(Институт славяноведения РАН, Москва, 21—23 сентября 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2011
«КОНЦЕПТ ВЕЩИ В СЛАВЯНСКИХ КУЛЬТУРАХ»
(Институт славяноведения
РАН, Москва, 21—23 сентября
С 21 по 23 сентября 2010 года в Москве в Институте славяноведения РАН про-ходила конференция «Концепт вещи в славянских культурах», проводившаяся в рамках проекта «Повседневные практики и их отражение в аксиологической системе славянских текстов». Конференция продолжает традицию исследований концептосферы славянского мира, на протяжении многих лет ведущихся Отделом истории культуры славянских народов Института славяноведения, и подчерки-вает актуальность проблематики материальной культуры во всем многообразии ее манифестаций не только в этнографии и изучении повседневности, но и в фи-лософии, литературоведении, искусствоведении и других гуманитарных науках. Во вступительном слове член оргкомитета конференции Н. Злыднева особо от-метила изоморфность концепта вещи в славянской культуре в силу значимости интимного мира быта славянских народов для фиксации коллективной памяти. Вещь представляет собой приватный мир человека и сочетает в себе материальное и символическое, обладая при этом ярко выраженной коммуникативной функ-цией. Вещи рассказывают нам истории, и задача исследователя заключается в выявлении, анализе и контекстуализации этих историй в плоскости разных ис-кусств и культур славянского мира.
Конференция была открыта докладом Й. Ужаревича (Загреб) «Порождение вещи», наметившим основные направления анализа концепта. Исследователь обо-значил терминологические сложности описания вещи как таковой (дихотомия «вещь» ~ «предмет») и отметил особую важность связи вещи и вещества; в этом контексте вещь отличают структурированность, сделанность, функциональность и «ограниченность». В то же время вещь может выступать как знак и становиться объектом семиотического анализа. В известном смысле апогеем знаковости вещи является ее включение в эстетическое поле художественного произведения. В силу этого доклады на конференции можно условно структурировать по сте-пени «вещественности» и «знаковости» объектов исследования.
Так, целый ряд докладов был посвящен вещи как части культуры и быта раз-личных славянских этносов. В докладе М. Лескинен (Москва) «Материальные атрибуты этнической идентификации» рассматривались значение и функции материальных элементов в процессе описания и определения иерархии этнодиф- ференцирующих черт на этапе становления этнографической науки в России. На ряде примеров (работах И.-Г. Георги, Г.-Т. Паули, экспозициях Первой москов-ской этнографической выставки 1867 года и др.) докладчик показал диахронный срез изменения жанра этнографического описания как важнейшей исследо-вательской процедуры, целью которой была фиксация отличительных черт внешнего облика, языка, духа (психологии, характера) народа, его «обществен-ного быта», нравственных и умственных черт. Было отмечено, что начиная с XVIII века особенности репрезентации этнических образов в научной лите-ратуре диктовал принцип иллюстративности. На начальной стадии черты «ма-териальной культуры» оказывались вторичными по отношению к признакам «духовной культуры», но с течением времени вещь как своеобразный маркер в рамках этнографического описания начинает активно участвовать в разра-ботке идеи этнической физиогномики, в основе которой лежит оппозиция «внеш-нее» ~ «внутреннее». Она, в свою очередь, определяла закономерности и каноны визуального и вербального изображения «этнического» в российской науке на протяжении всего XIXвека.
Тема этнической «окрашенности» вещи была продолжена в сообщении О. Бе-ловой (Москва) «Предметы иудейского культа в поверьях и магических практиках славян». В докладе, основанном на богатых материалах полевых исследований в регионах славяно-еврейского соседства (Подолия, Северная Бессарабия, Буко-вина, Галиция), был представлен анализ народных славянских верований, свя-занных с еврейскими культовыми артефактами (мезуза, тфилин, талес и др.). Несмотря на то, что этническое соседство евреев и славян в указанных регионах стало достоянием истории, сравнение современных фольклорно-этнографиче- ских материалов с данными, опубликованными в этнографической литературе XIX—XXвеков, показывает преемственность актуальной и поныне культурной традиции, связанной с восприятием славянами мифологии «чужих» сакральных предметов иудейского культа. То, каким образом вещь активно участвует в со-временной обрядовой практике, продемонстрировал в дальнейшем В. Кляус (Москва) в сообщении «Предметность обрядового акта лечения "испуга"». Слу-шателям был представлен видеоматериал, свидетельствующий о сходствах и раз-личиях материального сопровождения ритуальных практик в различных регионах России, в частности использование и изготовление расплавленного воска и свинца в процессе лечения и заговора.
