(Кембридж, Кингс- колледж, 4—5 июня 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2011
СРАЖЕНИЯ ЗА ПАМЯТЬ,
ВОЙНЫ ВОСПОМИНАНИЙ
Научный семинар
“ВОЙНА ПАМЯТИ: КУЛЬТУРНАЯ ДИНАМИКА В РОССИИ, ПОЛЬШЕ И УКРАИНЕ”
(Кембридж, Кингс-колледж, 4—5 июня 2010 г.)
4—5 июня 2010 года в Кингс-колледже Кембриджского университета состоялся семинар “Война памяти: культурная динамика в России, Польше и Украине”, открывающий работу научного проекта при поддержке Humanities in the European Research Area (HERA). Этот трехгодичный международный проект под руководством профессора Александра Эткинда объединяет исследователей университетов Кембриджа (основная часть проекта осуществляется на факультете славянских исследований), Бергена, Тарту, Хельсинки и Гронингена. На семинаре были представлены общая концепция проекта и исследовательские планы его рабочих групп.
Ключевое понятие в проекте “Война памяти” — сражения за “свое” прочтение истории XX века в странах Восточной Европы, столкновения различных интерпретаций советского и постсоветского прошлого. Процесс переосмысления событий истории, исходя из перспектив и задач настоящего времени, — распространенная культурная и политическая практика. В двухтысячные годы перед странами прежнего “социалистического лагеря” и бывшими советскими республиками стоят задачи конструирования национальной идентичности и самоопределения по отношению к советскому наследию. Выработка групповой солидарности по отношению к прошлому даже в рамках одного государства дается непросто. Истории постсоветских и, шире, европейских стран настолько переплетены, что изменение приоритетов и трактовок прошлого, выделение и ресемантизация того или иного события одной стороной неизбежно вызывают ответные реакции в других государствах. Выбор памятных дат, определение героев и жертв, трактовки событий в публичном пространстве становятся предметом переговоров, дискуссий, конфликтов. Состояние неопределенности в оценке недавнего прошлого не только заставляет переписывать ученые труды и учебники истории, но и побуждает людей заново интерпретировать собственные воспоминания или пытаться отстаивать личные версии памяти. Смена ориентиров на государственном уровне отзывается в семейной истории.
Исследователи истории стран Восточной Европы XX века часто характеризуют культурные и политические процессы постсоветского периода в терминах “переходной парадигмы”, как переход от тоталитарных государств к современным государствам либеральной демократии. Но политико-юридические и социально-экономические термины не всегда улавливают сложность происходящих изменений.
В рамках обозреваемого проекта предпринимается попытка разработать “парадигму памяти” — сеть категорий, с помощью которых можно было бы на социокультурном и антропологическом уровнях описать разнообразие практик непрерывного пересоздания и означивания исторических событий. В центре внимания — переговоры и “сражения” о смыслах советского и постсоветского прошлого, разворачивающиеся в публичном пространстве между Россией, Украиной и Польшей в последнее десятилетие.
“Война памяти” — междисциплинарный исследовательский проект, в котором используются подходы из различных наук — социологии, истории, культурологии, лингвистики, филологии, социальной и культурной антропологии. Его методологическая база включает положения из исследований памяти и групповой идентичности Ассмана, Хальбвакса, Андерсона, Нора и Рикёра, вплоть до современных работ Уинтера. Особое внимание уделяется медийному конструированию и артикуляции памяти: тому, как в средствах массовой коммуникации, кино, литературе создаются и тиражируются образы прошлого, обращенные к самоидентификации людей; как в медиа ведутся бои за право интерпретации коллективных и частных воспоминаний. В условиях плотности и высокой скорости обращения информации человек постоянно сталкивается с вызовами самоопределения по отношению к прошлому: принимать или отвергать новые интерпретации событий в учебниках, публицистических текстах, заявлениях политиков, в кино, литературе, в Интернете.
