпывающую картину, чем взгляд изнутри, показывает, в частности, пример Николая Невского, одного из основателей японской этнологии и культурной антропологии. Этому ученому была посвящена отдельная секция. Также было отмечено, что серьезные ученые уже не рассматривают ориентализм в саидовских терминах “силы” и “доминирования”[5]; к тому же Дальний Восток, и в особенности Япония, никак не могут быть втиснуты в прокрустово ложе теории Саида[6].
Подзаголовок конференции, “Языки культуры и языки их описания”, предполагал семиотическое понимание культуры как Текста. Описание можно рассматривать как текст на другом языке — языке собственных культурных пресуппозиций исследователя и способов его методологической наррации. Иными словами, предполагалось рассматривать проблему ориентализма / оксидентализма как проблему перевода — со всеми его ограничениями, возможными ошибками и ложными концепциями, как культурно детерминированными, так и принятыми ad hominem. Потерянное в переводе и “неправильно” переведенное — не менее интересно, чем лежащее на поверхности переведенное.
Окончательная программа конференции содержала [78] пленарных докладов и сессионных выступлений [79] участников. Из них больше половины принадлежало иностранным участникам.
Конференция продолжалась три дня. В первый работа проходила в формате общих пленарных заседаний, в ходе которых было прочитано шесть установочных докладов. Открыл конференцию директор Института культурологии профессор К.Э. Разлогов. С приветственным словом также выступил советник по делам культуры посольства Японии господин Имамура. С сообщением, посвященным организационным моментам, выступила ответственный секретарь оргкомитета Н.А. Кочеляева, а с методологическим введением в проблематику — председатель оргкомитета Е.С. Штейнер. После этого открылось первое пленарное заседание.
Два первых доклада были посвящены методологическому осмыслению и терминологическому прояснению понятия “ориентализм”. С.Д. Серебряный (Институт высших гуманитарных исследований им. Е.М. Мелетинского, РГГУ) в начале своего доклада “Ориентализм: искажение достойного термина” отметил, что понятие “ориентализм” на Западе приобрело пейоративный оттенок после выхода в свет книги Саида, но, к счастью, эта мода пришла в Россию сравнительно недавно, в силу чего русские ученые еще могут свободно пользоваться синонимичным термином “востоковедение”. Книга Саида, продолжал докладчик, безнадежно неадекватна материалу, но в ней затронут ряд важных проблем межкультурной коммуникации. Саид был не прав в своем основном тезисе, согласно которому изучение “Востока” в XVIII—XX веках было всего лишь частью колониальной политики Запада. Ошибался он и в большинстве приводимых фактических сведений (по крайней мере, во всем, что касается Индии и индологии, — заметил докладчик-индолог). Однако Саид, так или иначе, обратил внимание научной общественности на реальную и сложную проблему: изучение культур неизбежно отмечено пресуппозициями, а иногда и предрассудками своей собственной культуры. Это было справедливо и для советского востоковедения, поскольку советская идеология, будучи упрощенной и догматизированной версией известных западных теорий, полагала себя универсально верной и была полностью лишена рефлексии и самокритики. Докладчик привел некоторые примеры этого, еще не полностью изжитого, советского наследия, но подчеркнул, что удивительным образом некоторые ученые в “свободном” западном мире оказались жертвами тех же заблуждений.
