(Рец. на кн.: Неклюдова М.С. Искусство частной жизни. Век Людовика XIV. М, 2008)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2011
ГЛОССАРИЙ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ
Неклюдова М.С. ИСКУССТВО ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ. ВЕК ЛЮДОВИКА XIV. — М.: ОГИ, 2008. — 440 с. — (Нация и культура /Новые исследования: История культуры). — 3000 экз.
Просвещенные и развращенные чтением «Трех мушкетеров» и их продолжений, действие которых происходит двадцать и еще десять лет спустя, многие читатели (а особенно читатели русскоязычные, ибо, как известно, у нас Александра Дюма любят и знают больше, чем в какой бы то ни было другой стране, включая Фран-цию) пребывают в счастливой уверенности, что французский XVII в., царствова-ния Людовиков XIII и XIV, — это эпохи близкие и в общем понятные.
Рецензируемая книга блестяще показывает, насколько ложна эта уверенность. Оказыва-ется, что те реалии, которые обозначаются в нашем языке общепонятными на первый взгляд словами: «беседа», «дружба», «кабинет», «словесность», «достойный человек», «публич-ное пространство» и, главное, вынесенная в на-звание «частная жизнь», — значили в XVIIв. («веке Людовика XIV») не совсем то или со-всем не то, что кажется нам. Непонятность эта не столько лингвистическая, сколько куль-турная. В чисто лингвистическом смысле в публикуемых текстах десятка авторов второй половины XVII в. непонятных слов нет, все как будто очень просто. Но эта простота мнимая. Ни «Любовная история галлов», ни «Газета страны Нежности», ни «Попугай, или Любов-ные похождения Мадмуазель», да практически ни один из текстов, фрагменты которых включены в книгу, без авторского обрамления понят быть не может; необъяснен- ные, они остались бы набором клишированных образов, туманных метафор и не-внятных взаимоотношений. И дело, разумеется, не в том, что за вымышленными именами скрываются реальные лица, которых надо назвать по имени — имена эти для современного человека тоже, за немногими исключениями, мало что говоря-щие. В комментариях нуждается в данном случае вся система, вся культура.
Отсюда серьезная проблема — как публиковать не переведенные на русский и не включенные в современное русское культурное сознание тексты (эссеисти- ческие, псевдоисторические, галантные) этой эпохи? М.С. Неклюдова избрала тот путь, о котором писал М.Л. Гаспаров: «└чем дальше от нас комментируемая культура, тем больше она нуждается именно в таком систематическом, "концеп- ционном" описании», а не в отдельных пословных разъяснениях (НЛО. 2004. № 66. С. 73).
Именно такое
систематическое концепционное описание и предлагает Неклю-дова. В книге две
части. Первая — стостраничное авторское предисловие «Изоб-ретение частной
жизни», где автор объясняет и свою методологию, и свое понимание французской
культуры XVII в. Вторая — «Образы частной жизни», состоящая из шести глав:
«Искусство беседы», «Галантные хроники», «Портрет-ная галерея», «Карта страны
Нежности», «Замужество Мадмуазель», «Смерть Мадам». Каждая глава начинается с
общей характеристики данного аспекта опи-сываемой культуры, затем следует
перевод нескольких литературных фрагмен-
тов, причем каждый фрагмент предваряется короткой справкой об авторе, о про-исхождении
и судьбе его сочинения и о его роли в данной культурной ситуации. Авторов
дюжина: Антуан де Куртэн, аббат де Бельгард, Мадлен де Скюдери, Бюсси-Рабютен,
Сент-Эвремон, герцогиня де Монпансье, графиня де Лафайет, маркиза де Севинье,
Поль Пелиссон, Оливье д’Ормессон, Боссюэ и один аноним, автор книги «Попугай,
или Любовные похождения Мадмуазель».
Несмотря на разнообразие материала, вся книга — единое целое; здесь нельзя сказать, что тексты служат только иллюстрацией авторской мысли, но нельзя и сказать, что авторские вступления служат только комментариями к текстам; без текстов читатель мог бы счесть суждения автора голословными (и вдобавок не сумел бы оценить сложность интерпретационной задачи, стоявшей перед ав-тором), но без объяснений автора тексты оставались бы просто «вещью в себе», загадочными иероглифами, даром что речь в них идет вроде бы о вещах обыкно-венных. Именно поэтому Неклюдова совершенно справедливо выбрала такую форму подачи материала, где ее текст перемежается текстами авторов XVII сто-летия. Форма эта встречается не слишком часто, а между тем есть случаи, когда она — единственно осмысленная. Зоил мог бы сказать: почему же это авторская книга Неклюдовой, если в книге добрый десяток авторов? А вот именно по-этому — потому что без авторских комментариев, столь же лаконичных, сколь и богатых информацией, ни Скюдери, ни Монпансье, ни Сент-Эвремон не сказали бы современному русскому читателю ничего внятного.
