Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2011
Ключевые слова: геополитика, климатологические нарративы, история борьбы за полюс, потепление Арктики
ТЕПЛАЯ АРКТИКА: К ИСТОРИИ ОДНОГО СТАРОГО ЛИТЕРАТУРНОГО МОТИВА
До начала XX века истинный климатический облик Северного полюса оста-вался неизвестным, а потому была широко распространенной утопическая идея о царящем там теплом и благоприятном климате. Представление о се-вере как о благоприятном для жизни регионе — один из старейших мифов европейской культуры. Миф о людях, живущих «за северными ветрами», о «гипербореях», существовавший со времен Пиндара и Геродота, непрерывно эксплуатировался в литературе, сохраняя весь комплекс основных мотивов и при этом переплетаясь с другими утопическими мифами. Гипербореев счи-тали счастливым народом, живущим мирно, без войн, без насилия и страха смерти. Более того, они считались народом, близким к богам, наделенным особым воображением и поэтическим даром и ставшим по этой причине лю-бимцем Аполлона. Местом поселения гипербореев считались территории на севере за границей «этого», то есть известного человеку, мира, в неком четко ограниченном (чаще всего горами) пространстве, куда, кроме самого Апол-лона, могли проникнуть только полубоги, обладающие сверхчеловеческими силами. В ходе постепенного освоения севера место нахождения гипербореев отодвигалось в представлениях европейцев все дальше и дальше. В разные времена и разными культурами этот миф использовался в качестве нацио-нального — например, в России (с XVIII века)1, в Скандинавии или, после Ницше (о котором ниже), в Германии. Если сначала это были территории за «Рифейскими горами»2, за Альпами3 или «на северном острове, напротив кельтской земли»4, то в конце XVI века на картах Г. Меркатора территории гипербореев впервые переносятся уже на Северный полюс, который тогда представлялся в виде острова или группы островов.
Примечательно, что особенно актуальным этот миф снова становится в пе-реходный период от Средневековья к Новому времени. Возможно, это свя-зано, с одной стороны, с изменениями представлений о рае, а с другой, с появлением и распространением совершенно новой картографической ре-презентации — глобуса. Именно глобус сделал нормативным представление о шарообразной форме Земли и о местоположении Земли как планеты в кос-мическом пространстве. Мифологическая по своей сути идея о рае, то есть о том удаленном месте, где живут невинные первобытные счастливцы, компен-сировала недостающие географические познания. В эпоху Средневековья земной рай являлся устойчивым элементом коллективного сознания. Он тогда локализовался далеко на востоке (в своем апокрифическом варианте в Индии или за Индией), за границами известного мира. Земной рай был центральным элементом картографии, который в соответствии с тогдашней картографической ориентацией на восток и с визуальной семантикой сред-невековой картографии помещался на карте в центральном месте наверху. Когда в начале Нового времени картографические приоритеты перемести-лись с востока на север, визуальное географическое местоположенж рая бла-годаря переплетению мифа о земном рае с мифом о гипербореях смогло остаться на прежнем месте, а именно — в верхней части карты. Известный своими инновациями в области картографии Герхард Меркатор также изоб-ражал еще не освоенные арктические регионы, опираясь на данные средне-вековых текстов, в основе которых лежало библейское представление о рае как об острове, населенном гипербореями. В силу мифической нагруженно- сти его картографических изображений Cеверный полюс становится местом, исключительно привлекательным для путешественников, которые в поисках северного пути, за вечными льдами, надеялись открыть цветущий край5.
Вплоть до XIX века миф о гипербореях оказывал существенное влияние на морских первооткрывателей, упорно надеявшихся найти на Северном по-люсе рай. Этот миф также стал идеальным объектом героического подража-ния и, как следствие, в значительной степени инструментом конструирования национального самосознания.
В XVII веке шведский ученый Олаф Рудбек наложил миф о гипербореях на миф об Атлантиде, представив конечный синкретичный текст в качестве национального мифа, который, будучи принят за основу, позволял считать Швецию «первой избранной культурой». В начале XVIII века норвежский пастор Ханс Эгеде ищет для своей общины по-райски теплые, уже заселенные христианами места в Гренландии, о которых он читал у Анастасиуса Кирхера6. В конце XVIII века уже Василий Капнист сравнивает русскую культуру с ги-перборейской. Чуть позже русский путешественник на Cеверный полюс Яков Санников, вернувшись из экспедиций 1808—1810 годов, снова и снова расска-зывает о том, что он и его спутники действительно видели за льдами зеленый холмистый остров. Надо заметить, что именно благодаря мифу о «теплой Арк-тике» фактически было сделано одно из важнейших географических откры-тий — а именно открытие Гольфстрима. Кроме того, в результате обращений к арктическому мифу были сформулированы новые научные воззрения: ис-ходя из мифа о теплой Арктике, Эдмонд Галлей сформулировал свою знаме-нитую теорию полой Земли7. И наконец, в основе гипотезы об арктическом вулканизме лежит все тот же миф о теплом Северном полюсе.
В дальнейшем развитии географического воображаемого «теплая Арк-тика» в рамках пространственных представлений символизировала границы перехода в потусторонность, в (гео)исторических моделях образ теплой Арк-тики символизировал либо хорошее (потерянное) прошедшее время, либо завещанное (предсказанное) будущее. Во всех этих случаях представление о теплой Арктике оценивалось в положительных терминах.
В самом начале XIX века, на заре больших экспедиций в арктический лед8, французкий утопист Шарль Фурье в своей книге «Четыре движения» (1808) выдвинул фантастическую теорию космогонии и геоистории9. Согласно представлениям Фурье, историческое развитие человеческого общества тесно связано с историей Земли и с развитием климатических условий. По Фурье, развитие общества приходит к своему концу с распространением гло-бальной гармонии и исчезновением всех социальных противоречий. Не в по-следнюю очередь такая гармония становится возможной именно благодаря изменениям в области климатических условий. И здесь Фурье развертывает уникальный сценарий вторичной космогонии. Он описывает геологическую катастрофу, ставшую следствием землетрясений и извержений вулканов, как переход из одного, неполноценного, земного возраста (детство, юношество) в другой, полноценный и окончательный. Результат переворота — «новое гар-моническое создание» мира. В качестве причины этих драматичных измене-ний и следующих за ними благоприятных климатических изменений Фурье указывает «корону света над Северным полюсом» — или «корону бореалис», как он ее именует, — благодаря которой полюса растают и температура на земле повысится настолько, что в Сибири установится более мягкий климат, нежели «в цивилизованной Флоренции, в Ницце или Монплие», а в Петер-бурге будут расти лимоны. При этом моря и атмосфера Земли очистятся, и в конце концов «метели и бури» цивилизации успокоятся и их заменят мягкие, теплые ветра10.