В ряде сообщений была рассмотрена тема вещи в контексте придворной куль-туры. Так, Н. Филатова (Москва) в докладе «Корона в польском историческом со-знании: реалии и художественный вымысел» проанализировала роль короны как символа своей/чужой власти в историческом сознании поляков эпохи роман-тизма. В центре исследования стояла церемония коронации Николая I в Варшаве (1829) и отклики на это событие современников, для которых корона означала не только внешний символ власти, но и была равнозначной самой этой власти. Ис-пользование русской короны во время коронации Николая I на польский престол не устроило никого: поляки в чужой короне усмотрели ущемление национального достоинства, неуважение к польским обычаям, а главное — экспансионистские стремления самодержавия; у русских же неудовольствие вызвали манипуляции с их короной, помещение ее в чужой религиозный и историко-культурный кон-текст. Таким образом, вещь, символизированная вдвойне — как королевская ре-галия и как атрибут своего/чужого, — сыграла свою отрицательную роль в формировании исторической памяти об отношениях России и Польши.
Л. Черная (Москва) в докладе «Вещь в пространстве русской придворной куль-туры XVII века» рассмотрела вещь как элемент иерархического порядка миро-устройства («чина»). Будучи впервые разработан в «Уряднике сокольничья пути» (XVII век), концепт вещи в пространстве придворной культуры маркиро-вал центр и границы, расставлял акценты и точки притяжения внимания участ-ников церемонии. Расположенные в чинном порядке и в нужных местах люди тоже превращались в некотором смысле в «вещи»: они облачались в единообраз-ные специально подготовленные костюмы с тем, чтобы фиксировать простран-ственные границы церемониала и украшать эти границы цветом и блеском своих нарядов. Лишь с утверждением вербальных искусств господство вещи в придвор-ной культуре XVII века было поколеблено.
Доклад Л. Софроновой (Москва) «Вещный мир войны Яна Хризостома Пасека» был посвящен изображению повседневности в одном из памятников польской рукописной литературы XVII века, условно именуемого «Записками» (1656— 1688). Благодаря тому, что Пасек не концентрировался на себе и не вычерчивал непрерывную линию своей жизни, «Записки» стали не только эго-сочинением, но и подлинной энциклопедией польской культуры XVII века. Автор не обходил своим вниманием и вещи, однако крайне редко их описывал и не касался их функ-ций и эстетических особенностей. Лишь в тех случаях, когда вещь перемещалась, использовалась не по назначению и превращалась в объект самых разнообразных действий, в том числе имеющих символическое значение, она становилась объ-ектом подробного описания. Естественно, что особое внимание Пасека привлекал вещный мир войны, поскольку именно в военных условиях вещь выходила из личного пространства человека и начинала фигурировать в самых различных ка-чествах — например, трофея и добычи.
В докладе А. Семеновой (Москва) «Метафоризация повседневности в совре-менных кашубских проповедях» в центре стояла метафоризация повседневности на материале проповедей, произнесенных ксендзом М. Мётком по-кашубски в период с 1987 по 2007 год в различных приходах на территории кашубского По-морья. В проповедях конца восьмидесятых годов Мётк призывает культивиро-вать кашубскую культуру и «язык отцов» как Божий дар. При этом он апеллирует к словам папы Иоанна Павла II: «Берегите свои ценности и свое наследие, в ко-торых заключается ваша идентичность». В дальнейшем центр внимания в пропо-ведях переносится на основные вопросы веры: проповедник рисует образ современного христианина из кашубской перспективы. Во всех текстах содержа-ние Святого Писания и повседневность сближаются, а библейские образы допол-няются образами бытовых предметов, которые, метафоризируясь, делают идею более яркой, а слушатель (читатель) воспринимает тысячелетние истины как ак-туальные и каждодневные побуждения к действию и духовной работе.
