(Рец. на кн.: White H. The Fiction of Narrative: Essays on History, Literature and Theory, 1957—2007. Baltimore, 2010)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2011
СПЕКТРЫ УАЙТА
White Hayden. THE FICTION OF NARRA TIVE: Essays on History,
Literature and Theory, 1957—2007/Ed. and with an introduction by R. Doran. —
Представлять новую книгу автора такого масштаба, как Хейден Уайт, всегда не-простая задача. Обретя всемирную известность и снискав громкую (но неизвестно, насколько заслуженную) славу одного из ведущих теоретиков постмодернизма, Уайт остается фигурой крайне трудно уловимой в сети привычных академических квалификаций. Едва ли возможно, не впадая в противоречие, определить область и характер его профессиональных занятий. В строгом смысле его нельзя считать историком[1]. Хотя чему, если не истории, посвящены все без исключения его ра-боты? Учитывая его постоянный интерес к теории литературы и влияние, испы-танное им со стороны Кеннета Бёрка, Нортропа Фрая, Эриха Ауэрбаха, а также (пусть и отчасти) Ролана Барта, Уайта можно было бы назвать литературоведом, изучающим поэтику исторических сочинений. Однако Уайт, вопреки расхожему мнению о нем, никогда не утверждал, что история является только одним из видов литературы, производящим специфический «эффект реальности». Историю (равно как и литературу) он считал частью мира, который характеризовал с по-мощью понятия «fiction» — не переводимого на русский язык, особенно с учетом того особого содержания, которое Уайт в него вкладывал. Он, безусловно, яв-ляется философом истории, но опять-таки в непривычном смысле — не спекуля-тивным системотворцем и не тем, кто озабочен проблемой научного статуса ис-торической дисциплины. Среди множества громких имен, прославленных на благодатной ниве философии истории в XX в., трудно найти для него подходящую компанию. Даже если упоминать только тех, кто, подобно Полю Рикёру или Франку Анкерсмиту, вдохновляясь его идеями, создавал собственные теории ис-торического нарратива, эти теории были призваны решать совершенно иные фи-лософские задачи.
Книга, выпущенная
издательством Университета Джонса Хопкинса, доста-точно необычна. Она появилась
спустя одиннадцать лет после выхода в свет по-следней на тот момент книги Уайта
«Фигуральный реализм» (1999). И как все три книги[2], которые были изданы после
«Метаистории» (1973) — самой известной, самой систематичной и самой
неудобочитаемой работы Уайта[3], — она представ-ляет собой сборник ранее
опубликованных его эссе[4]. Но если предыдущие сбор-ники были составлены из
эссе, написанных за строго определенный период времени и объединенных (пусть и
задним числом) некоторой актуальной иссле-довательской сверхзадачей, настоящий
сборник хронологически охватывает едва ли не весь творческий путь знаменитого
американского теоретика. Кроме того, его составителем является не сам Уайт, а
исследователь его творчества Роберт Доран, написавший к нему вступительную
статью. С благословления Уайта он включил в него двадцать три работы,
публиковавшиеся в различных периодических и те-матических научных изданиях с
1957 по
Ответ на первый вопрос, кажется, лежит на поверхности. Два года назад Уайт вступил в девятый десяток своей жизни. Интеллектуальная общественность уже начала отмечать это событие проведением конференций в его честь, публикацией коллективных трудов, посвященных осмыслению его наследия[5]. Неизвестно, правда, насколько сам Уайт хотел напомнить о себе публикацией работ, которые и без того были неплохо известны всем, кто внимательно следил за его творче-ством. Некоторые редакторские замечания Р. Дорана, а также почти полное от-сутствие в этом сборнике работ, написанных в 2000-е гг. (за исключением одного эссеinmemoriamПоля Рикёра), позволяют предположить, что Уайт готовит сей-час следующую книгу, которая, возможно, поможет нам лучше понять, как сего-дня развивается его мысль.