Связь утопического видения Фурье с мифом о гипербореях становится вполне очевидной, когда Фурье начинает описывать новых людей этой эпо-хи, которые значительно выше современных людей и живут значительно дольше — мирно и счастливо. Фурье историзирует миф о гипербореях и по-мещает его в геоисторическое и глобально-историческое измерение.
Несколько лет спустя, с появлением научных отчетов первых больших ис-следовательских экспедиций, историзация образа теплой Арктики начинает разрабатываться в другом направлении. Вслед за романом Мэри Шелли «Франкенштейн» появляется множество текстов, концептуализирующих Арктику как смертоносное место холода и окончательного безвыходного уединения. Однако паралелльно с этим продолжает разрабатываться и образ теплой Арктики. Последнее происходило на основе разнообразных геоисто-рических находок: останки окаменелых тропических растений и зверей, ка-залось бы, свидетельствовали о том, что в Арктике когда-то было тепло11. В художественной литературе эта гипотеза стала поводом для появления многочисленных текстов, тяготевших к жанру ностальгической утопии.
Одним из первых этот геоисторический тезис подхватил русский писатель Осип Сенковский — в одном из своих сочинений, написанных от лица барона Брамбеуса, которое можно отнести к научно-фантастическому жанру. Раз-вивая образ теплой Арктики, Брамбеус вплетает в него элементы мифов о ги-пербореях и об Атлантиде, к которым добавляется также и христианский миф о потерянном, но земном рае. На вершине высокой горы два ученых путеше-ственника находят камень, расписанный непонятными знаками. Барон Брам- беус тут же распознает в них иероглифы и начинает расшифровывать их. Оказывается, что это дневник последнего древнего человека, который до того момента, пока не замерз на вершине горы, жил в полярном регионе в усло-виях тропического, райского климата. После короткого периода землетрясе-ний и извержений вулканов и, как следствие, постепенного повышения уровня моря люди были вынуждены подняться на самую высокую гору. Там они остались, но им не хватало питания, и они стали поедать друг друга. Потом температура понизилась, и вода и все окружение стали замерзать. Текст Сенковского — это, конечно, пародия на современную ему палеонто-логическую и археологическую науку, с их манией расшифровок, а также, как о том пишет он сам, сатира на «болезнь теорией». Но в то же время, играя с мифологемами гипербореев, Атлантиды и потерянного рая, он обновляет устоявшийся к этому времени образ теплой Арктики — хотя бы иронично и на метафорическом уровне (конкретное географическое расположение Арк-тики ему очевидным образом безразлично: Медвежий остров, находящийся недалеко от Смолланда, переносится в российскую Арктику).
С конца XIXвека миф о гипербореях и образ теплой Арктики стали ис-пользоваться для прогностической концептуализации будущего человече-ства и Земли.
Начало этому процессу положил Фридрих Ницше, декларативно обно-вивший миф о гипербореях. Гипербореи у Ницше — это отнюдь не счастли-вые жители теплого острова за высокими горами или за льдами, а скорее ото-рванные от остального мира обитатели самых суровых мест, покинувшие че-ловеческое общество, одинокие мужчины-герои. «Лед», «холод» и «север» у Ницше — это скорее метафоры, описывающие черты характера, а отнюдь не географический регион12. Таким образом, Ницше подготовил основу для гео-политических конкретизаций будущего. В нашем контексте важно то, что «гипербореи» Ницше — это люди, герои и властители будущего. Они ждут момента, чтобы оттуда, с Севера, изо льда, захватить власть над всем миром и вывернуть наизнанку осуждаемый ими ход новейшей европейской истории. У Ницше Арктика, арктический лед — образы идеального места для жизни вне социума, метафора для позиционирования радикального мышления, сим-вол сверхчеловеческой силы, «воли к власти», которая отказывает себе во всех «теплых» человеческих чувствах, моральных ценностях и исканиях смысла. Холод, одиночество, власть — вот самые главные признаки гипербо-реев у Ницше13:
Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, — это добровольная жизнь во льдах и на высокогорьях <…> Посмотрим себе в лицо. Мы Гипер-бореи. Мы хорошо знаем, насколько мы живем в стороне. Ни по воде, ни по суше Тебе не найти дороги к Гипербореям — это было известно о нас еще Пиндару. По ту сторону севера, льда, смерти — наша жизнь, наше счастье <…> Мы первооткрыватели счастья, мы знаем путь, мы (а не современная цивилизация) нашли выход из тысячелетнего лабиринта <…> Этой совре-менностью мы были больны <…> Что есть хорошо? — Все то, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, саму власть. Что есть плохо? — Все то, что произрастает из слабости. Что есть счастье? — Чувство нарас-тающей власти, преодоление сопротивления. Не удовлетворенности, а больше власти...14
В первые десятилетия XXвека изображения и концептуализация Арктики связаны прежде всего с новыми научными открытиями, прорывом в геогра-фических исследованиях и постепенным «освоением» северного полярного региона. С 1908 по 1937 год интервенция на Северный полюс являлась целью ожесточенного международного состязания. Как следствие, изображения стали более конкретны, в них появилась отчетливая геокультурная окраска, но при этом использование элементов старых мифов не осталось в прошлом. Образ теплой Арктики снова оказался центральным, и с ним связывались представления о глобальном будущем Земли.
В начале 1920-х годов канадский этнолог исландского происхождения, Вильяльмур Стефанссон15, опубликовал две книги, которые претендовали на то, чтобы кардинально изменить образ Арктики в общественном представле-нии. В этих книгах представление о холодном, враждебном человеку Севере объявлялось мифом и предпринималась попытка представления Арктики как благоприятной, плодородной и относительно теплой земли. Речьидетокни-гах«The Friendly Arctic» (1921) и«Northward course of Empire» (1922). Вскоре после их первой публикации в США эти книги были переведены и изданы также и в европейских странах (немецкий перевод «Северного марш-рута» вышел в 1928 году).