Семинар открылся докладом Джея Уинтера (Йельский университет) “Размышления о тишине”2. В XX веке, по мнению Уинтера, западная культура переживала “бум памяти”: рост внимания к воспоминаниям, признание их значимости для реконструкции прошлого и для выстраивания группового и индивидуального настоящего, попытки концептуализации памяти с точки зрения разных дисциплин, разработки в области психоанализа и терапии, создание множества культурных текстов о памяти. Этот “бум” связан не только с Холокостом, но и с Первой мировой войной, после которой в культуре закрепились определенные матрицы памяти-воспоминаний-травмы и сложились сценарии отношения к военному прошлому. Холокост добавил к этому новые роли “свидетеля” и “выжившего”. Каждой роли соответствуют свои формы припоминания, разговора и молчания о прошлом. По мнению Уинтера, сторонника антиэссенциалистской позиции, не существует “памяти” per se: воспоминания изменчивы, они артикулируются в речи, по-иному “проговариваются” в разных контекстах. Докладчик сосредоточил внимание на социальных стратегиях молчания и тишины: молчание — не синоним беспамятности; тишина не подразумевает отсутствия значений — она сама по себе первая ступень коммеморации. Исследователю важно задавать вопросы о различии того, что говорится и не говорится: что не собрано в архивах? О чем не рассказывают в мемуарах? Кто и зачем молчит о прошлом? Значение тишины как культурной практики может быть перформативным (как в музыкальной композиции Джона Кейджа “4:33”). Так, тишина всегда сопровождает войны. Это литургическая тишина, минуты молчания, или замалчивание острых тем во избежание новых травм или конфликтов. Есть смысл и у “политической” тишины — публичном молчании о чем-то известном, но неудобном. Тишина и право расспросов о травматическом коллективном прошлом распространяются на определенные поколения, например дедов и внуков. Они гендерно обусловлены: женщины имеют больше прав выпытывать “правду” о прошлом и рассказывать о пережитом. Припоминание сталкивается с огромным количеством препятствий — политических, психологических, личностных, а также с установками, согласно которым лишь немногие имеют привилегию контролировать высказывание о прошлом. В обществе есть “поэтическая лицензия” — право на нарушение молчания художниками, литераторами, “сумасшедшими”. Но это и обязанность историка. В противопоставление психотерапевтической парадигме “бума памяти” (примирение, лечение, забывание, прощение) исследователь, по мнению Уинтера, обязан выйти за пределы морализации: не “прощать”, отказываясь от дальнейшего изучения событий прошлого, а раскрывать секреты и делать знание о прошлом публичным, даже вопреки своей принадлежности к той или иной группе и национальной культуре. Эта тема важна для конфигурирования современной Европы — не только для академического знания, но и для публичной истории. Задача ученого — вынесение за пределы Академии знания о травмах и посттравматическом опыте для переопределения национальной и личностной памяти. Для проекта “Война памяти” следует не только поднимать эту тему в пространстве книг и научных журналов, но и делать ее предметом публичного знания и обсуждения.
После обсуждения лекции последовала серия презентаций участников проекта “Война памяти”. В своем докладе “События памяти в транснациональном пространстве” руководитель проекта Александр Эткинд (Кембридж) представил основные методологические установки общей работы исследователей. Специфическая черта проекта — его сетевой характер: специалисты из разных областей знания и различных институтов предпринимают попытку совместной работы в рамках оформляющейся дисциплины исследований памяти в Восточной Европе. Участники проекта планируют связать три опыта национальной памяти в Польше, России и Украине. Речь идет не столько о сравнении, сколько об изучении взаимодействий трех культур в сфере конструирования памяти о XX веке, об исследовании их диалогов, атак, контратак и обороны друг от друга или от третьей стороны. Для такого анализа вводится понятие “событие памяти” (memory event); оно подразумевает новую интерпретацию прошлого, создающую разрыв с его принятыми культурными трактовками. События памяти второстепенны по отношению к историческим событиям. Культурные жанры, в которых они могут реализовываться, многообразны. Это политические решения и исторические дебаты, школьные учебники, ритуалы, именования и переименования географических объектов, возведение и разрушение памятников, фильмы, романы, выставки. События памяти редко бывают однократными. Они воспроизводятся в измененных, но узнаваемых формах, создавая структуры, которые и являются объектом данного исследования. Понятие события памяти отсылает к “событию” Алана Бадью и “месту памяти” Пьера Нора. События памяти определены, скорее, темпорально, как моменты трансформации публичной сферы, чем пространственно, как зафиксированные локусы национальной территории. Они создают временные эффекты, которые порождают вторичные волны и со временем кристаллизуются в виде общих культурных символов. В философских рассуждениях Бадью события