Гораздо труднее ответить на второй вопрос. В книге, подготовленной Дораном, отсутствуют тематические разделы. Статьи следуют друг за другом в простом хро-нологическом порядке. Редактор взял на себя ответственность за выбор работ, предназначенных для публикации в сборнике, но не объяснил, на чем этот выбор был основан. Пользуясь известной терминологией Уайта, можно было бы сказать, что эта книга представляет собой богатую «хронику» (story-line) его творческого пути[6]. Однако сама по себе она недостаточна, чтобы оценить траекторию этого движения, увидеть его критические, узловые моменты и т.п. Для того чтобы пе-рестать быть просто хроникой и превратиться в интригующую и тематически связную историю, она нуждается в «осюжетивании» (emplotment), которое, по- видимому, должен произвести не кто иной, как ее заинтересованный читатель. Но какого рода интересом он мог бы руководствоваться? Очевидно, что настоя-щее издание (каков бы ни был его первоначальный замысел) поощряет, главным образом, интерес антикварный и библиографический, что, конечно же, не мало, учитывая влиятельность Уайта, число его почитателей по всему миру и т.д. И все же эту влиятельность и популярность не стоит преувеличивать. То большое вни-мание, которым пользовались его работы у широкой интеллектуальной публики, осталось в основном в прошлом столетии. Время их громкого успеха пришлось на 1970—1980-е гг. — золотой век (пост)структуралистской теории. Но уже в 1990-е гг. исследователи, специально занимавшиеся рецепцией идей Уайта в ака-демической среде, отмечают растущее равнодушие к ним у профессиональных историков и достаточно периферийное внимание со стороны специалистов в области литературной критики и истории литературы[7]. Поэтому настоящее из-дание прошлых его работ вряд ли может стать заметным интеллектуальным со-бытием. Но, безусловно, оно помогает уточнить наш взгляд на идеи, которые он развивал в разные периоды своей жизни.
Предлагая свое скромное «осюжетивание» его «интеллектуальной автобио-графии», я остановлюсь лишь на некоторых работах, которые, по моему мнению, лучше других помогают скорректировать представления о пресловутом реляти-визме Уайта и увидеть, насколько нетипично постмодернистской выглядит его историческая теория. Начну с эссе «Культура критики» (1971), в котором Уайт рассуждает о политической природе гуманитарного знания (humanities). Дисцип-лины, формирующие ядро этого знания, — история, литература, художественная критика и философия — столь же стары, как и их предмет. Однако в качестве спе-цифической области исследования, со своими задачами, методами и культурной функцией, они существуют только с эпохи Ренессанса. Только с этого времени, как считает Уайт, ученые могли полностью посвящать себя изучению произ-ведений культуры, которые они рассматривали как продукты исключительно человеческого творчества, а не поверхностные проявления какой-то базовой ме-тафизической или религиозной реальности. Гуманитарные науки сыграли ключе-вую роль в демистификации культуры, увенчавшейся появлением к концу XIX в.
социальных наук. Но в отличие от последних, несмотря на их общую антирели-гиозную направленность, гуманитарные науки оставались глубоко консерватив-ными в силу своей природы: они весьма критичны и подозрительны в отношении различного рода утопических проектов радикального социального переустрой-ства, которые овладевают воображением художников и мыслителей Нового вре-мени. Особая чуткость к фикциональности, т.е. «рукотворности»[8], «условности», человеческих истин заставляла их придерживаться умеренной позиции в кон-фликте между старым и новым, жизнью и мыслью, реальностью и воображением. Ученые-гуманитарии, пишет Уайт, «располагались где-то между позицией, зани-маемой религиозными смутьянами, подобными Лютеру или Савонароле, и той, что занимали такие радикальные секуляристы, как Макиавелли или Гоббс. Их святым покровителем, конечно, был Эразм, а после него — Монтень, люди, чья честность была застрахована иронией, позволявшей им оценивать все стороны спорного вопроса, но в конце концов склоняться перед авторитетом обществен-ного мнения, в котором они видели единственную альтернативу анархии. Это ироническое отношение под именем "отрешенности" ("detachment") было возве-дено до уровня ценности, разрешавшей напряжение между чувством принадлеж-ности ко всему человечеству и принадлежностью к элитарной группе» (с. 99).