Любопытно, что в попытке объяснения передвижения центра мировой цивилизации все дальше на север Стефанссон одновременно использует и ницшеанский аргумент, и гипотезу теплого, благоприятного и плодородного арктического климата. Периодически Стефанссон явно придерживается гео-детерминизма как основного способа аргументации, апеллируя к ницшеан-скому образу героя «льда», «севера» и «горных вершин». Задаваясь вопросом о том, что, собственно, значит «хороший климат», Стефанссон приходит к выводу, что хороший климат — это не тот климат, который балует человека, а тот, который вынуждает его стать более сильным, более выносливым, более изобретательным, который закаляет его. То есть хороший климат — тот кли-мат, который вынуждает человека бороться с ним, преодолеть его. Север, как утверждает Стефанссон, порождает мужчин безграничной силы и неуклон-ного стремления, способных и стремящихся господствовать над югом. В по-добной логической перспективе передвижение цивилизации на север имеет значение для развития человечества в целом16.
Наряду с этим, однако, еще больше аргументативных усилий тратится на развитие тезиса о теплой, приятной для жизни Арктике. Таким образом, Сте- фанссон, как он сам объясняет, стремится опровергнуть и разрушить «миф» о вредности арктического климата. Он эксплицитно противоречит общему мнению о том, что в Арктике нет лета, что Северный полюс — самое холодное место на Земле, что там мало растительности. Напротив, Стефанссон стара-ется убедить, что арктический климат гораздо лучше, чем принято считать, и в Арктике вполне можно жить, питаясь исключительно местными продук-тами. Арктический север, настойчиво утверждает Стефанссон, обладает го-раздо большими ресурсами, чем обычно предполагается, и отнюдь не только ископаемыми. Он считает, что в будущем север окажется весьма важным ре-гионом — прежде всего в качестве поставщика свежего (оленьего) мяса.
Каков в конечном счете смысл риторических усилий Стефанссона? Оче-видно, как и Ницше, Стефанссон пытался переосмыслить феномен Севера, поднять его символическую ценность. Но, в отличие от Ницше, Стефанссон, во-первых, подразумевал конкретный арктический, полярный Север и, во- вторых, предлагал достичь этой цели с помощью создания противоположного образа Арктики, — образа, привлекательного не только в плане возможной эксплуатации, но и в плане перспективы постоянного заселения региона.
Образ теплой Арктики, предлагаемый Стефанссоном, является не продол-жением античного мифа, а, наоборот, опровержением современного представ-ления («мифа») о враждебной человеку Арктике.
Изображая благоприятную арктическую природу, Стефанссон, с одной стороны, продолжает стратегию, весьма типичную для европейского колони-ального дискурса, призывавшего завоевывать якобы «свободные» террито-рии, осваивать их и использовать их богатства. Но, с другой стороны, описывая постепенное передвижение наиболее развитой части мировой ци-вилизации на север, Стефанссон преследует не только стратегию завершения процесса европейской колонизации, но и стратегию геокультурологической переоценки арктического Севера, в котором следует видеть уже не перифе-рию, а центр будущего, телос глобальной истории17.
Концептуализация Арктики Стефанссоном отчасти перекликается с еще одним важным текстом того времени, а именно с «Закатом Европы» Освальда Шпенглера, первая часть которого вышла в конце Первой мировой войны, а вторая — одновременно с книгой Стефанссона. В конце первой части Шпенглер в выстраиваемой им модели типологии культур различает аполло- нический тип человека античности и тип «Фауста» Нового времени и совре-менности и критикует последний. Однако дух фаустовского типа подобен тому духу, который Ницше назвал «гипербореем» и который, по Стефанссону, является причиной передвижения мирового центра цивилизации на север. Этот тип, в отличие от аполлонического, давно лишен представления о том, что такое родина, домашний очаг, а потому он неутомимо странствует в глу-боком одиночестве, жаждет свободы и власти над неограниченным простран-ством. Северный полюс, достижение которого оказывается символом овладения всем миром, — одна из наиболее симптоматичных целей в стрем-лении фаустовского человека расширить подвластное ему пространство.
Вследствие этого фаустовская культура была в высшей мере завоеватель-ной; она преодолела все географически-материальные границы; в конце кон-цов она превратила всю поверхность Земли в одну колониальную область.<…> Безграничное было подлинной целью их честолюбия; в этом согласны: мировая монархия великих Салических императоров и Гоген- штауфенов, планы Григория VII и Иннокентия III, империя испанских Габс-бургов, «в которой солнце никогда не заходило», и тот империализм, из-за которого ведется теперешняя мировая война. <…> Если мы еще раз перебе-рем в уме: аспект звездных пространств, который вырос из Коперниковой картины мира, покорение земной поверхности западными народами («блед-нолицыми») как следствие открытия Колумба, перспективу масляной жи-вописи и трагической сцены и одухотворенное чувство родины, если мы прибавим к этому цивилизованную страстную потребность в быстрых сред-ствах сообщения, завоевание воздуха, путешествия к Северному полюсу и восхождение на почти недосягаемые вершины гор, то перед нами встанет из всего этого прасимвол фаустовской души, беспредельное пространство, в качестве производных которого нам следует понимать отдельные, чисто ев-ропейские в этой своей форме феномены: волю, силу и деятельность18.
В последних словах наиболее отчетливо звучит полемика с Ницше. Оче-видна и терминологическая близость к Стефанссону. Шпенглер, как из-вестно, критиковал фаустовский тип, чтобы предсказать последний поворот в мировой истории, при котором должно произойти замещение и вытеснение его русским культурным типом. Стефанссон же, наоборот, в своей более про-стой, двухчленной типологии остался верным Ницше и лишь модифициро-вал его образ гиперборея в образ «благоприятной», не такой уж холодной и враждебной Арктики.
Позднее, в 1930-е годы, Стефанссон одобряет сталинские идеи полного освоения и заселения Арктики, видя в этом подтверждение своего тезиса и реализацию концепции о «благоприятной для жизни Арктике», чего он на-прасно ожидал на собственной родине.