Обсуждение языковых и литературных манифестаций вещи на конференции было открыто сообщением И. Кукуя (Мюнхен, Германия) «Вещь как объект сло-варя и субъект творчества». В докладе рассматривался лексический компонент концепта «вещь» на материале ряда словарных статей XIX—XXвеков. Предло-женный докладчиком анализ бытования лексемы «вещь» во всем многообразии ее языковых манифестаций подтверждает парадокс энантиосемии, отмеченный Т. Цивьян, т.е. тот факт, что в вариативности своего словоупотребления «вещь теряет свою вещественность, становится беспредметной и неосязаемой, утрачи-вает как раз те признаки, которые и делают ее вещью». Начало распадения семан-тики вещи на две области, «идеального» и «вещественного», прослеживается уже с середины XIX века и получает в начале 1930-х годов свое логичное завершение в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Ушакова, в известной степени являющемся подведением итогов развития русского литературного языка первой трети XX века. Процесс языкового сдвига в отношении вещи не только находит выражение в русском искусстве того времени, но и непосред-ственно стимулирует его; вещь вынуждает художника к активному участию в на-писании ее «биографии» (С. Третьяков), превращаясь из предмета или участника изображения в объективно данную двигательную силу творчества.
Репрезентацию вещи в русской литературе XIX века рассмотрел Х. Гюнтер (Мюнхен) в докладе «Полезные, лишние и ложные вещи. Концепция вещи у Л.Н. Толстого». Докладчик отметил тот факт, что описание окружающего мира в реализме отражает не просто желание создать иллюзию полной картины реаль-ности, но и иерархию ценностей автора. Концепцию вещи Толстого Гюнтер рас-сматривает исходя из понимания собственности. Собственностью в узком смысле Толстой признает только человеческое тело («свои руки, ноги, уши, глаза, язык»). Чем дальше вещь отдалена от элементарных потребностей телесного антрополо-гического центра, тем большей оказывается степень отчуждения. С этой точки зрения докладчик различает отдельные категории вещей у Толстого, например вещи полезные (простые), лишние и ложные, и ставит вопрос о том, какой тип культуры репрезентирует толстовская модель материального мира.
Иной вариант репрезентации материального мира в литературном произведе-нии был представлен Т. Цивьян (Москва) в докладе «Предмет в "Беспредметной юности" А. Егунова». Переводчик и специалист в области античной литературы А.Н. Егунов (1895—1968) при жизни из своих литературных произведений опуб-ликовал лишь роман «По ту сторону Тулы» (1931); сборник стихотворений «Елисейские радости» и обе редакции поэмы «Беспредметная юность» остались в архиве Егунова и были изданы посмертно. В анализе поэмы, с которой читатель может ознакомиться по вышедшему недавно изданию М. Маурицио «"Беспред-метная юность" А. Егунова: Текст и контекст» (М., 2008), Т.В. Цивьян проследила различные линии бытования вещи в плоскости (пост)авангардной поэтики, в пер-вую очередь проблематику беспредметности (овеществление внематериальных сущностей) и разрушение вещного мира старой культуры, представленного также в творчестве близкого Егунову К. Вагинова.
То, каким образом вещь фигурировала в «официальном» литературном поле, осветила Н. Куренная (Москва) в докладе «Концепт вещи в советской драматур-гии». В пьесах В. Маяковского «Клоп» и «Баня», В. Билль-Белоцерковского «Шторм», С. Михалкова «Илья Головин» и «Я хочу домой» воспроизводилась повседневная жизнь отдельных социальных страт советского общества в различ-ные периоды его истории (постреволюционное время, период становления со-ветской власти и ее укрепления, эпоха НЭПа, послевоенное время). Скупые описания самых разнообразных предметов быта и их функционирования должны были вызвать определенные социально окрашенные ассоциации и эмоции. Вещь в этих произведениях выступает прежде всего в роли социального знака, раскры-вает характер героев, репрезентирует историческое время, расширяет, детализи-рует представление о нем, выступает в роли своеобразных символов соцреали- стической эпохи.