Современное же гуманитарное знание, по мнению Уайта, переживает глубо-кий кризис. Он был вызван появлением массового общества, бросившим вызов той одновременно критической и охранительной функции, которая всегда опре-деляла облик этого знания. Массовое общество нуждается в новой культуре, по-требители которой отвергают авторитет ученых, устанавливающих критерии того, что можно и что нельзя считать наукой или искусством в собственном смысле. Этот вызов был поддержан различными течениями художественного авангарда и социальными утопистами, стремившимися устранить те самые раз-личия, которые давали жизнь гуманитарному знанию, — между искусством и жизнью, воображением и реальностью. В результате под угрозой оказалось то, что Уайт считает условием упорядоченного и поступательного развития не только науки и искусства, но и западной цивилизации в целом, — идея фикцио- нальной истины. Вслед за Эрнстом Гомбрихом, у которого наряду с Эрихом Ау- эрбахом и Карлом Поппером Уайт находит образцовое осмысление природы этой истины, он полагает, что именно ее открытие, состоявшееся в античной Греции, создало реалистическое искусство, освободившее человеческое воображение от необходимости поиска мифических вечных законов и поставившее перед ним за-дачу контролируемого сбора информации об окружающей действительности: «Использование вымысла в литературе, контролируемых иллюзий в искусстве, предварительных схем (или гипотез) в науке <…> дало возможность каждому последующему поколению художников, мыслителей и ученых, всякий раз по-но-вому стуктурируя реальность, приближаться к более точному пониманию истин-ной природы внешнего мира и способствовало достижению того контроля над ним, которым обладают люди в условиях современной западной цивилизации» (с. 104). Искусство же современного авангарда и социальный утопизм, какие бы благородные цели они ни преследовали, несут опасность этой цивилизации. От-казываясь от посредничества контролируемых фикций, они поощряют попытки овладеть реальностью напрямую при помощи штурма, что неизбежно ведет к ре-грессии в сторону мифа и тоталитарного общества, возникающего всякий раз там, где торжествует миф.
Читая это эссе, даже
если делать скидку на время, в которое оно было написано (сохраняющиеся
последствия студенческих волнений
Поэтому неудивительно, что XIX в. занимает такое большое место в творче-стве Уайта. К нему у него много претензий. Главная из них заключается в том, что этот век заставил нас поверить в объективность социально-исторических про-цессов. Недаром ведь именно историческое воображение XIX в. становится пред-метом его «Метаистории». Его страсть к описанию различных риторических и литературных модусов, с помощью которых он формализует это воображение, от-нюдь не является данью модным тогда структуралистским теориям, хотя Уайт и признавал их определенное влияние. С помощью этой сложной формальной клас-сификации, безжалостной к «реальному» контексту творчества того или иного историка или философа истории XIX в., Уайт, прежде всего, хотел восстановить систему тех самых «контролируемых фикций», без посредничества которых об-ращается в миф всякая попытка говорить об исторической реальности.
И в этом сборнике мы находим сразу несколько работ, в которых Уайт крити-кует наследие XIX в. В одной из них («"Девятнадцатый век" как хронотоп» (1987)) он предлагает воспринимать это столетие не как объективный историче-ский «период», но как «хронотоп», в бахтинском смысле этого термина. Такое пе-реопределение, на его взгляд, позволит нам лучше разобраться с политическим бессознательным, доставшимся нам от XIX в., и поможет скорее дистанциро-ваться от тех социальных и культурных практик, которые все еще продолжают служить нам в качестве моделей для наших нынешних институтов и систем веры после того, как они утратили свой творческий потенциал и не отвечают задачам современности. В другой работе — «Подавление риторики в XIX веке» (1997) — Уайт напоминает нам о том, что понятие художественной литературы, которым мы сегодня пользуемся, сравнительно недавнего происхождения. Оно было соз-дано в начале XIX в., идеологией эстетизма, которую Уайт делает ответственной за исчезновение риторики, выполнявшей важнейшие культурные и политические функции в докапиталистическую эпоху. Эта идеология, приучившая нас к мысли о том, что литературное творчество является уделом избранных натур, наделен-ных редким даром воображения и особой чувственностью, создала непроходимую пропасть между обычной грамотностью (literacy), которой обучают в школе, и собственно литературой (literature), которой нельзя обучить «по определению». В результате в сознании современных людей утвердилось представление о суще-ствовании двух форм письменной речи — утилитарной и художественной, — имеющих противоположное назначение. Если первая призвана обсуживать прак-тические социальные нужды, то вторая лишена какого-либо практического смысла и воспринимается в целом как безобидная роскошь. Описывая то, как формировалось представление об этом различии в условиях викторианского общества, Уайт отмечает одну красноречивую деталь — для женщин средних и даже высших классов долгое время был закрыт доступ в школы, где обучали обычной грамоте, но им никогда не запрещалось культивировать свои литератур-ные таланты. Эта деталь, по его мнению, свидетельствует о том, что доместикация женщин в капиталистическую эпоху шла рука об руку с прогрессирующей феми-низацией литературного труда. Риторика же, от которой поспешило избавиться массовое общество, ничего не знала о непроходимом различии между утилитар-ной и художественной речью. Она, по словам Уайта, представляла собой «поли-тическую практику речи» (с. 300), которая строилась исходя из осознания постоянно присутствующего в ней образного, «фигурального» измерения. «Ри-торика претендовала на то, что знает секреты поэтики, поэтому, с точки зрения идеологии эстетизма, ее следовало подавить. Она претендовала на то, что знает секреты практической речи в активном, силовом и политическом ее употребле-нии, знает о речи как об инструменте власти и господства. Поэтому, с точки зре-ния политических элит, которые хотели иметь граждан достаточно грамотных, чтобы получать директивы, но недостаточно сообразительных, чтобы уметь по-нимать их, желательно было запретить преподавание риторики для масс, но про-должать культивировать ее в скрытой форме, т.е. в виде "гуманитарных наук" для воспитания своих детей» (с. 301).