Тема причудливого родства Саидова “ориентализма” и российской имперской, а после советской идеологии была продолжена докладом профессора Веры Тольц (Центр по изучению России и Евразии Манчестерского университета, Великобритания). Докладчица отметила, что в начале ХХ века российскими учеными было предложено радикальное переосмысление способов рецепции восточных культур. В годы мировой войной и революции группой петербургских (петроградских, ленинградских) востоковедов был артикулирован ряд идей, предполагающих пересмотр соотношения знания и власти, а также переосмысление Европы и Азии как политических и культурных конструктов. Эти идеи предвосхитили работы Саида и постколониальную теорию по меньшей мере на полвека. При этом общность первых и вторых была не просто типологической, но генеалогической. В докладе было показано, что Саид почерпнул основные положения своей теории из работ русских ориенталистов начала века и более поздних советских работ (при посредстве арабских историков-марксистов, учившихся в шестидесятые годы в СССР и читавших по-русски). Отчасти русскими учеными двигали ревизионистские идеи общеевропейского характера, благодаря которым переосмыслению стали подвергаться представления о Востоке, популярные в XIX веке, но главным образом эти ученые в силу сочетания политических, социальных и культурных факторов вступили в особого рода диалог с российскими неевропейскими меньшинствами и в силу этого выработали особую методологию и особый, критический, взгляд на западное востоковедение. Так, после 1917 года была сформулирована критика империализма и колониализма, остававшаяся влиятельной на протяжении многих десятилетий. Как показала профессор Тольц, в книге Саида можно обнаружить текстуальные совпадения со статьей “Востоковедение (Ориентализм)” из Большой советской энциклопедии (1951). Довольно неожиданное, заметим, для западных левых родство.
Следующие два доклада переключили внимание слушателей с Ближнего на Дальний Восток, а именно на Японию. Так, в докладе профессора Сигэми Инага (Центр по изучению японской культуры, Киото, Япония) речь шла о территории на северо-востоке современного Китая, известной в 1931—1945 годы как Маньчжурское государство (Маньчжоу-го). В докладе “Скрещенье ориентализма и оксидентализма: изображение Маньчжчоу-го времени его существования” докладчик поставил целью показать, как ориентализм и оксидентализм взаимно пересекались при изображении Азии в ХХ веке. Создававшиеся под влиянием Японии визуальные символы исторических событий и героев в Манчжоу-го идеологически напоминали западный ориентализм, который до определенной степени был близок Японии того времени в отношениях с этой китайской территорией. В то же время японские художники подчинялись некоей паназиатской идеологии “оксидентализма”, ставившей целью пропаганду “совместного процветания” Востока и Запада. В частности, подобное идеологическое влияние испытывал автор героико-патриотических батальных полотен (вроде “Штыковой атаки советского танка японскими пехотинцами”, 1941) художник Парижской школы Сугихару-Леонард Фудзита.
Доклад профессора Тимона Скрича (Школа востоковедения и африканистики Лондонского университета) был посвящен культурным контактам Запада и Японии в XVIII веке. В центре доклада лежало описание деятельности шведского врача на службе голландской Ост-Индской компании Тунберга, оставившего ценные естественно-научные труды и обширные коллекции предметов материальной культуры. Его деятельность вызывала широкий резонанс среди японских художников и писателей, причем воспринята она была преимущественно в сатирическом ключе, так как западная наука тогда переосмыслялась Японией в духе культуры “бренного мира” укиё-э.
Пленарное заседание завершилось докладом профессора Патрика Бейлевера (Высшая школа социальных наук, Париж) “Специфика колониальной идеологии в восточном и западном дискурсах: случай Японии и Окинавы”. Докладчик показал, что, хотя внешне, если подходить с западными мерками, политика Японии на Окинаве (островах Рюкю) выглядит вполне колониальной, инкорпорирование этих островов, бывших на момент японской экспансии независимым королевством, осуществлялось по иным культурным механизмам и “колониальным” в негативном смысле названо быть не может.
Второй день конференции предполагал разделение на двадцать секций, каждая из которых содержала по четыре (иногда три) доклада. Рабочим языком большинства секций был английский. В рамках этих секций классический ориентализм XVIII—XIX веков рассматривался в рамках следующих направлений: Восток романтиков от Магриба до Кавказа; академический ориентализм: экзотический антураж и “вечные законы красоты”; эротический миф о Востоке как сублимация сексуальных комплексов Запада; мир необузданных и жестоких страстей в восточных декорациях; мир ислама через призму ориентализма; шинуазери и японизм.