Это единство составных частей книги подчеркнуто даже шрифтом, который на весь том один; впрочем, мне это издательское решение не кажется абсолют-но правильным; набирать тексты Неклюдовой и ее «подопечных» кеглями раз-ной величины было необязательно, а вот применить два равновеликих, но раз-ных шрифта — один для авторов XVII в., а другой для автора века ХХ! — было бы логично.
Я сказала, что многие слова в описываемую Неклюдовой эпоху значили зача-стую не то, что привыкли подразумевать под ними современные люди. Парадок-сальным образом прежде всего это относится к слову «жизнь» (а конкретнее — «жизнь частная»). При первом взгляде на заглавие книги можно подумать, что перед нами что-то вроде очередного сочинения из серии «Повседневная жизнь», где — с тем или иным числом ссылок на исторические и литературные источ-ники — нам рассказывают о том, как жили, ели, пили люди ушедшей эпохи, при-чем эти сведения подаются как объективные, не зависящие ни от какого наблюдателя. Это заблуждение Неклюдова опровергает уже фразой, открываю-щей первую часть: «Эта книга не о том, как жили люди в царствование Людовика XIV», — и уточняет эту же мысль в конце первой части: «Итак, эта книга не о том, как жили некоторые современники Людовика XIV, а о том, как посредством текс-тов они конструировали определенный образ жизни, одновременно становив-шийся и образом литературы».
Этот образ жизни Неклюдова называет «частной публичностью». Родился он далеко не сразу. То салонное интеллектуальное времяпрепровождение, которое для культуры последующего века уже совершенно естественно, в XVII веке еще нуждалось в «изобретении». Устройство королевского двора, пишет Неклюдо-ва, не подразумевало различения публичной и частной сферы. Король являлся воплощением государства, а следовательно, «структура абсолютной власти пред-полагала существование только одной публичной фигуры — короля и, соответ-ственно, единственного публичного пространства — двора. Все, что находилось за его пределами, уже не было по-настоящему публичным». Двор находился в Версале. Оппозицией двору традиционно представлялся «город», но «городское пространство в значительной мере оставалось буржуазным, структурировав-шимся за счет родственных и соседских отношений», а «промежуточного куль-турного пространства между этикетной и семейной сферой» не существовало. Созданием и «обустраиванием» этого промежуточного пространства, где «на пер-вый план выходило не социальное положение человека, а его "вежество" (civilite) и способность быть приятным обществу», и заняты герои книги. Это относится как к тем, кто в ней только описан (прежде всего маркиза де Рамбуйе с ее салоном, вошедшим в историю под названием «голубой комнаты»), так и к тем, кому в ней дано «право голоса» (в первую очередь продолжательница дела Рамбуйе Мадлен де Скюдери с ее субботними собраниями).
Частный человек — это тот, кто лишен публичных функций (как замечает Не-клюдова, французское слово «prive» смыкается здесь со своим полным омони-мом, означающим «лишенный», и, хотя они происходят от разных латинских корней, вышедший в конце XVII в. словарь Ришле не делал между ними разли-чия). Однако «лишенкой» эта «частная» сфера могла казаться только с придвор-ной точки зрения. Напротив, как показывает Неклюдова, именно в этой сфере происходили важнейшие для культуры и для литературы процессы: вырабаты-вались правила «вежества» и беседы, создавалось такое пространство, в пределах которого человек мог «ненадолго отрешиться от своей публичной роли, не опус-каясь до быта», а в 1650-е гг. возникло даже некое подобие «государства в го-сударстве», с собственным рукописным периодическим изданием — «Газетой страны Нежности», отрывки из которой представлены в книге Неклюдовой; га-зета эта представляла собой своеобразный салонный аналог «уток» (листков с изложением событий криминальной хроники) и «настоящей» информационной «Газеты» французского основоположника жанра, Теофраста Ренодо.