Сделать скрытую форму открытой, признать, что гуманитарные науки вообще и историческая наука в частности являются частью риторики, восстановить в пра-вах репрессированное позитивистской ортодоксией фигуральное и перформатив- ное измерение научного высказывания — вот к чему недвусмысленно призывает нас Уайт в этой и других своих работах. Читая их сегодня, по прошествии десятка и более лет с момента их написания, испытываешь сложное чувство смущения и восторга. Смущение за размашистый и наставнический стиль теоретизирования, за нескрываемо пренебрежительное отношение к «практикующим историкам», которым Уайт с порога отказывал в понимании того, чем они в действительности занимаются. И восторга перед мужеством, с которым он, как теперь яснее ви-дится, пытался отвоевывать историю у продолжающей господствовать и по сей день историцистской идеологии. Его концепция фикциональной истины,verum- factum,почерпнутая им у Джамбаттисты Вико вместе с теорией четырех базовых тропов, с помощью которой он описывает эволюцию форм исторического вооб-ражения в своей «Метаистории», оставляет впечатление, будто сам он родом из XVII столетия и так же, как Вико, свято верит в естественную «поэтическую ло-гику», управляющую «миром гражданственности». Все, что пишет Уайт в эссе «Вико и структуралистская/постструктуралистская мысль» (1983), стараясь объ-яснить равнодушие к идеям Вико со стороны современной (пост)структуралист- ской теории, относится и к нему самому: «Конечно, есть фундаментальное различие между мыслью Вико и мыслью той группы [речь идет о К. Леви- Строссе, Р. Барте, Ж. Лакане, М. Фуко и Ж. Деррида. — А.О.], если учесть то место, которое он отводит понятию "история" в своей "Новой науке". История — во всех ее измерениях, как вид человеческой деятельности, как процесс, как осо-бая область "социального", даже как образ мысли или репрезентации — остается betenoire[предметом ненависти и отвращения (фр.). — А.О.] как для структура-лизма, так и для постструктурализма. Тем не менее принадлежащая Вико кон-цепция культуры достаточно обширна (или достаточно непоследовательна) для того, чтобы вместить в себя, по меньшей мере, структуралистскую перспективу, а возможно, даже и постструктуралистскую, хотя бы на уровне аналитического метода» (с. 203).
____________________________________
1) Уайт получил историческое образование и в
2) White H.
Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore, 1978;Idem. The Content of the
Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore, 1987; Idem. Figural Realism: Studies in the Mimesis Effect.
3) White H. Metahistory: The
Historical Imagination in Ninete-enth-Century
4) Уайт вообще является, в первую очередь, автором корот-кого и энергичного интеллектуального эссе. Ричард Вэнн, бывший долгое время редактором известного журнала «История и теория», издаваемого Уэслианским универси-тетом, называл его «первым академическим эссеистом на-шего времени», а историк Доминик Лакапра — «мастером этой [литературной] формы» (см. с. XIV). Есть какая-то злая ирония в том, что громоздкая «Метаистория» стала визитной карточкой столь неординарного эссеиста.
5) См., например: Tropes for the Past / Ed. by K. Korhonen.
6) Доран предпочитает называть ее «интеллектуальной ав-тобиографией» ^м. с. XIII).
7) См.:Kansteiner W. Hayden White’s Critique of the Writing of History // History and Theory. 1993. Vol. 32, № 3. P. 273— 295;Vann R.T. The Reception of Hayden White // History and Theory. 1998. Vol. 37, № 2. P. 143—161. Однако стоит отметить, что у Х. Уайта сохраняется большое число при-верженцев среди представителей междисциплинарных гу-манитарных областей. Как пишет Р. Вэнн, «гуманитарии, интересующиеся Уайтом, демонстрируют склонность к миграции с одной кафедры на другую, как поступал и сам Уайт»(VannR.T.Op. cit. P. 147).
8) Возможно, стоит напомнить, что англ. «fiction» происхо-дит от лат. глагола «fingere» — «лепить», «ваять».