При обсуждении ориентализма XX века акцент был сделан на понятии Востока как Другого. Здесь среди основных обсуждавшихся проблем были: африканизм кубизма; сюрреализм и примитив; авангард и “опрощение”; авангард и дзен; “дикари” в массовой культуре.
В секции “Формы конвергенции: Китай, Япония, Запад” выступили ученые из Японии (Кэйко Судзуки, “Когда людьми с Запада считались китайцы: Образы иностранцев в японском искусстве укиё-э”), Италии (Донателла Фаилла, “Соединяя Европу и Японию эпохи Мэйдзи: вклад Эдоардо Киоссоне в официальные представления о классическом искусстве, политике и идеологии японского движения за интернационализацию”), Австралии (Ясуко Кларемонт с докладом о Прусте и Сосэки) и США (Пола Парк с докладом “Сделано в Китае”, посвященным постановке современной версии “Мадам Баттерфляй”).
Отдельная секция была посвящена европейским шинуазери и японизму (докладчики из США и Чехии). Особенно интересен был доклад Филипа Сухомеля (Академия архитектуры и дизайна, Прага) “Далекие царства мандаринов в буржуазных салонах на европейской художественной периферии: восприятие неевропейского искусства в Центральной Европе первой половины XIX века”, где в широкий научный оборот вводилась практически неизвестная за пределами малых центральноевропейских стран тема.
Более традиционные вопросы обсуждались в рамках секции “Китайское и японское в Великобритании конца XIX века”. Впрочем, и здесь дала о себе знать франко-африканская кода в виде доклада Дженнифер Филд (Музей современного искусства, Нью-Йорк) о культурных импликациях экспедиции Дакар—Джибути 1931 года. Доклады двух британских исследователей детально анализировали синофилию (Сара Чанг, Лондонский колледж моды) и япономанию (Элизабет Крамер, Школа искусств и социальных наук, Лондон) в Лондоне. Особое внимание при этом уделялось малым декоративно-прикладным искусствам, моде и тому, как поголовное увлечение “китайщиной” и “японщиной” изменило вкус и интерьеры светского общества.
Не обошлось без гаремов и одалисок, западным представлениям о которых была посвящена секция “Западноевропейский ориентализм XIX—XX веков и эротический дискурс”. Специалист из Международного центра гендерных исследований в Тюбингене (Германия) Кэйт Рой сделала доклад о гаремных повествованиях в популярной литературе Германии прошлого и настоящего. Интересно, что ряд модных публикаций представлял собой стилизации, выполненные образованными мусульманскими женщинами. Доклад Джоан Лэнгли (Университет Суонси, Великобритания) был посвящен танцу живота и его роли в мифологизации Востока на Западе. Наконец, Нико Пайдар (Институт Курто, Лондон) провела деконструкцию феномена одалисок во Франции 1920-х годов (в живописи Матисса и массовом кинематографе). Указание на кино как источник вдохновения Матисса в противовес фиксации на его общеизвестных увлечениях Алжиром и Марокко обогащает новыми деталями наши представления о миграции культурных кодов в ориенталистских мотивах первой половины ХХ века.
Гаремная тема не уместилась, кстати, в пределы одной секции и выплеснулась в другую: “Восток в западноевропейском сознании: искусство, музыка и кинематограф”. Любопытное сопоставление эротических мотивов с религиозными было сделано в докладе Марии Тарутиной (Йельский университет, США) “От церкви к гарему: ориентализм XIX века и неовизантийское возрождение”. Докладчица проблематизировала бинарную оппозицию “Восток / Запад” и показала ее подвижность на примере европейского восприятия Византии во второй половине XIX века. Византия воспринималась через призму “балканского вопроса” и территориальных споров европейских государств тех лет. Западная Европа тяготела к изображению Византии как восточной экзотичной, изнеженной, порочной, роскошной культуры. Россия, Австрия и Пруссия предпочитали другой образ — могущественной христианской державы. Особенно это было характерно для России, которая, следуя за своими политическими и националистическими амбициями, проводила посредством фиксации такого образа Византии оксиденталистскую политику.
