(Рец. на кн. : Erfahrung und Geschichte: Historische Sinnbildung im Pranarrativen. Berlin, N.Y., 2010)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2011
ОПЫТ И РАССКАЗ: ИССЛЕДОВАНИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ
ERFAHRUNG UND GESCHICHTE: HISTORISCHE SINN-
BILDUNG IM PRANARRA TIVEN / Ed.
by Th. Breyer and D. Creutz. —
Сборник статей «Опыт и история. Историческое смыслообразование в преднар- ративном контексте» составлен по итогам симпозиума, организованного во Фрай-бургском университете (2008) и собравшего исследователей из разных областей гуманитарного знания. Статьи сгруппированы в четыре раздела: «Повествова-тельный опыт», «Опыт жизненного мира», «Традиционный опыт» и «Кризисный опыт и опыт, формирующий идентичность».
Составители сборника исходят из вполне очевидной предпосылки о тесных взаимосвязях опыта и истории: у каждого нового опыта своя история, и лишь в контексте определенного опыта такая история может возникнуть. Проблемы, вы-двигаемые на первый план, достаточно актуальны и для отечественной истори-ческой теории: в чем заключается «содержание», «предмет» исторического опыта? в каких средствах выражения и посредством каких практик он сохра-няется и актуализируется? каким образом модифицируется?[1]
Хотя некогда доминировавшая в историографии нарративистская парадигма и переживает кризис[2], в историко-теоретических дискуссиях последних лет опыт и история оставались во многом под влиянием нарратологических концепций. Это особенно видно в обсуждениях статуса исторической реальности: проблема отсылки к «действительности» часто исключалась из исторического текста, ре-альность прошлого заменялась ее литературной конструкцией.
В междисциплинарном диалоге философии и истории, исследований литера-туры и культуры авторы сборника изучают проблемы взаимосвязи исторических повествований с теми событиями, что формируют их основу. Они анализируют различные аспекты опыта, укорененного в «историческом», причем не только в смысле взаимосвязей конкретного опыта с его нарративным оформлением и по-средничества этого оформления, но и разрабатывая понятие исторического опыта, в равной мере необходимое для исторической теории и нарратологии. Предлагается новая концепция исторического опыта, которая может объяснять преднарративные (т.е. существующие до упорядочения текста в повествовании) измерения исторического формирования значений и, таким образом, более точно определять отношения повествования и истории.
В историографии важно, чтобы ретроспективные конструкции уточнялись и корректировались в соответствии с опытом участников событий. Правомерность реконструкции надо доказывать, постоянно проверяя ее эмпирическое содержа-ние. Так историография возвращается к своей изначальной цели — к изложению исторических событий, основанному на источниках, у которых всегда есть право вето на ее построения. При написании историографических текстов следует учи-тывать и потенциальные «возражения» со стороны других текстов, подвижность их значений, связанных с исторически обусловленными толкованиями. Отноше-ния опыта и истории сложны и ни в коей мере не линейны. А когда подтверждены исходные данные, добавляется еще один элемент — повествование. История — это не просто собрание эмпирических фактов, она заключается, прежде всего, в интерпретациях, формирующихся как в индивидуальной памяти, так и в составе коллективных практик.
Разработка нарративистских концепций в литературоведении и исторической теории, восходящих к столь разным основаниям, как англосаксонская аналитиче-ская философия или структуралистская семиотика 1960-х гг., была важным этапом в развитии исследований культуры. В процессе формирования нарратологического подхода в историографии особенно важным и напряженным было обсуждение проекта поэтики и тропологии историографии, выдвинутого Х. Уайтом, который, основываясь на синтезирующей функции воображения историка, обладающего эстетическими и идеологическими предпочтениями, сосредоточивается на анализе не самого исторического поля, но заключенных в нем глубинных структур исто-рического повествования. Развитие и разработка этой концепции вели к размыва-нию границ между историографией и литературой, а применение к истории самого понятия эмпирической науки становилось в какой-то мере даже сомнительным.
По мнению составителей сборника, Уайт и другие адвокаты «лингвистиче-ского поворота» несколько преувеличивают литературные и риторические эле-менты исторического смыслообразования, исходя из постулата о прозрачности и доступности языкового представления. Но чисто нарратологический подход в принципе не может охватить аспекты опыта, являющегося важной составляющей истории. Опыт нелегко ухватить: его содержание до конца не расшифровывается, на элементы не раскладывается. И нарратив в исторической теории, таким обра-зом, трансформируется из некоего универсального предмета изучения лишь в один из аспектов текста (в данном случае исторического).