В рамках климатологического дискурса образ теплой Арктики вслед за Стефанссоном снова возникает в 1930-е годы у шведского климатолога, ис-следователя исторического развития ледников, Ханса Альмана, изучавшего Шпицберген19. Он пришел к выводу, что климатическое состояние Шпиц-бергена напоминает давнее прошлое Швеции. Главный тезис Альмана со-стоял в том, что быстрое таяние ледников на Шпицбергене указывает на продолжающееся потепление климата по всему миру. В отличие от своего со-отечественника, химика Сванте Аррениуса, утверждавшего, что существует связь между потеплением атмосферы и сжиганием фоссильного топлива20, Альман видит причину этих изменений в метеорологических трансформа-циях вблизи экватора. Тезис, который был принят как гипотеза «улучшения климата», принес Альману известность во всем западном мире. Его статьи публиковались не только в научных журналах, но и в английских газетах, где вызвали надежду на освобождение Британии от ненастного климата, или даже в «TIME-Magazine» (1952), куда научные статьи попадают только в том случае, если они воспринимаются как сенсационные.
Сам Альман был заинтересован в первую очередь в открытии геологиче-ского и географического прошлого Швеции, в возможности историко-геоло- гически обосновать историю своей родины, определить ее геологическое происхождение.
В целом, можно выделить три типа арктических нарративов — географи-ческий, диахронный и трансформативный. Для каждого из них характерно определение конститутивной пространственной или временной границы между теплой Арктикой и реальностью. Постулатом географического нар- ратива является лозунг «она все-таки существует», климатоисторического нарратива — «она надвигается», а трансформативного нарратива — «она будет сделана».
В 1930-е годы, в то время когда Ганс Альман увидел в потеплении Арктики последствие естественного развития климата, советская идеология довела до предела модернистский проект тотального овладения природой и полной искусственной трансформации естественных условий окружающей среды. Литературный, и в частности научно-фантастический, образ теплой Аркти-ки служил при этом одним из самых ярких символов ожидаемого успеха этого проекта.
В советской художественной литературе 1930-х годов изображается полная трансформация Арктики в благоприятный для жизни и заселения край. На примере некоторых произведений советской литературы 1920—1930-х годов можно проследить развитие указанных нарративов о теплой Арктике и, кроме того, показать, как они используются для символической интеграции поляр-ного пространства.
В советских арктических нарративах не только техника, но и квазимаги-ческие силы являлись инструментами преобразования Арктики: оказывалось возможным с помощью чистых эмоций, пафоса солидарности, любви, вооб-ражения, воспоминаний и т.д. просто игнорировать и таким образом победить арктический холод.
С одной стороны, тексты, принадлежащие жанру научной фантастики, как, например, «Под небом Арктики» Александра Беляева (1938) или «Арктания» Г. Гребнева (1937), показывают перевоплощенную Арктику, где «растет все, что угодно»21. В своем романе Беляев описывает оригинальный подземный курорт, превращенный в вечнозеленый, цветущий край. У Гребнева полное преодоление климатических условий происходит не под землей, а над землей. «Арктания» — это фантастический роман о висящей в воздухе над Северным полюсом советской станции.
Риторическая цель документальных нарраций о советском исследовании и освоении Арктики, таких, как «Челюскиниана» Ильи Сельвинского или «Обыкновенная Арктика», сборник рассказов Бориса Горбатова, состоит в том, чтобы убедить читателя, что путем эмоций, с помощью чистого пафоса возможно сиюминутно превратить Арктику в благоприятный край, в юг, где можно расслабляться и наслаждаться жизнью.
В начале 1920-х годов в рамках дискурса научной фантастики Владимир Обручев как ученый и писатель взялся за демистификацию мифа о гипербо-реях. Но не в том его обновленном, метафорическом виде, в котором его ис-пользовал Ницше, а в том, в каком он появился в Древней Греции и разви-вался в новейшей фантастике в сочетании с мифом об Атлантиде. В романе «Земля Санникова» (1926)22, бесчисленное количество раз переиздававшемся и до сих пор пользующемся большой популярностью в России, Обручев рас-сказывает вымышленную историю экспедиции, которой по стопам погибшей экспедиции барона Тролля накануне революции удается найти легендарный остров Санникова.
Развивая сюжет романа, Обручев отталкивается от целого ряда научно- фантастических произведений и старается сделать свой роман наиболее прав-доподобным, опираясь на новейшие научные сведения.
В романе Жюля Верна «Путешествия и приключения капитана Гатте- раса»23 на месте полюса появляется гигантский, извергающий горящую лаву вулкан, в романе венгерского писателя-националиста Мора Йокая Земля Франца-Иосифа при помощи хитрого трюка гениального венгерца временно превращается в рай, где даже удается воскресить замороженных Адама и Еву24, а в романе основателя чешской научной фантастики Карла Глоуха «За-колдованная земля» в ледяной Гренландии находят тропический оазис25. Роман же Обручева представляет собой вполне правдоподобный с точки зрения геологии сценарий, но при этом в нем используются все составные элементы мифов о гипербореях и Атлантиде. Русской экспедиции удается открыть на Крайнем арктическом Севере остров, климат которого резко от-личается от арктического окружения: он теплый и плодородный. Но самое удивительное то, что путешественники находят на нем растения, животных и цивилизацию давно прошедших веков.