сопоставлены с ситуациями. Появляясь спорадически из ситуаций, события имеют взрывную силу: они трансформируют прежнюю ситуацию и придают форму новой; они меняют и оформляют культурную память в социуме. События памяти — означающие, которые выстраивают друг с другом синтагматические отношения, независимо от означаемых исторических фактов и процессов. У них своя динамика, зависящая не от прошлого, а от настоящего времени. По мере повторения они ритуализируются и рутинизируются, но и самое выхолощенное событие может изменить свой смысл. Так, день Октябрьской революции, ежегодно отмечаемый в СССР 7 ноября, в 1996 году в России превратился в День примирения и согласия; затем в 2005 году праздник был переименован в День народного единства; праздничная дата была перенесена на 4 ноября в ознаменование освобождения от польско-литовской интервенции в 1612 году. Между 1612 и 1917 годами нет связи, но в обыденных практиках празднования есть преемственность от 4 ноября к 7-му. Хотя событие памяти изменило имя, значение и дату, оно воспринимается как единое целое. Событиям памяти свойственна серийность, но характер повторения варьируется (события памяти, отражающиеся в фазах, — M-shaped memory events; события, вспыхивающие в одной точке и потом затухающие и исчезающие, — L-shaped events; события, оставляющие долговременные следы, — Q-shape events). Они имеют своих авторов и исполнителей, так же как фильмы: есть режиссеры и продюсеры памяти, ее цензоры и противники. В событиях памяти как в мультимедийных продуктах происходит взаимодействие между “железом” (локусы, памятники и т.п.) и “программным обеспечением” (исторические, литературные и другие тексты). Культурная память зависит от баланса между местами и событиями, монументами и текстами, следами прошлого и историями о них. Есть и третий компонент, “призраки памяти” (ghost ware): чтобы представить ужасное прошлое, память нередко выбирает нерепрезентационные формы. Тишина — это один из типов нерепрезентационной памяти. Другой — это призраки, монстры и другие фантазии. События памяти “интертекстуальны”: последующие события ссылаются на предшествующие, и все они отсылают к тому, что учредило всю серию. Их серийный характер размывает интуитивное различение между актами и продуктами памяти. События памяти могут быть перформативными: они способны изменить то, как люди помнят, воображают и говорят о прошлом. Сила воздействия такого события зависит от обоснованности претензий (воспринимает ли сообщество описание прошлого как правдивое), от оригинальности (воспринимается ли оно как нечто новое и отличное от принятой версии прошлого) и от претензий на идентичность (согласно ли сообщество принять меняющееся видение прошлого как центральное для своей идентичности).
В проекте “Война памяти” предпринимается исследование ландшафта социокультурной памяти о советском прошлом. Каким образом в двухтысячные этот ландшафт формировался на различных уровнях — от политических заявлений до художественных произведений — в культурах трех изучаемых стран? Для этого предполагается провести анализ различных типов текстов, начиная с государственных документов. Этой проблематике было посвящено сообщение Марии Мэлксу (Тарту) “Стратегии защиты коммунистического наследия в Польше, Украине и России”. В центре внимания этой работы — политика государственно санкционированной памяти в Восточной Европе; памяти, которая производится элитами и контролируется национальными институтами. В проекте анализируются шаги, предпринимаемые для охраны или криминализации коммунистического наследия, а также исследуется соперничество между разными мнемоническими сообществами за интерпретацию “общей европейской памяти”. На фоне стремлений правительств Польши и Украины осудить советское коммунистическое наследие и усилий государственных структур России приравнять такие трактовки к “фальсификации истории” ведутся диспуты, совершаются попытки переписывания истории Второй мировой войны и сталинизма, совершаются демонстративные жесты в отношении монументов (например, предложение польского Министерства культуры о сносе советских памятников или установка памятника Степану Бандере во Львове). События памяти, по мнению докладчика, должны изучаться с привлечением законодательных актов, политических инициатив на национальном и общеевропейском уровнях, нормативных документов о признании ответственности, контрибуциях и примирении, судебных дел о героях и преступниках Второй мировой войны, личных текстов “воинов памяти” — политиков, активистов — участников конфликтов. Варьирующиеся оценки коммунистического наследия и интерпретации Второй мировой войны имеют практическое значение не только для национальной идентичности трех государств, но и для общеевропейской памяти об истории XX века. Политики ведут борьбу за то, чтобы их трактовки были признаны в Европейском союзе. Сравнительные успехи или неудачи попыток прийти к общеевропейскому консенсусу по проблемам истории XX века указывают на влиятельность “войны памяти” и на роль взаимодействий между различными мнемоническими акторами в Польше, Украине и России.