В той же секции Ана-Жоэль Фалькон-Вибе (Королевский университет, Онтарио) в докладе “Ориенталистские идиомы Декана: толкование Запада через Другого” проанализировала классический французский ориентализм как обращение к экзотике для решения внутренних проблем. Герой этого доклада, Александр-Габриэль Декан (1803—1860), “в своих ориенталистских работах интерпретировал Запад по-западному, используя язык, который был не просто принят буржуазными и аристократическими патронами, но служил также для выражения общего недовольства представителей этих классов определенными аспектами общественной жизни XIX века, особенно во Франции”. Как указала докладчица, такая интерпретация начисто лишает смысла наскучившую Саидову “ориенталистскую” парадигму.
Напротив, как продукт западного “ориентализма” в духе романтического экзотицизма трактовала цыганскую тему выступившая в той же секции с докладом “Сотворение “цыганских мотивов” в музыке как пример ориенталистского дискурса XIX века” Анна Пиотровска (Ягеллонский университет, Краков).
Ориентальным мотивам в авангарде была посвящена секция “Российский авангард и Восток”. В ее рамках Адель ди Руокка (Университет Южной Калифорнии, Лос-Анджелес) рассказала о буддийских мотивах и фигуре Просветленного в искусстве русского модернизма. Ирэна Бужинска (Латвийский национальный художественный музей, Рига) посвятила свой доклад художнику Вольдемару Матвейсу (известному также как Владимир Марков), сосредоточившись на его опытах по исследованию и фотографированию произведений неевропейского искусства. Матвейс вполне оставался человеком своего времени — времени создания авангардной парадигмы и артикуляции модернистских художественных форм. Но в материале, с которым он работал, — искусстве Черной Африки и острова Пасхи — художник значительно опередил свое время, ибо сколько-нибудь значительный интерес к этим культурам появится в Европе лишь 10—15 лет спустя, в практике сюрреалистов. Африканской теме был посвящен и доклад Елены Чач (СПбГУ), поведавшей об африканских путешествиях Гумилева и Булатовича (гусара-схимника) в Эфиопию и их месте в культуре Серебряного века.
Несколько сессий было посвящено разбору взаимоотношений России с ее “востоками” — Кавказом, Средней Азией и Дальним Востоком. В секции “Россия и Дальний Восток” Такэхико Иноуэ (Университет Хоккайдо, Саппоро) в докладе “Поиск правоверности на родине: утверждение российской империей “девиантности” буддийских монахов” продемонстрировал неизвестный аспект взаимоотношений российских властей с буддизмом. В попытках обеспечить вакцинацию калмыцкого населения в XIX веке, российские власти прибегали к помощи лам и монахов, но, поскольку результаты оставляли желать лучшего, калмыцкое буддийское духовенство неоднократно подвергалось резкой критике со стороны властей: его представители не умели толком читать собственные тибетские или монгольские книги и мало соответствовали своему религиозному и социальному положению. Российские академические специалисты по буддизму поддерживали власти в их кампании против “плохих” буддистов. Рой Чан (Колледж Уильяма и Мэри, Уильямсбург, США) в докладе “Ломаные языки: раса, жертвенность и геополитика в повести “Бронепоезд №14-69” Всеволода Иванова” рассуждал об отношении русских революционеров к своим китайским товарищам.
В секции “Центральная Азия как российский Восток” два доклада российских участников на Западе могли бы быть восприняты как присяга саидизму, хотя в них было представлено многоаспектное и отнюдь не однозначное соотношение метрополии и имперских окраин. А.Э. Афанасьева (Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского) в докладе “Пищеварение превосходное… способности к наукам небольшие: казахи в текстах российских врачей XIX века” показала, что “выводы российских врачей о физическом состоянии казахов, их подверженности болезням, о гигиенических условиях быта и особенностях местных медицинских практик вносили существенный вклад в формирование языка описания казахов. На заключениях медиков базировались оценки этнографов, свидетельства врачей становились аргументами в пользу активизации правительственных усилий в Казахской степи. Вместе с тем, создаваемый российскими врачами ориенталистский дискурс не вполне укладывался в классические образцы, очерченные Саидом. В описаниях казахов объективирующие характеристики, присущие западной медицинской традиции, сочетались с патерналистскими установками, которые во второй половине XIX века приобретали специфическую для России народническую окраску”.