Одна из центральных проблем открывающего сборник раздела «Повествова-тельный опыт» — можно ли по оформленному историческому повествованию судить об опыте, который в нем выражен, и насколько связь опыта и истории об-условлена историческими формами репрезентации и повествовательными стра-тегиями? Профессор классической филологии и древней истории Йонас Гретляйн в статье «Нарративная референция. Эмпиричность и повествование» задается вопросом о повествовательных средствах, при помощи которых исторические повествования изображают и транслируют некие качества опыта исторических событий. Особое внимание уделяется временнбй динамике повествования, ко-торая вопреки свойствам ретроспективности и телеологической направленности «рассказанного» исторического опыта пытается восстанавливать его первона-чальную открытость и незамкнутость.
Гретляйн отталкивается от Х.-Г. Гадамера, который, развивая Гегеля, опреде-лял опыт как то, что перечеркивает ожидания. Историческое бытие человека, таким образом, содержит момент основополагающего отрицания, обнаруживае-мого в реальном отношении опыта к познанию. Эта негативность опыта имеет скорее структурную, нежели содержательную, природу. Можно утверждать, что опыт всегда соотносится с ожиданиями. Повествование актуализирует напряже-ние между опытом и ожиданиями двояким образом: в действии и в восприятии. Удвоение ожидания и опыта в сферах действия и восприятия дает повествованию особую темпоральную динамику, понятийный аппарат для анализа которой раз-работала структуралистская нарратология.
Автор статьи обращает внимание на недосягаемое отставание рассказа от опыта: время повествования и время, о котором рассказывается, никогда не сов-падают. В повествовании опыт обретает несвойственные ему телеологичность и законченность. Историческое повествование насыщено пролепсисами, знанием о «прошедшем будущем». Это доминирование ретроспективности в ущерб кон- тингенции то и дело подвергалось критике. Гретляйн же хочет показать, что именно нарративные приемы позволяют восстановить в прошлом что-то из пе-реживания настоящего и представить, хотя бы отчасти, историю в ее эмпирично-сти. Он обращается к повествовательной технике «sideshadowing»[3], приспосаб-ливающейся к случайному характеру исторического опыта, и демонстрирует ее использование на примере Фукидида. Эта конструкция сополагает вымысел и факты и содержит в себе элемент как бы «прямого воздействия» вымысла на факты. Этот принцип действует по аналогии с предвестием (foreshadowing), только заглядывание тут происходит не вперед, а как бы вбок, в сторону, в воз-можные варианты, что в повествовании обеспечивает некоторую спонтанность описываемому происходящему, подрывает линейную нарративность в пользу от-крытости «реального времени».
Описанный прием редко встретишь у современных историков, отмечает Грет- ляйн, чаще — у античных. Скажем, описывая неудачный поход афинян на Сици-лию, Геродот делает это описание похожим на трагедию. Этого избегает Фукидид, никогда не забегающий вперед и передающий контингентность хода действия. Фу-кидид, таким образом, предвосхищает идею «виртуальной истории» Н. Фергюсона[4]. Сегодня Фукидида ценят за методологию, но он добивается эффекта «онастоящивания» прошлого не при помощи методологии, а повествовательными приемами. Гретляйн размышляет над склонностью античных историков приво-дить речи исторических персонажей, которых они не могли слышать и которые не могли быть зафиксированы. Однако помимо речей Фукидид реконструирует и процессы сознания. Хотя приводимые в подобных повествованиях речи являются вымышленными, они служат средством создания так называемой «эмпиричности» исторического опыта. Благодаря повторам временных структур описываемое про-шлое обретает некоторую степень открытости. Так, Гретляйн демонстрирует, что Фукидид показывает эмпиричность истории нарративными средствами. Эта «нар-ративная референция» Гретляйна в чем-то подобна «метафорической референ-ции» Рикёра, который считает, что метафоры рождаются из краха буквального смысла слов и аналогичны «задержанной, или отложенной, референции».