В своем докладе “Есть ли у украинской истории память?” Рори Финнин (Кембридж) предложил концептуальную модель для исследования публичной памяти о событиях советского прошлого в Украине. Для исследования поставленных задач следует различать историко-культурные области этой страны, население которой сталкивается с различными проблемами в воспоминании о прошлом. Так, новый памятник Сталину, установленный в мае 2010 года в Запорожье, предлагает “забыть” о приблизительно тридцати тысячах местных жертвах Голодомора 1932—1933 годов. В Крыму возвращение крымских татар изменило траектории местных российских и украинских проектов памяти. В Волыни воспоминания о насильственных перемещениях и истреблении евреев, поляков и украинцев блокируются разными способами. Внимание к этим трем областям позволяет исследовать не только современные украинско-польские и украинско-российские взаимоотношения, но и отношения украинцев к национальным меньшинствам и коренным народам. О них хочется думать как о созидательных попытках переработать и преодолеть общие травматические воспоминания о чистках, голоде и насильственном переселении. “Память” и “история” работают как формы репрезентации, но если история стремится к власти, то память больше обращена к поискам аутентичности. История предполагает, что она уже наделила смыслом прошлое; таким образом, она нацелена на свое собственное завершение. Память, в частности дискурсивные феномены (истории, песни, фильмы), при помощи которых она распространяется, — это непрерывный процесс порождения новых значений. В докладе теоретическое рассуждение сопровождалось виртуальным туром по сложному мемориальному ландшафту Киева и иллюстрировалось примерами украинских политических ток-шоу, посвященных проблемам памяти в Украине и на постсоветском пространстве. Присутствие Прошлого в настоящем времени, необходимое для самоопределения людей и наций, ощущается не только в Украине и России, но, шире, в постсоветских странах Восточной Европы. Эта мысль развивалась в докладе Харальда Выдры (Кембридж) “Острова памяти и конститутивные мифы в польской идентичности”. Опираясь на предложенное Роланом Бартом понимание мифа как натурализации идеологических установок, Выдра сосредоточил внимание на мифах о собственном “я” народа и особой истории Польши. По мнению докладчика, основные позиции по отношению к прошлому, важные для польской национальной идентичности, — это мысли о жертвенности поляков на протяжении всей истории и об их естественной “европейскости”. В докладе было показано взаимодействие этих двух мифов в различных событиях и текстах, например в 1989 году на примере движения “Солидарность”. Так, в 1989 году в публичной памяти о событиях XX века в Польше не произошло примирения. Нерешенными остались два вопроса: один, адресованный Германии, о судьбе поляков во время Второй мировой войны, и другой — России об официальном признании вины за трагедию в Катыни. Проблема реинтерпретаций прошлого в медиакультуре подробно разбиралась на семинаре на примерах авторского и массового кино. Это средство коммуникации оперирует доступными языками, обращаясь к широкой аудитории, поэтому при помощи фильмов и режиссеры и поддерживающие их различные политические группы в изучаемых странах стремятся делать “сильные высказывания” о прошлом. Такие медийные высказывания призваны солидаризировать аудиторию, сплачивать ее в понимании того или иного события национальной истории.