Предметом рассмотрения Л. Трахтенберга (Москва) в докладе «Предметный мир русской рукописной пародии XVII—XVIIIвека» были такие произведения, как «Лечебник на иноземцев», «Роспись о приданом» и «юмористические авизии» (редакторское обозначение В.П. Адриановой-Перетц). Основная особенность предметного мира этих произведений состоит в том, что в силу жанровых особен-ностей текстов вещи теряют свой привычный вид; самый принцип предметности расшатывается и разрушается на глазах у читателя. В каждом из произведений эта цель достигается особым путем. Так, в «Лечебнике на иноземцев» место пред-метов занимают движения и звуки животного мира, а «Роспись о приданом», на-против, удивляет читателя обилием разнородных абсурдных образов: он находит здесь то несуществующие предметы, то вещи хотя и существующие, но ненужные, испорченные или вредные, как «парусинная кострюлька» или «пять аршин пау-тины да поларшина гнилой холстины». В «юмористических авизиях» одно про-тиворечие следует за другим и каждое следующее увеличивает меру абсурдности вымышленного мира, где любого из этих противоречий было бы уже достаточно, чтобы показать, насколько он далек от реального.
Доклад С. Шарняи ( Сегед, Венгрия) « От чугунной печки до чугунного бога» был посвящен анализу культурных реалий в контексте метаморфоз в рассказе Е. За-мятина «Пещера». В рассказе Замятина конкретные исторические события — путем мифологических и историко-культурных аллюзий — переосмысляются, по-лучают более обобщенное значение, тем самым расширяя семантический круг от-дельных феноменов культуры. С этой точки зрения именно мотив метаморфозы приобретает особое значение — он становится инструментом структурирования повествования. Трансформация традиционного культурного топоса Петербурга или перевоплощение самого человека осмысляются в зависимости от многослой-ных метаморфоз предметного мира, от изменения вещественного и духовного ста-туса культурных реалий.
И. Баги (Сегед) в своем докладе « "Овеществленная" мысль в ранних рассказах
A. Платонова» отметила, что своеобразное переплетение вещественного и духов-ного в определенном предмете моделирует структуру сознания платоновских ге-роев и вместе с тем свидетельствует о научно-философских взглядах писателя, связанных с утопическими представлениями той эпохи, в особенности с идеей русского космизма. Технические изобретения, машины, механизмы, инстру-менты, придуманные и сделанные персонажами Платонова, становятся мате-риальным воплощением их духовных и душевных устремлений. Конкретные «открытия» и «изобретения» героев, как ученых-интеллектуалов, так и простых мастеров, подтверждают художественно-философскую концепцию писателя, по которой «делающаяся и сделанная вещь» является манифестацией материальных и спиритуальных стремлений творческого человека, проецированием «овеществ-ленной» мысли в еще неизвестные сферы природного макрокосмоса и человече-ского микрокосма.
В докладе Н. Фатеевой (Москва) «Функции вещественных деталей в прозе В. Набокова» было показано, что вещи у Набокова являются одной из важных «категорий» его поэтики и нередко становятся полноправными героями его про-изведений. Одним из основных приемов «метафоризации» вещи является ее упо-добление человеку или животному. Более того, вещи для Набокова и его героев приобретают особую модальность «оживления» в памяти. Так, воспроизводя в «Даре» воображаемую рецензию на свои стихи, любимый герой Набокова Федор Годунов-Чердынцев называет главным достоинством своей лирики «поэтиче-скую опись вещей», среди которых протекало его детство. Вещи у Набокова ока-зываются и текстуальными «уликами»: ведь основной ошибкой, которая преследует героя «Отчаяния», «уликой», на которую он попался, оказывается «палка Феликса», оставленная им на месте преступления. В докладе была от-мечена иерархия вещных деталей в художественном мире Набокова, в частности особые вещи-доминанты (зеркало, часы, шахматы, карандаш, книги и др.), кото-рые играют текстообразующую роль и переходят из произведения в произведе-ние, в отличие от вещей, которые используются однократно.