С одной стороны, все детали точно соответствуют мифу о гипербореях. Остров обнесен стеной высоких гор, которые охраняют от постороннего взгляда тайную жизнь на нем. Люди, обнаруженные русскими путешественниками, названные Обручевым «онкилонами», с одной стороны, подобны гипербореям. Они живут более или менее мирно, не испытывая каких-либо нужд или тягот. С другой, в отличие от гипербореев, они оказываются отнюдь не избранным племенем, близким богам, а скорее народом-реликтом, представляющим собой давно прошедший период развития человеческой цивилизации, который из- за отсталости взглядов и ограниченности возможностей познания не способен адекватно оценить происходящее и опасность своего положения. То же самое происходит и с местным теплым климатом. В отличие от мифа, в рамках кото-рого нет никакой надобности объяснять, почему на Крайнем Севере, недалеко от полюса, господствует такой благоприятный климат, поскольку отдаленность и необычность климата мотивированы одной только надобностью ограничить эту зону вечного счастья, близости и соседства с богами от земной, повседнев-ной жизни, — Обручев находит научное объяснение этому природному фено-мену. Теплый климат на Земле Санникова возник благодаря вулканизму, ти-пичному для арктического региона, что следует из геологических исследований автора. Вулканизм же объясняет и ограниченный характер локального климата. Извержения вулканов в сочетании с многочисленными землетрясениями пор-тят климат, принося с собой наводнения и в конце концов замерзание всего острова. Таким образом, вулканизм в качестве совершенно естественного, на-учно объяснимого явления становится и причиной конца жизни на этом ост-рове, и причиной гибели народа, который оказался не богоподобным, райским, а непросвещенным и поэтому неполноценным. Пользуясь средствами литера-туры, геолог Обручев показывает, что в старом мифе о гипербореях есть зерно истины. В его изображении миф оказывается инструментом познания той эпохи, когда возможности науки были еще весьма ограниченны. Но в то же время именно с помощью научно-фантастического жанра он демистифицирует этот регион, превращая его из пространства совершенно отграниченного, по-тустороннего, в простую, ничем не отличающуюся от окружения часть конти-нентального пространства и российско-советской территории.
И Стефанссон, и Обручев обращаются к мифу о гипербореях для того, чтобы интегрировать Арктику, с одной стороны, в пространство человеческой культуры, придавая ей важное символическое значение, а с другой — затем уже и в пространство собственной культуры.
Если у Ницше холод — естественная среда вольнодумца и полярный се-вер, таким образом, является одновременно и местом происхождения, и конечным пределом человека — вождя будущего, то у Стефанссона центр че-ловеческой цивилизации, благодаря сильным людям, принимающим вызов природы, постепенно передвигается с юга на север, имея своей ультиматив-ной целью Арктику. У Обручева дело обстоит, возможно, не так очевидно, но и у него Арктика оказывается если не центром мирового развития, то, по крайней мере, его составной частью. В отличие от других авторов, Обручев показывает обнаруженный народ не мифическим, а остановившимся на опре-деленной стадии развития, интегрируя Арктику в историю человечества. Сравнивая онкилонов с коренными народами Сибири и показывая геологи-ческую условность найденного полярного острова, его геоисторическую при-надлежность к Евразийскому континенту, Обручев как бы осваивает Арктику для России, объявляет ее непосредственной частью России.
Можно считать, что оппозиция образов теплой и враждебно холодной Арктики имеет в этих случаях исключительно вторичное значение, по-скольку оба образа поддерживают общую стратегию символической интег-рации этого региона. Однако на уровне мифопоэтики указанная разница весьма значима. В то время как Ницше осознанно трансформирует старый миф, превращая его в новый (о сверхчеловеке, вожде будущего), у Обручева и Стефанссона образ теплой Арктики обусловлен стратегией демистифика-ции, в рамках которой миф о гипербореях находит научное подтверждение.
Более чем десять лет спустя после публикации «Земли Санникова» по-явились тексты Ильи Сельвинского и Александра Беляева, также обращен-ные к «северной» проблематике. Сельвинский создает совсем другой образ теплой Арктики в своей эпопее «Челюскиниана» (1937—1938), написанной под непосредственным впечатлением от арктической экспедиции, в которой сам Сельвинский принимал участие в качестве корреспондента газеты «Правда». Эта экспедиция, наряду с другими арктическими исследованиями, предпринятыми в Советском Союзе в середине 1930-х годов, имела крайне важное идеологическое значение. Во-первых, образ летчика-спасателя спо-собствовал окончательному формированию парадигматического типа совет-ского героя, и, во-вторых, освоению Арктики принадлежала решающая роль в выработке новых концепций советского символического и географического пространства.
В предисловии к своей поэме Сельвинский указывает на это значение как на превышающее значимость конкретного события: «Задача поэмы — создать образ современного советского общества <…> Таким образом, поэма моя не о корабле, а о стране: новелла похода — лишь наиболее удобное средство для кристаллизации ее характера в поэме»26. Намек на жанр эпопеи здесь, ко-нечно, неслучаен и отсылает вместе с названием к национальной поэме XVIII века, «Россиаде» Хераскова.
В 1930-е годы завоевание Арктики было чрезвычайно популярной темой не только в Советском Союзе, но и во многих других странах мира, незави-симо от того, были ли они в него непосредственно вовлечены. Невозможно не заметить милитаризированный стиль как интегральный признак всех пуб-ликаций этого времени. Советские книги и статьи, художественные, публи-цистические или научно-популярные, в этом отношении не отличаются от немецких, американских или английских. Главное отличие советских изоб-ражений Арктики в другом, а именно в том, что здесь суровые арктические условия — холод, лед — окончательно и успешно преодолеваются, причем часто довольно нестандартным способом. Советская Арктика изображается как место, где холод (а также большие расстояния — второй по значимости признак условий жизни в Арктике) больше не играет роли. Холод словно вы-тесняется внутренним теплом, то есть чувством социальной общности людей (героев), населяющих Крайний Север. Пространство преодолевается с помо-щью техники, например с помощью радио.
Поэма Сельвинского, относящаяся к переходному периоду между аван-гардом и соцреализмом, особенно симптоматична, несмотря на принадлеж-ность к целому ряду других текстов арктической тематики этих лет. В ней вырисовывается специфический тип советского героя, способного преодоле-вать любые, самые суровые условия окружающей среды. Одно лишь чувство социальной значимости, присущее этому герою, способно повысить субъек-тивно воспринимаемую температуру в Арктике до теплой. Он больше не ощу-щает разницы между Арктикой и зоной тропического климата.
Арктика! Заповедник героев, / Великого сердца университет…27 —
пишет Сельвинский и в одной строчке показывает, что речь идет о героях и что главный орган героя — это сердце. И дальше:
Кто гнал по застругам собачьи сани,
Обогревая черный труп,
И кровью впитал первобытное знанье
Простых понятий: «земля» и «друг», —
Тот возвращается тысячелетним,
С чертами гения и вождя28.