Кроме того, как отдельная сфера оформлялась «частная жизнь женщины» — частная, разумеется, в вышеуказанном смысле (не случайно среди авторов, чьи тексты вошли в книгу, четыре дамы). В связи с последней темой Неклюдова по-свящает несколько интереснейших страниц понятию прециозности, печально из-вестному по издевательствам Мольера в комедии «Смешные жеманницы» (дословно, собственно говоря, precieuses— прециозницы). Меж тем прециозницы (или, точнее сказать, те дамы, которые в большей или меньшей степени прибли-жались к этому культурному типу) выполняли очень важную миссию: они боро-лись за то, чтобы женщине в браке был обеспечен некий аналог «частного культурного пространства». Если «знаменитое предложение ограничить действие брачного договора рождением первого ребенка» Неклюдова считает сатирическим измышлением, которое, скорее всего, приписали прециозницам их противники, то «проблема физической несвободы замужней женщины, которая из-за частых бе-ременностей оказывалась прикована к дому», их в самом деле волновала. Чтобы сгладить это неравенство между женой и мужем, они предлагали продлить период ухаживания, «нежной дружбы», представлявшей «секуляризированный аналог тех духовных чаяний», которые обострились в обществе в эпоху Контрреформа-ции. Отсюда — влияние прециозниц на культуру, которое выражалось и в частно-стях (на с. 86 Неклюдова приводит список изобретенных прециозницами метафор, которые казались странными в их время, но с тех пор успели войти во француз-ский язык в качестве идиом), и в общем — «в пристальном внимании к внутрен-нему миру, в особенности ко всему, что выходило за рамки конвенциональных мыслей и чувств».
Пристальное внимание к внутреннему миру не следует понимать в том — пси-хологическом — духе, в каком его понимали в более поздние эпохи. Возьмем, на-пример, мемуары XVII в., о которых Неклюдова замечает, что они для человека той эпохи были «своего рода памятной запиской, подаваемой в некий департа-мент истории, чтоб жизнь автора была приобщена к общему своду». Так вот, их личностный характер заключался не в интимности в духе Руссо или Шатобриана, а лишь в том, что «автор мемуаров описывал ту часть исторического простран-ства, которая была доступна его взгляду». Сходным образом и «внутренний мир» человека XVII в. — это не то, к чему привыкли читатели позднейших романов. Например, мадемуазель де Скюдери утверждает, что «самым остроумным дамам нужен своеобразный "свидетель" их ума — представитель противоположного пола». Если смотреть с современной и/или вневременной точки зрения, это нор-мальное женское кокетство и желание понравиться. Оказывается, все не так про-сто: «…речь идет об особом понимании частной сферы, символом и воплощением которой является искусство разговора». В частном (не придворном) разговоре мужчины должны были отказываться от публичного «я» (военные — говорить не только о пушках и крепостях), и этому помогали женщины; но точно так же и женщины должны были отрешаться от быта (дом, дети, наряды) — и этому спо-собствовали мужчины. «Оба пола сходятся на нейтральной территории, где их общение имеет максимально "общечеловеческий" (а не профессиональный, со-словный или сугубо гендерный) характер», и важны в этом случае «не столько внутренние чувства, сколько выбор модели поведения» (с. 232).
Неклюдова активно использует эту восходящую к Клиффорду Гирцу трак-товку человеческого поведения как набора определенных культурных ролей (инструмент более тонкий и более дифференцированный, чем история мен- тальностей, которая, как справедливо замечает исследовательница, хороша лишь применительно к средневековому материалу). Неклюдова показывает, как рас-ширялся ролевой репертуар во французской культуре XVIIв., а вместе с ним расширялся и репертуар жанровый, причем практически все жанры, представ-ленные в книге, располагаются на границе между собственно «словесностью» и «частной публичностью» (собственно, граница эта как таковая не существовала или была очень нечеткой). Литературные тексты рождались из салонных забав (таково происхождение жанра «портретов» и аллегорической картографии) и к ним же и возвращались: например, знаменитая «Карта страны Нежности», вклю-ченная Мадлен де Скюдери в роман «Клелия», служила «доской» для настольной игры, где количество ходов определялось броском костей (игроки разбивались на пары, и добраться до одного из конечных пунктов: Нежности-на-Уважении, Нежности-на-Признательности или просто Нежности — нужно было одновре-менно с партнером). А «галантные записки» (словесное воплощение своеобразной «игры в любовь») бывали галантными не только по содержанию, но и по способу использования: ухажер читал их вместе с дамой, за которой ухаживал.