Некоторым аспектам современной русской культуры повседневности посвя-щен прозаический сборник Т. Толстой «Река» (2007), рассмотренный Ж. Бенчич (Загреб) в докладе «Концепт "вещь" ("мелкие вещи") у Татьяны Толстой». Цикл литературно-философских миниатюр и бытовых очерков в этом сборнике оза-главлен «Мелкие вещи»; такое же название имеет и его последняя часть, краткий ретроспективный взгляд автора на период начала шестидесятых годов в Совет-ском Союзе. Синтагма «мелкие вещи» в употреблении Татьяны Толстой далеко не однозначна. Как название всего цикла она отсылает к художественным про-изведениям небольшого объема, к кратким нарративам, из которых цикл и со-стоит. Далее, она указывает на тематическую погруженность указанных текстов не в решение больших и вечных вопросов, а в мелкие и незначительные повсе-дневные события и явления. И, наконец, под синтагмой «мелкие вещи», которая своей понятийной стороной принадлежит предметному миру, подразумеваются предметы малого размера, чаще всего бесполезные и дорогие мелочи, которыми человек окружает себя ради не их практической, а скорее сентиментальной цен-ности. Доклад рассматривает последнее из трех указанных значений концепта «мелкие вещи»: вещь, понятая как физический предмет, — один из довольно ча-стых мотивов в прозе Татьяны Толстой, особенно в ее рассказах о детстве, сплошь носящих автобиографический характер.
Зарождение в социалистическом обществе отношения к вещи, подобного си-туации в западном «обществе потребления», — процесс, в свое время бывший предметом рефлексий многих представителей гуманитарной среды (философов, публицистов, писателей). Эта тема была заявлена в докладе Д. Полякова (Москва) «Культ вещи и славянские литературы 1970-х годов» и развита в ряде других со-общений. Так, вещам в рассказах и эссе сербского писателя Момо Капора (1937— 2010) был посвящен доклад П. Корольковой (Москва). В своих рассказах, очерках и эссе разных лет Капор отводит вещи и ее роли в повседневной жизни человека особое место. Для художественного мира произведений Капора характерно соче-тание насыщенности реалистическими бытовыми деталями и глубокой поэтич-ности. В этом мире вещи способны объединять и разъединять людей, становиться символами эпохи, метафорой памяти и внутреннего состояния человека, олице-творением пространства и времени и даже обретать черты сакральных предметов.
Одна из секций конференции была посвящена визуальным искусствам. Н. Друбек-Майер (Берлин) в докладе «Вещь в немом кино» остановилась на двух подходах к вещи в кинематографе — в символизме и авангарде. Хорошо изучен-ная монтажная вещь авангарда представлена в фильме обычно как крупный план предмета, чередующийся с другими кадрами (чаще всего разных планов). Второй подход — это помещение вещи внутри мизансцены. Такого рода перспектива ха-рактерна для модерна. В символистском кино вещи являются частью эстетиче-ского мира в кадре и обладают таинственной связью с потусторонним (в этом аспекте интересны стеклянные вещи, дублирующие призматический «киноглаз» камеры и обнажающие медиальную специфику вещного мира в фильме). В каче-стве примера технологии репрезентации вещи в немом кино был приведен глу-бинный фокус в фильмах Е. Бауэра, одного из первых режиссеров, задолго до Орсона Уэллса использовавшего этот прием. Вещь здесь находится на переднем плане, что напоминает остраняющие приемы живописного маньеризма, и как бы посредничает между актерами и публикой.