В докладе Матильды Мроз (Кембридж) “Кинематографические истории в современной Польше” обсуждались стратегии репрезентации советской истории в фильмах. В послевоенной Польше кино стало едва ли не главным средством культурного выражения. В фильмах, в обход советской цензуры, проговаривались табуированные темы. Так, в фильмах о войне 1950—1960-х перед зрителями представали негероические образы трагедий и жертв, запечатлевалась память о таких группах, как некоммунистическое движение Сопротивления. Кино выработало свои формы работы с опытами потери, оплакивания, надежды и примирения. Несмотря на спад интереса к историческим фильмам после 1989 года, ключевые события польской истории XX века продолжают исследоваться в рамках художественных жанров. От популярного кино трудно ожидать политической нейтральности: в фильмах акцент переносится на преступления по отношению к полякам со стороны не только гитлеровцев, но и советских военных и властей. Эта тема была продолжена Матильдой Мроз на следующий день в сообщении о фильме Анджея Вайды “Катынь”. Фильм Вайды был воспринят в Польше как реалистическая репрезентация прошлого, как исторический документ. Эффект реализма строится при помощи определенных художественных средств — драматизации, управления эмоциями зрителей, неизбежного упрощения при переводе истории на язык формул. Тем не менее, апеллируя к национальной памяти, фильм создает ощущение катарсиса, поддерживая традицию презентации жертвенности польского народа.
Образам национального прошлого в кинематографе и литературе был посвящен и доклад Сандера Брауера (Гронинген) “Действие и память в польских, российских и украинских фильмах и прозе”. Основное внимание в докладе фокусировалось на нарративных стратегиях конструирования событий, героев и жертв истории (по аналогии с разработками Хейдена Уайта). В изучаемых текстах, сопротивляющихся или создающих имперский нарратив (например, в таких фильмах, как “Катынь”, “Тарас Бульба”, “Железная сотня”, “Степан Бандера. Цена свободы”, “1612” и т.д.), идеологические установки представлены с учетом правил организации художественного текста, ориентированного на эмпатию аудитории. В исследовании ставятся вопросы о том, какие именно истории рассказываются о прошлом, какие версии пользуются успехом у публики, как рынок выбирает и формирует заказ на те или иные исторические нарративы; как конструируется историческое событие, позиционируются герои, антигерои и жертвы и как выстраивается отношение к ним зрителей и читателей. Не менее значимо изучение событий памяти в средствах массовой информации: газеты, журналы и электронные медиа ежедневно учреждают версии прошлого, предлагая аудитории воспринимать их как элемент легитимного символического порядка и часть персональной памяти. Через печатные СМИ и телевидение транслируются установки политиков и властных институтов.
Финская группа участников проекта исследует, какими способами российские медиа представляют национальную идентичность, на примере репрезентации Великой Отечественной войны. Так, Маркку Кангаспуро (Хельсинки) в докладе “Использование истории в политике идентичности в Восточной Европе” сосредоточил внимание на том, как исторические события, интерпретированные политиками, “работают” в российских СМИ. У российской культуры есть набор “икон”, в отношении которых действуют строгие конвенции, регламентирующие репрезентацию: к их числу относится тема Великой Отечественной войны. Однако в процесс создания “локальной” российской национальной идентичности вовлекается множество глобализированных медийных практик. Споры о истории в российских медиа вписывают Россию в более широкий контекст общеевропейских дебатов о прошлом и будущем Европы. Трения между национальными и глобальными процессами в России связаны с вопросом о свободе слова и с общими дискуссиями о культуре медиа. Россия, по мнению докладчика, играет решающую роль в медийной “войне памяти”. Так, в 2009 году президент Д. Медведев учредил комиссию, чья цель — создание “официальной истории”, направленной против “антироссийских исторических фальсификаций”, в частности по вопросам Второй мировой войны. Такие реакции иллюстрируют потребность власти, несущей огромные идеологические и геополитические потери, определить свое место в европейском и глобальном пространстве XXI века. При помощи своих интерпретаций истории Россия представляет себя не только как суверенное государство, но и как страну, вносящую вклад в европейскую культуру и политику. В данном исследовании представляется возможным изучить репрезентации Великой Отечественной войны и границы свободы слова в медиа. Как Великая Отечественная война, краеугольный камень российской идентичности, сформированный в советские времена и усиленный при Путине, поддерживается российскими медиа? Где проходят границы для свободы выражения мнений? При помощи этих вопросов можно анализировать российскую национальную идентичность и ее связь с транснациональным процессом создания европейской идентичности.