Одна из ведущих современных немецких нарратологов Моника Флудерник в статье «Опыт, эмпиричность и исторический нарратив. Взгляд с позиций наррато- логии» обсуждает соотношение опыта и эмпиричности (Erfahrungshaftigkeit, expe- rienciality) в теории повествования. Теоретическим основанием этой статьи служит определение повествования на базе эмпиричности, проведенное Флудерник в книге «По направлению к "естественной" нарратологии»[5], где она определяет понятие «естественный» в смысле когнитивистской парадигмы как «естественно происхо-дящий» и применяет его не к текстам, но к «когнитивным рамкам», посредством которых тексты интерпретируются. Читатели активно конструируют значения и налагают рамки для интерпретации текстов, подобно тому как люди должны ин-терпретировать реальный опыт в терминах доступных схем. В отличие от тради-ционных моделей нарратологии, нарративность конституируется здесь тем, что Флудерник называет эмпиричностью, а именно — квазимиметическим напомина-нием о реальном жизненном опыте (quasi-mimeticevocationofreal-lifeexperience)[6].
В своей статье Флудерник приписывает академической историографии нуле-вую степень нарративности (так как она часто вообще обходится без нарратива, заменяя рассказ статистикой и ее анализом) и предлагает шкалированную модель «эмпиричности», позволяющую определять различные степени нарративности исторических повествований. В отношении проблемы исторического смыслообразования она анализирует повествовательные способы, которыми передается исторический опыт в литературных и историографических текстах, чья (экспериментальная по средствам изложения) задача состоит в подробной многоуровневой реконструкции одного конкретного года. Такой историографи-ческий текст представляет собой своего рода палимпсест. В этой концепции ис-ториография получает вспомогательную роль: исторический нарратив в гораздо большей степени связан с вымыслом, чем с опытом.
Исторический опыт, по Флудерник, — это прежде всего прошлый опыт, не со-относящийся с настоящим; он всегда опосредован и всегда является эффектом, произведенным исторической репрезентацией. Эта концепция соотносится с идеями Анкерсмита о том, что значение исторического текста не содержится в нем самом, но возникает в результате нашего прочтения этого текста. Наш совре-менный опыт чего-либо может включать прямую вовлеченность. Такой опыт об-суждался Анкерсмитом в «Возвышенном историческом опыте». Прошлое может стать подходящим объектом для исследования только в том случае, если ощуща-ется дистанция по отношению к нему.
Репрезентация рассматривается Флудерник как обязательное условие для конструирования значения: опыт прошлого может возникнуть только как часть опыта чтения или рассматривания исторического документа. Опыт и нарратив противопоставлены, последний связан с репрезентацией, с языком. Эмпирич-ность — вот то, что связывает рассказываемое с сутью истории. Ключевую роль тут (и для повествовательного и для исторического письма) играет работа воспо-минания. Понятие «эмпиричности», по Флудерник, охватывает и сам опыт в его аффективности и непосредственности, и его рациональную, дидактическую и объясняющую переработку.
Разбираемые
примеры привлекаются исследовательницей для того, чтобы вы-яснить, добавляем ли
мы «опыт» на уровне репрезентируемого мира. Флудерник анализирует книги,
предлагающие как бы недиахроническую репрезентацию ис-тории, использующие
технику противопоставления различных аспектов одного явления, формирующие
пространство картирования и символического объеди-нения различий и смысловых
сдвигов в исследуемом материале. Это, в частности, книга Карла Шлёгеля «Террор
и мечта. Москва 1937» (2008)[7], чья структура и визуальная метафора связаны с
концепцией хронотопа по Бахтину. Шлёгель устанавливает эквивалентность между
«существенной связью пространства и времени» и своим собственным способом
репрезентации сталинского террора
Другой путь изучения специфики исторического повествования описывает Ханс-Юрген Пандель. В статье «Взаимный опыт рассказчика и слушателя в про-цессе исторического повествования» он исследует систему взаимодействий между притязаниями повествователя и потребностями слушателя или читателя, изучая формирование этой системы взаимодействий в диахроническом аспекте — начиная с ее складывания в долитературные времена и отслеживая, как она раз-вивалась в письменной культуре. Он считает, что описание своеобразия истори-ческого повествования возможно лишь с учетом совокупности взаимодействия опыта и ожиданий со стороны тех, кто производит повествование, и тех, кто его воспринимает, всякий раз учитывая ролевую специфику каждой из взаимодей-ствующих сторон.