Уже во вступительной части поэмы вырисовываются главные черты со-ветского героя: он один из многих, из толпы (из коллектива), героем прин-ципиально может стать каждый, главные ценности для него — родина («земля») и солидарность с коллективом. Нас в данном отрывке больше всего интересует, как этот герой ведет себя в Арктике.
Поэма превращает Отто Юльевича Шмидта в прообраз советского героя, «заместителя» Сталина, противопоставленного норвежскому покорителю Южного и Северного полюсов, Амундсену. Противопоставление, ставшее ха-рактерным для всех советских текстов об Арктике, получается крайне схема-тичным: Амундсен — эгоист, индивидуалист, Шмидт — один из равных, коллективист, человек, стержнем характера которого являются ответствен-ность и умение вести за собой людей.
Вторая героическая фигура поэмы — радист Кренкель, который устанавли-вает непрерывную связь между Арктикой и Москвой (а иногда еще и самыми разными другими местами СССР), преодолевая само пространство. Помимо этого он успешно перешагивает и через самую сильную человеческую потреб-ность — потребность в сне. Радист укрепляет представление советского чи-тателя о том, что жизнь в арктических льдах в «главных своих чертах» не отличается от жизни в центре или в любом другом месте страны: благодаря ему все праздники отмечаются в одно и то же время, становится возможным непо-средственное участие во всех важных событиях страны, о которых сообщается по радио. Благодаря непрерывной связи с центром жизнь даже в экстремаль-ных условиях Арктики и в еще более экстремальных условиях после крушения корабля на льдине остается вполне обыденной и даже рутинной.
То же относится и к изображению холода. Здесь можно увидеть похожую стратегию «нормализации», более того — стратегию художественного пре-вращения существующих условий окружающей среды в прямо противопо-ложные. Герои изображаются либо безразличными к лютому морозу, либо способными испытывать среди льда ощущение тепла или даже жары:
Звереву было все равно —
Африка или Арктика.
Он шел во льды как в Гороно29.
Иногда, при описании страстной преданности революционному делу, мотив жары используется метафорически:
Мы мчались, охваченные восторгом,
Пели, орали, выли
Навстречу этим лунным шорохам,
этой астральной пыли.
Пылали грозной синевой
Огни атаки боевой30.
<…>
Зубы и гарь. Огневая группа.
У топок гремят бункера.
Бочонок с морсом и радиорупор
Подле угольного бугра,
И комсомольцы в комбинезонах
Шутят с огнем под грохот заслонок31.
Иногда описывается перспектива персонажей:
Он видел край
С какой-то жидкой маслянистой гущей,
Облитой солнцем, тающей, текущей.32
<… >
В Луну, как в зеркало, глядело Солнце,
Наскучив древней дружбою Земли.
И это было вправду как на пляже:
У океана берег золотой.
И человеку показалось даже,
Что он в носках уселся над плитой33.
При взгляде из самолета:
Будто оттаянный чьим-то дыханьем,
Глубоко внизу зажигается лед34.
Метафорика жары и огня передает внутреннее, эмоциональное состояние персонажей. Так, например, эпизод, когда рассказчик чуть не утонул в арк-тическом море, изображается как событие инициации, во время которого рас-сказчик Сельвинский испытывает состояние «пламенности» и понимает, что советский герой — это не одинокий гений (по образцу Пушкина), а член об-щества (коллектива), товарищ:
Тело, блиставшее льдистой сталью,
Терли до крови, до огня.
«Ты, стало быть, вроде как Пушкин, а?»
Но, рассыпая огнистые брызги,
Я говорю, выдыхая туман:
«Вроде как Пушкин — у нас Демьян.
А я — это я. Сельвинский».
Мой шаг сейчас не шарящ.
Иду победителем — прах и пыль!
Я в проруби голой рукой раздобыл
Могущественнейшее слово — «товарищ»35.
Иногда восторженный рассказчик, восхваляя челюскинцев, употребляет утопическую метафорику, в результате чего утопия превращения Арктики из царства холода в солнечный край как бы получает риторическую реали-зацию. В следующем отрывке этой цели служит название итальянской уто-пии эпохи ренессанса «Город солнца» Томмазо Кампанеллы (1602). Здесь же метафорика тепла вместе с метафорикой света образуют единый топос совет-ской жизни в целом и советского «оживления» Арктики в частности:
Вы «Город солнца» в Арктике белой
Открыли трагическим кораблем.
И ваша улыбка — на самом кануне,
Быть может, гибели в этой мгле —
Вносила
сиянье
грядущей Коммуны —
Бессмертие мужества на земле!36
В одном месте Сельвинский эксплицитно намекает на парадоксальность горячей атмосферы на льдине, ссылаясь при этом на диалектику Гегеля, а имплицитно — на первое русское стихотворение о северном сиянии, оду Ломоносова37:
Плавучим моргом ледяной массив
Кружился, обтекаемый теплынью.
Так, значит, есть бессмертие, когда,
Внедряя гегельянское ученье,
Парадоксально ото льда
Родится теплое теченье!38
Любовь помогает преодолеть лютый холод и даже вообразить себя в Крыму:
Потом они лежали на медведе.
Она заснула на его плече,
А он курил. Никто на целом свете
Не знал сонаты в нордовом ключе.
Она плывет недвижимым безумьем,
Пропитывая тающую тьму…
Табачный лист попахивал изюмом,
И им казалось, что они в Крыму39.
Понятно, что далеко не только Сельвинский взял на себя разработку об-раза советской Арктики как теплой, согретой изнутри земли. В советской ли-тературе и публицистике середины 1930-х годов можно найти множество других убедительных примеров. Один из наиболее примечательных — рас-сказ Бориса Горбатова «Дружба» (1937) из сборника, вышедшего под назва-нием «Обыкновенная Арктика» (1940). Здесь присутствуют элементы концептуализации советской Арктики, тождественные используемым Сель- винским. На понимание этого региона как составной, ничем не отличаю-щейся от остальных, части советского пространства намекает уже само название этого сборника. У Горбатова Арктика также милитаризируется, кон-цептуализируется как фронт: «география отступления врага» равняется «гео-графии освоения Севера»; советская Арктика не знает одиночества, а только коллектив, и является регионом, осваиваемым упорными советскими людьми. Здесь эти мотивы развиваются в кульминационный образ преодо-ления холода при помощи чувств и коллективного воображения:
Они жили теперь в атмосфере, которую сами себе создали: среди знойных украинских степей, в серых брезентовых палатках; они лежали в пахучем клевере у полевых аппаратов; <…> И тогда над льдами, над торосами Арк-тики, над белым безмолвием окоченевшей тундры шумели для них степные ветры, и фронтовая молодость, воскрешенная и преображенная, обжигала их своим горячим дыханием40.