Эту проблематику развил Юсси Лассила (Хельсинки) в докладе “Конструирование российской идентичности в медиа: между историей Второй мировой войны и будущим европейскости”. В России в процессе строительства нации ощущается противоречие между ориентацией на западные институты, демократию и гражданское общество и возрастающим желанием централизованного порядка, подкрепленного идеей национальной уникальности. Это напряжение между двумя моделями европейской идентичности — старой, модернистской, основанной на идее национальных суверенных государств, и современной, транснациональной, ориентированной на общую постмодерную “европейскость”. Обе эти конструкции обнаруживаются в культурной традиции разговора о Великой Отечественной войне. Задача исследователя, в частности, состоит в том, чтобы проанализировать внешний и внутренний образы страны: внешний ориентирован на “экспортное” использование и определяет ее репутацию (“что другие думают о нас”); внутренний работает на национально-государственном уровне (“чего мы на самом деле хотим”). Нередко внутренний имидж страны выстраивается с оглядкой на внешний, и наоборот, — внутренний образ настолько важен, что он предъявляется как часть внешнего. Как полагает докладчик, это можно проследить на примере празднования Дня Победы в России. Так, в интервью Д. Медведева в “Известиях” накануне 9 мая 2010 года Победа интерпретируется как общероссийский вклад (без участия Сталина) в несоветское европейское благосостояние, ставшее возможным после поражения нацистской Германии. Критика Сталина в интервью не мешает высокой оценке великого национального события, несмотря на его связь с советской системой. Но и эта десталинизация и десоветизация внутреннего образа встретила жесткую критику в комментариях к интервью. Отступления от официального дискурса внутреннего образа, даже сделанные главой государства, обнаруживают культурные границы российской традиции Великой Отечественной войны.
Часть исследователей проекта “Война памяти” изучают стратегии охраны памяти и сражений за свои версии истории в новых медиа. В докладе Джены Хаулет (Кембридж) “Веб-сайты памяти в состоянии войны” обсуждался вопрос об устойчивости риторических фигур, с помощью которых люди говорят о памяти, в данном случае — коллективной, национальной памяти о XX веке. В современном российском дискурсе о прошлом актуальна старая позиция: знать правду об истории важно, чтобы не повторять ошибок прошлого. Основные топосы, встречающиеся в текстах о прошлом, — это проклятие памяти (damnatio memoriae), примирение с памятью (reconcilio memoriae) и изобретение памяти (inventio memoriae). Эти классические топосы не только легко обнаруживаются в текстах новых медиа, но и определяют интерпретацию событий истории России XX века на сайтах разной идеологической направленности. Например, проклятие памяти — www.remember1937.hrworld. ru, www.memo.ru; примирение с памятью — www.pobeda.aport.ru, www.obdmemorial.ru (существенно менее распространенный способ обращения с памятью на российских веб-сайтах; в данном случае можно констатировать прием “похищения” слов либерального дискурса и их использования на официальных сайтах). Важная стратегия — изобретение памяти, сбор “компромата” на прошлое, вольная интерпретация исторических документов — www.forummsk.org, www.stalinism.ru.