В статье профессора философии Университета Вупперталя, феноменолога Ласло Тенгели «В защиту исторического опыта. К дискуссии Поля Рикёра и Хей- дена Уайта» речь идет о тех систематических взаимосвязях, которые можно об-наружить у важнейшей для нарративистской парадигмы работы Уайта «Мета- история» с исторической герменевтикой Рикёра. Тенгели в своем критическом разборе проясняет философские и историко-теоретические предпосылки этой дискуссии. С одной стороны, Рикёр во «Времени и рассказе» (1983—1985) фор-мирует нарративную теорию исторического письма, устанавливая его тесные связи с фикциональными повествовательными формами, однако, в пику Уайту, настаивает на «примате референции» исторической наррации. А в своей поздней работе «Память, история, забвение» (2000) Рикёр старается заменить динамиче-ский структурализм, представленный в «Метаистории» Уайта, герменевтической феноменологией исторического опыта в отношении к онтологической категории исторических условий.
Показав, что и в концепции Уайта можно обнаружить следы неявно присут-ствующего исторического опыта, Тенгели, отталкиваясь от позднего Рикёра, го-ворит о том, что основополагающей для исторического повествования является работа воспоминания, предполагающая определенное отношение к прошло-му. Работа воспоминания отдает предпочтение жизни в истории и до появления дискурса об истории. Хотя воспоминаниям всегда свойственны определенная рет-роактивность и модификации смысла, в свидетельствах памяти содержание опыта, как правило, остается неизменным, посредством чего подлинный истори-ческий опыт может сохраняться и в результате разнообразных нарративных трансформаций.
Раздел, посвященный исследованиям кризисного опыта, открывает статья профессора классической филологии, сравнительного языкознания и византи- нистики Йоханнеса Нихофф-Панагиотидиса «Рассказывая немыслимое: Никита Хониат о Четвертом крестовом походе». Свой предмет автор определяет как вос-приятие византийским историком событий начала XIII в., повлекших за собой падение Византийской империи.
Нихофф-Панагиотидис предлагает новое прочтение этой истории, напоминая, что понятие «история», как известно, содержит в себе два аспекта: во-первых, ис-торические события, «деяния»(resgestae),во-вторых, их последующую интер-претацию и представление, «повествования о деяниях»(historiarerumgestarum). Автор предлагает исследовать первые через повествовательные техники вторых. Центральная проблема здесь следующая: избегая воспринимать Хониата слиш-ком буквально и не сводя при этом повествование к вымыслу, можно ли выявить в его собственных или унаследованных литературных приемах глубинные изме-нения, которые претерпели византийское историческое письмо и историческая мысль, столкнувшись с событиями Четвертого крестового похода? Получается, что «восприятие», заявленное целью исследования, анализируется посредством изучения опосредованных (повествованием же!) его форм.
Четвертый
крестовый поход, завершившийся захватом Константинополя в
Известно, что Никита Хониат переписывал свою «Историю» несколько раз. В противовес традиционным подходам, которые объясняют изменение текста ме-няющейся (в зависимости от, скажем, политических обстоятельств) обстановкой, Нихофф-Панагиотидис считает, что более поздняя версия формирует новый тип нарратива. По мере переписывания событий Четвертого крестового похода Хо- ниат постепенно переходит от истории к, условно говоря, «ереселогии», форми-руя своего рода каталог ересей, демонстрируя отступление истории в теологию. После Хониата, как показывает Нихофф-Панагиотидис, в византийской историо-графии формируются новые тенденции, свидетельствующие о фрагментации ис-тории (преобладание местных и семейных хроник, романтизация прошлого). Таким образом, можно наблюдать, как на примере анализа повествовательных средств историографическое исследование, не углубляясь, правда, в изучение опыта, демонстрирует работу историка с травмой, ставшей результатом катастро-фических событий, стоящих вне смысловых связей, которые человек имеет в своем распоряжении. Либо катастрофа может быть преодолена в повествовании, которое выстраивает новые смысловые связи, либо масштаб ее столь велик, что она подчиняет себе и разрушает веками существовавшие формы нарратива, пре-образуя и трансформируя его.