В романе Александра Беляева «Под небом Арктики» (1938), выходившем в журнале «В бой за технику», детально разворачивается трансформативный нарратив потепления Арктики, актуализируемый в описаниях героизма. Бе-ляев упорно отстаивает в это время достойное место советской научной фан-тастики. Он полагал, что советская действительность уже сама по себе фан-тастична и что благодаря имеющимся транспортным средствам и новым технологиям — вездеходам, скоростным поездам, возможности получения энергии из угля, воды, ветра или даже мороза — вполне возможно изменить климатические условия любого региона в нужную для человека сторону. Бе-ляев оперирует сразу несколькими арктическими мифами, связанными с «обогревом» севера, и пытается доказать их «работоспособность». В частности, он использует идею Жюля Верна о проекте расширенной колонизации севера. Беляев описывает тунгуса, выучившегося на инженера и мечтающего уста-новить искуственные солнца в Арктике — распространенная мечта северных народов, основывающаяся на особом восприятии атмосферных явлений Край-него Севера. Представление о теплой Арктике в романе Беляева подкрепляется и тем фактом, что история рассказывается от лица нерусского. Избалованный солнцем и теплом африканец Джим Джолли в сопровождении русского Игната Бугаева (здесь очевидным образом проглядывает ономастический намек Бе-ляев — Бугаев, Бугаев — Белый) отправляется в полярные регионы на поиски работы. Через призму его восприятия проговаривается идея трансформации полярных территорий. Переделка севера представляется настолько реальной, что речь идет даже о том, что белые медведи могут исчезнуть и возникнет не-обходимость создания ледяного монумента — в память о морозах.
Любопытно, что изображение советской Арктики в 1930-е годы как места, где суровые условия арктического климата преодолеваются только лишь с помощью психологического и эмоционального склада людей, населяющих его, можно найти и у некоторых иностранных авторов. Например, в книге ав-стрийца Отто Геллера, посещавшего в 1929 году Дудинку и Игарку41, а также в книге тогда еще очень молодой американской журналистки Рус Грубер, по-сетившей Игарку десять лет спустя, в 1939 году42.
В книге Рус Грубер особое внимание уделено важной роли женщины как отличительной черте жизни в советской Арктике. Так, одна из глав называ-ется «Так тепло люди здороваются только в Арктике», а две другие: «Сталин Игарки — это женщина» и «Женщина делает Арктику плодородной». И, дей-ствительно, глядя на советские жанровые фотографии Арктики 1930-х годов, можно и не заметить суровых условий Заполярья.
В отличие от распространенных в 1920-е годы представлений и Сельвин-ский, и Горбатов описывают перспективы развития уже завоеванной челове-чеством Арктики. Путем создания новых образов теплой Арктики они предлагают возможности ее окончательного превращения в составную часть освоенной цивилизацией территории. Вместе с тем, несмотря на очевидные сходства, способы преодоления суровых климатических условий Арктики в их изображении существенно разнятся. В одном случае читателю показан новый советский человек, перед героизмом и внутренним теплом товарище-ской солидарности которого отступает ледяной холод. В другом случае су-ровый климат меняется сам собой, превращаясь в более благоприятный, более теплый и, таким образом, открывая новые перспективы для освоения арктических регионов. Впрочем, результат оказывается одним и тем же: Арк-тика окончательно превращается в обжитое и благоприятное для жизни про-странство. В свою очередь, Сельвинский демонстрирует еще одну модель преодоления даже самых невыносимых условий среды и климата на примере региона с наиболее экстремальными климатическими условиями и, таким образом, превращает этот регион в прообраз советского пространства в целом.
Сегодня глобальное потепление климата рассматривается как угроза и вы-зывает страх перед будущим. Но такая переоценка имела место не только в связи с результатами новейших научных исследований. Как нам кажется, су-щественную роль в этом сыграло также принципиальное изменение перспек-тивы в освоении и использовании «пограничных» территорий, подобных Арктике. В начале XXвека положительно оцениваемые представления о теп-лой Арктике служили стратегией, направленной на освоение последнего бе-лого пятна на карте мира и впоследствии на его полноценную интеграцию и превращение в обжитое пространство. Сегодняшние опасения — это, скорее, выражение глобального мышления не столько в имперском смысле, сколько в плане ответственности за планету как родину, общую для всего человече-ства. Таков результат подхода, исходящего из климатической взаимосвязи самых удаленных друг от друга регионов и подразумевающего, что стремле-ние к овладению миром отступает перед страхом его возможной утраты.
Перевод с нем. Татьяны Ластовки
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Ср., например, у Василия Капниста в «Кратком изыскании о
гипербореянах» (1815), о котором упоминает Отто Буле:BoeleO.TheNorthinRussianRomanticLiterature.
2) Herodot. Historiae. Neun Bucher zur Geschichte, Wiesbaden, 2007. Buch 4. S. 13—36;Pli- nius
Secundus, Gaius. Historia naturalis. Buch 2.
3) Poseidonios. Die Fragmente / Willy Theiler (Ed.).
4) DiodorSiculus. Biblioteka historica. Suttgart, 1964. В. II.
5) В конце XV века англичане предпринимали активные попытки найти северо-вос-точный морской путь. В 1497 году Джон Кэйбот по королевскому распоряжению первым отправился на поиски северо-восточного пути и достиг Ньюфаундленд-ских островов. Затем, в 1553 году, экспедиция под руководством сэра Хью Вил- лоби достигла берегов Новой Земли. Последующие попытки были предприняты в 1576 году Мартином Фробишером и в 1585—1587-м Джоном Дэвисом, искавшим морской проход в районе Баффинских островов.