Отдельный аспект проблемы представляет собой репрезентация вещи в изоб-разительном искусстве. Доклад К. Ичин (Белград) «Супрематические размыш-ления Малевича о предметном мире» был посвящен философским началам су-прематизма и рассматривал отношение Малевича к предмету (вещи) в свете даоистского учения о пустоте как полноте и учение М. Хайдеггера о вещи и сосуде. Особый интерес представляет отношение Малевича к феноменологии Гуссерля — редукции видимого, которая должна привести к несомненному пра- образу. Однако Малевича интересует абсолютная отмена всего видимого, фено-менального, что должно позволить подойти к ноуменальному. Именно здесь, по мысли К. Ичин, кроется исток знаменитого призыва шагнуть за нуль форм.
Доклад Н. Злыдневой (Москва) «Антропология вещи в живописи Георгия Руб-лева» был посвящен детальному анализу и интерпретации картины Рублева «Письмо из Киева» (1930). Эта работа представляет один из вещевых натюрмор-тов художника, лежащих на средокрестии «новой вещественности» и поставан-гардного абсурда. Его семантика рассматривалась докладчиком как пиктограмма- сообщение, которая ставит бытовую вещь в парадигматический ряд тела ~ ментальности ~ речи, что позволяет проблематизировать вычленение единицы значения, категории имени и синтаксиса в изображении. Картина «Письмо из Киева» представляет собой вариант изобразительного эго-текста, частичная рас-шифровка которого может быть произведена, основываясь на свойствах и кон-фигурации изображенных вещей.
Т. Чепелевская (Москва) в докладе «Вещь из мира массовой культуры — "маг-ниты"» выбрала объектом своего исследования коллекционирование сувенирных магнитов, ставшее в последние годы массовым, охватившим многие страны увле-чением. Относя «магниты» к явлению китч-дизайна, наглядно демонстрирую-щему одну из тенденций массовой культуры — чрезмерное увеличение роли визуального элемента, докладчик с опорой на многочисленные примеры выделил и проанализировал несколько направлений бытования и развития данной формы. Многообразие тем и мотивов, образов и ситуаций, которые становятся основой изобразительного полотна «магнита», позволяет говорить о том, что наряду с чисто утилитарными функциями (фиксация посланий) «магниты» начинают об-ретать черты художественного феномена в обыденной культуре с целым набором функций (рекламная, культурно-просветительская, национально-идентифици-рующая, обучающая, игровая и др.). Особое внимание в докладе было уделено использованию «магнитов» для тиражирования религиозных сюжетов в рамках оппозиции сакральное/светское.
Тема массовой культуры стояла также в центре внимания С. Бриски (Загреб/ Риека, Хорватия). В ее докладе «Семиотический концепт предмета в массовой культуре» исходной точкой анализа стал тот факт, что прежние иерархические системы культурных оппозиций (высокое ~ низкое, элитарное ~ народное, мо-дернистское ~ массовое, эстетическое ~ прикладное) потеряли свое привилеги-рованное место в описании культурных феноменов. Такого рода ситуация не является, впрочем, по мнению докладчика, признаком интеллектуальной дегра-дации культуры: это скорее свидетельствует об осознании ее коммерциализации. То, благодаря чему та или иная вещь становится предметом всеобщего желания, находится вне этой вещи: люди хотят обладать вещью не по причине присущих ей функций или утилитарных свойств, но потому, что она функционирует как бренд, как фиктивный семиотический текст, открыто и независимо существую-щий в системе коммуникации, эффектов, клише, жанров и кодов массовой куль-туры. Тем самым форма вещи (дизайн) и раскрученность бренда, с которым эта вещь сопрягается, оказываются прочно связанными друг с другом в процессах глобализации и коммерциализации культуры. В докладе этот процесс был про-слежен на примере частного случая — хорватского бренда ОНО в свете семиоти-ческой практики постконцептуализма.
Подобный широкий разброс исследовательских практик лишь подтверждает отмеченное при открытии конференции разнообразие материальных и семиоти-ческих манифестаций вещи. Остается надеяться, что в изданном сборнике мате-риалов конференции подобная поливалентность концепта получит и свое вещественное воплощение.
Илья Кукуй