Заключение сборника, написанное его составителями феноменологами Тимо Бройером и Даниэлем Кройцем, призвано отреагировать на слабые места как нар- ративистской парадигмы, так и историко-теоретических дискуссий о понятии опыта. В нем вводится многоуровневая модель исторического опыта, исходящая из феноменологического анализа общей базовой структуры опыта и связанная с теорией временных слоев Р. Козеллека. В этой трехчленной модели различаются реальное содержание опыта на одном уровне с актуальными действиями (крат-косрочность); на уровне опытности, то есть социокультурных привычек и диспо-зиций (среднесрочность); и, наконец, на уровне как биоантропологических структурных условий, так и географии пространства существования (долгосроч- ность). В исследованиях авторов сборника исторический опыт начинается там, где в конкретной ситуации эти уровни (или, точнее, слои) вступают в конфликт и обнаруживается определенная рефлексивная дистанция исторического субъ-екта по отношению к его опыту, в которой как раз и проявляются эти временные слои. Эта коллизия (конфликт слоев опыта) является кризисной в двойном от-ношении: с одной стороны, эти слои накладываются, но в то же время могут от-личаться друг от друга в своих специфических способах функционирования; с другой, этот конфликт вызывает критическую оценку, составляющую неотъем-лемую часть исторического опыта.
Резюмируя, можно отметить, что решение предложенной исследователями за-дачи тоже оказывается, в некотором смысле, двойственным. С одной стороны, в традиции феноменологического подхода заявляется тесная связь истории и опыта, «реальности» прошлого. С другой стороны, получается, что кроме «слов на бумаге» историку мало что предъявлено и во многих случаях поиск «истори-ческой реальности» заключается в анализе повествовательных средств, которыми эта реальность представляется. Найти в повествовательных приемах лазейки, сквозь которые можно проскользнуть, получив тем самым «прямой доступ» к опыту, вернув исторической науке эмпиричность, — вот действительно интерес-ная задача. В любом случае это заслуживающий внимательного взгляда вклад в разработку одной из актуальных сегодня проблем.
________________________________
1) В отечественной науке это относительно новая тема. См.: Олейников А. Исторический опыт — новый предмет теоре-тических исследований // Homohistoricus: К 80-летию со дня рождения Ю.Л. Бессмертного: В 2 кн. М.: Наука, 2003. Кн. 1. С. 299—312; Он же. «Становясь теми, кем мы больше не являемся» // Синий диван. 2004. Вып. 4. С. 249—255.
2) Так, один из пионеров нарратологического подхода к исто-рии, Ф.Р. Анкерсмит, в книге «Нарративная логика: семан-тический анализ языка историков» (1983, рус. пер. 2003) следовал за Х. Уайтом и А. Данто в том, что история кон-ституируется повествованием, а оно, в свою очередь, рито-рическими средствами. В 1990-е он критикует идею о том, что реальность, кроме как через посредство языка, недо-ступна. В работе «История и тропология: взлет и падение метафоры» (1994, рус. пер. 2003) он говорит о возможности прямого доступа к прошлому, к тому, что предшествует вся-кой фиксации в языке. Наконец, в «Возвышенном истори-ческом опыте» (2005, рус. пер. 2007) между субъектом и миром больше не стоит опосредующая инстанция языка: прошлое не идентично рассказу о нем, потому что если бы оно полностью растворялось в языковой презентации, то мы не могли бы ощутить непреодолимой дистанции между прошлым и нами, а именно она — предпосылка всякого ис-торического письма, считает Анкерсмит.
3)
Термин принадлежит Г.С. Морсону, обозначившему так попытки воссоздавать эффект
настоящего в прошлом. См.: Morson G.S.
Narrative and Freedom: The Shadows of Time.
4) См.:
5) Fludernik M. Towards a «Natural» Narratology. L.; N.Y.: Rout- ledge. 1996.
6) Эмпиричность коррелирует с пробуждением сознания (evocationofconsciousness) и отражает когнитивную схему воплощения, относящуюся к человеческому существова-нию. Этот антропоморфный уклон повествований и их со-отнесенность с такими фундаментальными понятиями, как «историческая индивидуальность», «идентичность», «действенность», давно отмечены теоретиками нарратива. Как пишет Флудерник, повествование может не иметь сю-жета, но не бывает повествования без человеческого (ант-ропоморфного) действования. Естественный нарратив, входящий в пространство устного нарратива, выделяется тем, что состоит только из спонтанных форм (исключая, например, устную поэзию или фольклор) и может иметь различное содержание — от рассказа о собственном опыте до пересказа историй о чужом. Обращение Флудерник к естественному нарративу сходно с социологическим под-ходом Альфреда Щютца к повседневному опыту как про-тотипу человеческих отношений.
7) См. рус. перевод: Шлёгель К. Террор и мечта. Москва 1937 / Пер. с нем. В.А. Брун-Цехового. М.: РОССПЭН, 2011.
8) Гумбрехт Х.-У. В 1926. На острие времени / Пер. с англ. Е. Канищевой. М.: НЛО, 2005.