То, что делает Неклюдова с исследуемыми текстами и, шире, исследуемой эпохой, можно уподобить чтению со словарем. Еще раз повторю, дело не только в лингвистических глоссах, хотя и их в книге немало (например, установление разницы между «галантностью» и «кокетством», галантной дамой и кокеткой на с. 162—164). Дело в том, чтобы, не полагаясь на вневременные психологические объяснения, мысленно проверять каждое, даже самое простое понятие: так ли его понимали люди второй половины XVII в., как и мы? Выясняется, что интер-претационные проблемы подстерегают практически повсюду. Что говорить о га-лантности, если даже понятие «красота» в описываемую эпоху было отнюдь не похоже на наше: известный сердцеед граф де Лозен «был некрасивым коротыш-кой, однако об этом мало кто упоминает: внешние недостатки с лихвой искупались сословными достоинствами» (происхождением, воспитанием, умением себя дер-жать, богатством), а также «общей приятностью». А другой герой книги, коррес-пондент Мадлен де Скюдери и историк Французской академии Поль де Пелиссон, аттестовал сам себя как «маленького человечка с уродливым лицом», но с дамами переписывался не как безобразный коротышка, а как любезный кавалер.
Это умение Неклюдовой
интерпретировать каждое понятие, каждый мысли-тельный прием и литературный жанр
как элемент общей культурной системы ис-следуемой эпохи — одно из главных
достоинств книги. Введение в русский культурный обиход нового материала
(практически все тексты переводятся на русский язык впервые) тоже чрезвычайно
важно, но, как я уже говорила, без та-кого умного и глубокого комментария это
событие бы не состоялось. Удача «Ис-кусства частной жизни» (за которое автор
получила в
В заключение — о том, что у меня вызвало несогласие. Речь пойдет в основном о транскрипции французских слов, и прежде всего имен собственных. В перево-дах фигурируют дамы, носящие имена Серент, Плотин, Силени, Леонтин; по- французски они в самом деле произносятся именно так, но превращение их в Серенту, Плотину, Силению и Леонтину напрашивается само собой; тогда и нео-платоник Плотин не маячил бы на горизонте, и половая принадлежность всех этих существ была бы очевидна сразу. Сделать это было бы тем более логично, что рядом с поименованными дамами в тексте фигурируют Арделиза и Нанетта, Мелинта и Клелия, которые от предшествующих ничем не отличаются: по-фран-цузски они тоже произносятся без конечной гласной.
Другая проблема с титулами принцев и принцесс крови. Во Франции старшего из братьев короля принято именовать Monsieur, его жену — Madame, а старшую дочь братьев или дядьев короля — Mademoiselle. Все носители этих титулов много раз упоминаются в книге, причем Mademoiselle(герцогиня де Монпансье) фигу-рирует и как персонаж, и как автор, а Madame— Генриетта-Анна Английская — как «героиня» знаменитого надгробного слова Боссюэ. Обычно переводчики упо-требляют все эти титулы в русской транскрипции, отчего в текст вторгаются Месье, Мадам и Мадемуазель; Неклюдова поступает так же. Мне же кажется, что в этом конкретном случае гораздо лучше было бы не надевать на эти слова кириллическое одеяние, а оставить за ними их природный вид; это дало бы не-обходимое остранение, показывающее, что это именно титулы, а не просто обо-значения господина, дамы или барышни. Но если это — мое сугубо субъективное мнение, то есть другая, более объективная вещь: произношение «мадмуазель» (так герцогиня де Монпансье именуется в рецензируемой книге) — это произно-шение ХХ в.; даже в XIX в., не говоря уже о столетиях более ранних, словари ре-комендовали произносить Мадемуазель; немые «е» в ту пору проглатывались гораздо реже, чем сейчас.
И наконец, самое последнее: «марди-гра», на мой взгляд, совершенно необя-зательно оставлять в виде транскрипции, а можно перевести как «последний день карнавала», каковым этот «жирный вторник», предшествующий первому дню поста — «пепельной среде», и является.
В процитированной выше статье Гаспаров писал о том, что в принципе воз-можны «комментарии предельно широкого охвата, например ко всей елизаветин-ской драме или ко всей русской романтической поэме», но уточнял, что таких ему, правда, видеть не приходилось. Пожалуй, можно сказать, что М.С. Неклю-дова создала именно такой комментарий к определенному пласту, французской словесности второй половины XVII в., причем пласту, чрезвычайно важному для дальнейшего развития французской культуры. И комментарий этот оказался не-стандартным по форме и глубоким и тонким по содержанию.