В сходном ключе с докладом “От омерзения до сострадания: специфика восприятия коренного населения Крайнего Севера Сибири публицистами второй половины XIX — начала XX в. (по материалам художественной публицистики)” выступил А.Ю. Ледовских (Новосибирский государственный педагогический университет). Особенный интерес вызвало замечание докладчика, что названные публицисты делали попытки указать на первобытную дикость, необузданные страсти, жестокость и коварство как на характерные не только для аборигенов Севера, но и для русского населения региона.
Большой интерес вызвала секция “Балканы и Россия как Восток для Западной Европы”, в рамках которой Россия рассматривалась как Восток по отношению к Западной Европе. “Балканскую” тему обозначил Николай Аретов (Институт литературы Болгарской академии наук, София) в докладе “Ориентализм, оксидентализм и образ Другого в балканском контексте”, тогда как все другие докладчики сосредоточились на восприятии России как восточной страны.
Мари-Карин Шауб (Университет Париж-Эст) проанализировала истоки представлений о России как восточной культуре. Хелен Даффи (Вроцлавский университет) назвала свой доклад “Ответный удар Востока, или Миф о России в прозе Андрея Макина” и сосредоточила внимание на демонстрации того, как расхожие представления, бытующие в массовом западном сознании, были скомбинированы в “русских романах” Макина, сделавших его на какое-то время весьма популярным писателем. Другой, в чем-то более интересный подход к теме “Россия (или в данном случае Украина) — Запад” наметился в докладе Андреи Балог (Университет Сегеда, Венгрия), посвященном анализу книги Марины Левицки “Краткая история тракторов по-украински”.
Отдельная секция была посвящена философии Востока и Запада и их взаимным пересечениям. Здесь стоит отметить художественно исполненный доклад В.Л. Рабиновича (РИК, Москва) “Восток на Западе и Запад на Востоке: арабский мир и средневековые латиняне”. Остановившись на истории алхимии, докладчик отметил, что эта область познания была изначально “самонастроена” на встречу с Востоком. Также интересно было сообщение Жозефа Шованича (Высшая школа социальных исследований, Париж) “Западная философия XX века и Азия: язык и время в философии Хайдеггера”. Докладчик продемонстрировал, что, несмотря на до сих пор сохраняющееся во многих западных университетах представление о философии как продукте исключительно западного мира, даже у такого “твердокаменного” апологета тезиса “только Запад”, как Хайдеггер, обнаруживается несколько фундаментальных (хотя и не лежащих на поверхности) идей, заимствованных у азиатских мыслителей. Докладчик показал, как восточные (преимущественно еврейские) представления о времени и истории были “утилизированы” Хайдеггером.
Помимо перечисленных секций, в которых Восток или Запад понимались весьма широко, стоит особо отметить секцию “Рюкюский треугольник: Окинава — Восток — Запад”, работавшую на протяжении всех четырех сессий второго дня конференции. Секция носила полуавтономный характер и была организована Е.С. Бакшеевым (РИК) в сотрудничестве с Розой Кароли (Университет Ка Фоскари, Венеция) под эгидой Международной ассоциации исследователей Рюкю-Окинавы (IAROS). В докладах этой секции рассматривалось уникальное положение Окинавы как реципиента культурного воздействия Китая, Японии и западного мира. Кроме того, подробно обсуждалась фигура Николая Невского — исследователя, наводившего мосты между Востоком и Западом и первым при- ступившего к лингвистическому и культурно-антропологическому описанию островов Рюкю. Среди участников этой секции были ученые из России, Китая, Норвегии, Японии, Италии, Франции и США.