6) По утверждениям Кирхера, один венецианец в конце XIV века случайно нашел доминиканский монастырь в Гренладии, у подножия вулкана, окруженного теп-лым климатом и плодородными почвами. Эгеде был абсолютно уверен, что сможет найти это место.
7) Эта теория продолжает существовать в эзотерических и праворадикальных кругах, а также является основой для известного романа Жюля Верна «Путешествие к центру Земли» и для романа Обручева «Плутония».
8) В 1818 году вышел «Франкенштейн»; в этом же году на Северный полюс были от-правлены две британские экспедиции — одна под руководством Джона Росса, дру-гая — Уильяма Бакана; в 1819—1820 годах Уильям Пэрри проходит две трети Северного морского пути.
9)Fourier Ch. Theorie des quatre mouvements et des destinees generales.
10) BeecherJ. Charles Fourier. The Visionary and His World.
11) Budwick
M. Worlds Before Adam. The Reconstruction of
Geohistory in the Age of Re-form.
12) Lethen H. Lob der Kalte. Ein Motiv der historischen Avantgarden // Die unvollendete Vernunft: Moderne versus Postmoderne / D. Kamper, W. van Reijen (Hg.). Frankfurtam
13) Гелмут Летен о концептуализации гипербореев у Ницше: «Метафора "жизнь во льдах" вскрывает аффективную сторону опасного мышления и жизни в запретной зоне. В сущности, Ницше предписывает, какие экзистенциальные условия необходимы для радикального мышления: 1. Удаление из какого-либо естественного сообщества, «одиночество» как условие ясного мышления; 2. Отказ от любви к ближнему; 3. Отказ от идеалов и смыслопорождения <…> Заполярье для Ницше является идеальной ес-тественной кулисой для нигилизма»(LethenH.LobderKalte. Ein Motiv der historischen Avantgarden // Die unvollendete Vernunft: Moderne versus Postmoderne. S. 300).
14)Nietzsche F.
Ecce Homo. Wie man wird, was man ist // Friedrich Nietzsche.
KritischeGesamtausgabe. Abt. 6, t. 3.
15) Стефанссон
провел много лет в Арктике в этнографических и климатологических экспедициях.
Ему также принадлежат результаты исследований в области пита-ния. Как известно,
возможности питаться исключительно рыбой обсуждаются и по сей день. В 1913 году
Стефанссон при поддержке британского правительства предпринял экспедицию в
Арктику, участников которой он очень плохо подгото-вил и в конечном итоге
оставил без помощи в Арктике. См. научно-популярную книгу Дженифер Нивен об
этой трагической экспедиции:NivenJ.Packeis. Das
Drama der kanadischen Polarexpedition von 1913.
16) В советском контексте этой глобальной перспективе в некотором смысле соответ-ствует придание овладеванию полюсом глобального значения: овладеть полю-сом — это значит овладеть «планетой» в целом. Ср. целый ряд цитат, например в поэме Сельвинского. В советском контексте полюс воспринимался и как место со-прикосновения мира с космосом. Восприятие Северного полюса как центра, вер-шины, исходной точки культуры/мира и рая восходит отчасти уже к старым картам Меркатора начала Нового времени, на которых полярный регион был изоб-ражен как земной рай, источник трех великих рек.
17) Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1: Образ и действительность. Гл. 5: Картина души и чувство жизни. Новосибирск, 1993. С. 438—440.
18) Ahlmann H.
Studies in
19) Обсуждение роли и вины человека в возникновении парникового эффекта имело место уже в XX веке. Сванте Аррениус (1859—1927) — первый шведский лауреат Нобелевской премии — в 1895 году обнаружил связь межу выбросами углеводо-рода и изменением климата на Земле. Парниковый эффект Аррениус рассматри-вал, однако, как исключительно позитивный: «Благодаря повышению содержания углеводорода в атмосфере люди смогут жить в тепле».
20) Традиция таких научно-фантастических текстов продолжается до конца сталин-ской эпохи. Более поздний пример сюжета изменения климата Арктики техноло-гическим путем — «Арктический мост» А. Казанцева (1943—1946), в котором также отражается символика Арктики как вершины мира. Здесь, в контексте си-туации мировой войны, этот топос, однако, ассоциируется не с возможностью пол-ностью овладеть всем земным шаром, но с возможностью сообщения оторванных друг от друга частей мира. «Мост дружбы», проведенный под землей Арктики, дол-жен преодолеть всякого рода вражду и границы.
21) Обручев В. Земля Санникова. М., 1926.
22) Verne
J. Voyages et aventures du capitaine Hatteras.
23) JokajM.Azesakipolusig[На
северный полюс].
24) Hloucha K. Zakleta zeme [Заколдованнаяземля]. Praha, 1910.
25) Сельвинский И. Челюскиниана: Эпопея. Первая часть // Новый мир. 1937. № 1. С. 114.
26) Сельвинский И. Челюскиниана: Эпопея. Первая часть. С. 114—168; Отрывки из вто-рой части эпопеи // Октябрь. 1938. № 1. С. 171—189; Челюскиниана. Третья часть // Новый мир. 1938. № 5. С. 141 — 176.
27) Сельвинский И. Челюскиниана. Первая часть. С. 116.
28) Там же. С. 120.
29) Там же. С. 139.
30) Там же. С. 139.
31) Сельвинский И. Челюскиниана. Третья часть. C. 158.
32) Там же. С. 159
34) Там же. С. 167.
35) Сельвинский И. Челюскиниана. Первая часть. С. 161.
36) Сельвинский И. Челюскиниана. Третья часть. С. 151.
37) В знаменитой оде Ломоносова «Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния» оксиморон служит главным приемом, чтобы выразить непостижимость бога человеческим умом: «Но, где ж, натура, твой закон? С полночных стран встает заря! Не солнце ль ставит там свой трон? Не льдисты ль мещут огнь моря? Се хладный пламень нас покрыл! Се в ночь на землю день вступил!» (1743).
38) Сельвинский И. Челюскиниана. Первая часть. С. 139.
39) Сельвинский И. Челюскиниана. Третья часть. С. 155.
40) Горбатов Б. Обыкновенная Арктика. М., 1946. С. 66.
41) Heller
O. Sibirien: Ein anderes Amerika.
42) Gruber R. I
went to the Soviet Arctic.