Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2011
(к портретам Александра Введенского)
Невозможно, вглядываясь в смутные фотографии 1930-х и начала войны, выделить какое-то отдельное сильное индивидуальное чувство или черту Александра Введенского. На этих фотокарточках поражает некоторая общность и обобщенность (и даже осредненность, “безликость”) выражения — и при этом все же проникновенность — этого лица — всегда он там в официальной и вежливой белой рубашке и галстуке. Нет предмета или детали, с которыми он играет. В отличие от его друзей: утрированного выражения Хармса и веселого Олейникова, значительного Заболоцкого — на фотографиях Введенского предстает благородный, спокойный и красивый, но некий обобщенный (и хочется даже добавить — “советский”) человек. Тем сильнее контраст, казалось бы, его стихов, — например, из произведения “Гость на коне”: “Вечер был. Не помню твердо, было все черно и гордо. Я забыл существованье / Слов, зверей, воды и звезд”. Или: “Мы не верим, что мы есть” (“Очевидец и крыса”), или: “и море ничего не значит” (“Кончина моря”), можно приводить и другие многочисленные примеры. Вроде бы артистическое противопоставление очевидно. Но сплошное “онтологическое отрицание” (которое есть своеобразная апофатика) способно вдруг обернуться жалобой, элегией, плачем. Если всмотреться в его самые значительные вещи — “Мне жалко, что я не зверь…”, “Элегия”, — то смысл выражения отрешенного и при этом все- приемлющего лица проясняется. И тотальность страдания, и абсурдность вдруг оказываются притяжением и стягиванием к себе несоединимых и противоречащих, казалось бы, друг другу предметов мира. “Возможность Бога” перестает быть гадательностью, а становится апофатической теоремой. Везде проявлена тотальность этого “жалко”, но главное скрыто в повторяющихся и продлевающихся частицах отрицания и “античастицах”, которые словно бы предстают — от противного — частицами приятия и утверждения. “Не понимание” становится “непониманием” (об этом писали исследователи, да и сами “чинари”) — то есть более сложной, рефлексивной формой утверждения, апологетики, теодицеи (в которой зло и нищета поддерживают стропила или сами становятся арматурой мира). Мы заранее отметили (выделили жирным шрифтом) эти частицы и “античастицы” (которые — носители “положительного заряда”) в предшествующих процитированных строках, но особенно это сильно в стихотворении “Мне жалко.”. Мы выделяем “не (ни)” как явную частицу отрицания и отдельно, и в составе слов, а также “противоположную” и сопряженную, “палиндромически созвучную и союзную ей” частицу “ен” — в сочетании с “не” она видится некоторой скрепкой (скрепой), которая, несмотря на всеотрицательность, способна вместе с “не” соединять части мира (этот краткий звук подобен первому, но идет словно бы навстречу ему). Также будут отмечены аналогично частицы “но”- “он” или близкие к ним созвучия (в некоем игровом акустическом поле такие пары можно уподобить двуединству неразрывной пары отрицания-созидания “инь”-“ян”). В указанном произведении вначале господствует “не”, хотя оно подчинено страдательному сожалению о том, что он не тот, иной, другой, первый, второй, третий, — для Введенского ведь башня и дом не подчиняются обобщающему слову вроде “здание”. “Мне. не зверь. по синей дорожке.подожди немножко… для рассмотрения ничтожных листьев. Мне жалко что я не звезда бегающая по небосводу в поисках точного гнезда она находит себя и пустую земную воду, никто не слыхал.” Но дальше появляется “ен” (или близкие к ним): “ее назначение ободрять собственным молчанием рыб” — все же здесь конструкции еще более сложного свойства, где “утверждение”- “отрицание” пространственно соединены, “слиплись”: “ени”, “енны”, “нием”. “Еще есть у меня претензия / что я не ковер, не гортензия” — такой рефрен стихотворения видится структурным определением всей поэтики Введенского (в его имени тоже скрыто “ен”). Здесь мир отрицательных импульсов и притяжений на миг уравновешивается — и лицо поэта способно удержаться в этом зыбком мире реализма и втянуть, притянуть к себе все это, казалось бы, постороннее: этот ковер, по которому проскользили их взгляды, этот цветок, их философские веселые разговоры, ночь за окном, вино в середине стола, ожидание ежечасной смерти по ордеру, эти лица, это вино, эти карты в руках.
“Мне жалко что я не крыша, / распадающаяся постепенно <…> у которой смерть не мгновенна / Мне не нравится что я смертен, / мне жалко что я неточен. / Многим многим лучше поверьте, / частица дня единица ночи. <…> Мне жалко что я не орел / перелетающий длинные вершины, / которому на ум взбрел / человек наблюдающий аршины”. И последние два стиха: “Мне страшно что я неизвестность / мне жалко что я не огонь”. Все же стихотворение заканчивается “утвердительным” “он”.
И позже появляются стихи с соединением этих пар: “Вы не путайте сыны / День конца и дочь весны. / Страшен, синь и сед Потец” (“Потец”). Здесь примерно одинаковое количество частиц “отрицания” и “утверждения”. Да и еще раньше: “.не вижу солнечного я пятна / а мир без солнечных высоких пятен / и скуп и пуст и непонятен” (“Две птички, горе, лев и ночь”).
После проникновения в его стихи — именно тогда — усредненность правильного и отрешенного лица становится отрешенностью надмирного поэтического парения — этого человека, только что оторвавшегося (которого отвлекли) от игральных карт и липкого текучего вина, чтобы вглядеться в дуло фотообъектива, не вылетит ли птичка (или две?).