В заключительный день работы конференции состоялось пленарное заседание в форме “круглого стола”. Работа началась с двух докладов: “Ориентализм в свете проблемы чужого: попытка ксенологического подхода” В.Г. Лысенко (Институт философии РАН, Москва) и “Японизм в XX в.: его развитие между 1920-ми и 1950-ми годами” профессора Тосио Ватанабэ (Центра транскультурных исследований Лондонского университета искусств).
В последовавшей затем дискуссии некоторые участники выражали удивление тем, что идеи Саида не оставили никаких следов в большом количестве докладов, и попытались вернуться к обсуждению “колониального дискурса”. Ведущий заседания Е.С. Штейнер заметил, что отношение к саидизму и его научная оценка были ясно выражены в двух первых установочных докладах. Он же заметил, что более плодотворной кажется позиция, исходящая из того, что ориентализм в широком смысле был формой поисков Европой культурной инаковости. Собственно, европейский ориентализм в искусстве и литературе следует рассматривать как многогранное проявление глобализации, возникшей в начале системного кризиса западной цивилизации, столкнувшейся с собственной несамодостаточностью (в культурном, художественном, религиозно-философском и экономическом планах) и нуждавшейся в Другом. При этом ранняя фаза ориентализма сохраняла западный язык описания объектов других культур и была романтически-академической (ориентализм в узком смысле), посвященной экзотическим восточным сюжетам. Следующая волна, японизм импрессионизма и модерна, была значительно более серьезным транскультурным явлением — тектоническим сдвигом, в результате которого не только и не столько сюжеты, но и формальные особенности плана выражения заимствовались у Востока. На смену этому пришел примитивизм авангарда и сюрреализма с его обращением к африканскому и туземному искусству, а за ними (после Второй мировой войны) — маргинализация западного художественного дискурса, которая стала вдохновляться языком самовыражения лиминальных общественных групп (“наивное искусство”, искусство душевнобольных). Это движение представляло собой последовательные этапы расширения (расшатывания и одновременно обогащения) новоевропейской культурной парадигмы, прокладывающего пути к глобализации западного мировоззрения и культурных практик. Ориентализм можно рассматривать как “ур-феномен” глобализации или как процесс “делания” Запада “менее западным”.
Наряду с этим уже около ста лет в незападных частях глобализируемого мира существуют и все нарастают туземный “эксклюзионизм” и “охранительство”. Этими силами — ревнителями самобытности и противниками интеграции — ориентализм выбран в качестве жупела культурно-колониальной экспансии (именно этому посвящен и памфлет Саида). Научным итогом конференции можно считать то, что, рассматривая множество ориентализмов на фоне разных “востоков” и “западов”, удалось в какой-то степени очистить эти понятия от политически ангажированных коннотаций и продвинуться в понимании взаимосвязанности многополярного мира.
Тем не менее нельзя не отметить, что на докладах конференции присутствовали в основном зарубежные специалисты, в то время как значительная часть московских востоковедов событие по тем или иным причинам предпочла проигнорировать (таковые, к сожалению, обнаружились и среди заявленных участников конференции).
Так или иначе, конференция состоялась; сейчас готовится сборник избранных статей и материалов по ее итогам. А в заключительный день нам удалось даже организовать концерт Марка Пекарского и его ансамбля на Винзаводе для участников и гостей. Было хорошо.
Евгений Штейнер
__________
1) Levine G.P.A. Daitokuji: The Visual Cultures of a Zen Monastery. Seattle: University of Washington Press, 2005. P. 305.
2) Ibid. P. 278.
3) Faure B. The Rhetoric of immediacy: A cultural critique of Chan/Zen buddhism. Ptinceton: Princeton University Press, 1991. P. 8.
4) Ibid. P. 6—7.
5) См.: Clarke J. Oriental enlightenment: the encounter between Asian and Western thought. London; New York: Routledge, 1997. P. 8.
6) См.: Cox R.A. The Zen arts: an anthropological study of the culture of aestetic form in Japan. London: Routledge Courzon, 2003. P. 31.