В докладе Джулии Федор (Кембридж) “Стражи российской памяти” был представлен обзор движения “антиисторического ревизионизма” в России, ключевые институты и люди, предъявляющие права на роль стражей российской памяти. Основное внимание уделялось влиятельным неправительственным общественным антиревизионистским организациям и новому поколению “воинов памяти”. Так, в докладе говорилось о деятельности историков-консерваторов, родившихся в 1980-е и защищающих советское прошлое, на примерах текстов на сайтах Фонда “Историческая память” (http://www.historyfoundation.ru/) и научно-популярного журнала “Актуальная история” (http:// actualhistory.ru/). Ключевые слова и фразы, “запускающие” в новых медиа дискуссии о защите национальной памяти, — “Катынь”, “Голодомор”, “Вторая мировая / Великая отечественная война”, “отрицание роли России во Второй мировой войне”. В докладе были представлены ключевые стратегии и установки антиревизионистов и намечались некоторые контуры производимых ими ландшафтов памяти. В российском сегменте Интернета происходят важные процессы по освоению новых ролей для самоидентификации по отношению к советскому прошлому: разработка мифа “об украденной Победе” позволяет сочетать роли победителей и жертв, актуализировать значимость защитников памяти, как бы находящейся под смертельной угрозой. Среди основных опасностей — угроза потери памяти (“стать манкуртами”) и самих себя, угроза фальсификации истории со стороны Украины, Грузии, стран Балтии. Характерная черта антиревизионистского дискурса — присвоение им антитоталитарных слоганов и риторики, их инверсия.
Интернет-дискуссии рядовых пользователей о советском прошлом исследовались в работе Веры Зверевой и Эллен Руттен (Берген). Интернет-культура в постсоветских странах специфична: Интернет, принимая во внимание слабость публичной сферы, стал местом интенсивных социальных взаимодействий. Пользователи в России и в Украине составляют чрезвычайно активную, политизированную среду. Блоги, форумы, социальные сети, как и сайты, посвященные историческому прошлому, стали важными местами для обсуждения травматического опыта советской и постсоветской истории.
В докладе Веры Зверевой “Цифровые диаспоры и язык памяти в России и Украине” говорилось об исследовании того, как в онлайновых сообществах производится и транслируется память о советском прошлом этих стран. В странах бывшего СССР “прошлое” изменчиво. Память, которая производится и разделяется в Интернете, тоже не стабильна. На нее влияют повестка дня и словарь СМИ, она должна отвечать приоритетам сообществ и целями утверждения своей версии прошлого. Несмотря на прагматический характер и тесную связь с политической конъюнктурой, “интернет-опосредованные” воспоминания становятся частью личного опыта членов сообществ. Это заставляет говорить о процессуальном характере “памяти” и “воспоминаний”. Новые цифровые технологии требуют перевода и адаптации всех материалов к специфическому языку Интернета и его сервисов. Этот фактор влияет на риторику памяти и вызывает к жизни новые формы текстов, связанных с коммеморацией. “И-нет-общение” производит новые ритуалы поддержания солидарности в сообществах — совместного припоминания и оплакивания, высмеивания чужих версий истории и памяти. Что цифровые медиа меняют в разговорах о прошлом? Какие новые черты коллективные и индивидуальные воспоминания приобретают в Сети? Что в групповую память привносит интерактивность? Участие в сообществах, посвященных памяти, не ограничено границами национальных государств. Термин “цифровая диаспора”3 используется обычно для описания онлайновых коммьюнити иммигрантов. С его помощью можно характеризовать пользователей Интернета, идентифицирующих себя с русскими/россиянами и украинцами, рассредоточенными по миру. Цифровая диаспора не обязательно соотносится с этническими и государственными границами и даже с языками. Предположительно, участники таких сообществ разделяют некоторые общие положения в групповой идентификации. В проекте изучаются конкретные формы, в которых участники сообществ Рунета и Укрнета продуцируют, транслируют и защищают свои версии памяти о прошлом. Воспоминания в Интернете представлены в виде вербальных и аудиовизуальных текстов, часто в повествовательной форме. Их изучение предполагает анализ языка памяти в широком значении: язык — речевое/текстовое поведение — нарративы памяти — коммеморативный дискурс. В исследовании предстоит сосредоточиться на семантике и ресемантизации ключевых слов, их организации в нарративы, их функциях в разных типах текстов.
Второй день семинара был посвящен проблеме памяти о событиях в Катыни в Польше, Украине и России. Петр Косицки (Принстонский университет) в докладе “Катынь в Польше” представил подробный исторический обзор того, как строилась память о трагедии в Катыни в послевоенное время, в социалистической Польше и в постсоветском польском государстве. “Катынь” — собирательное имя для расстрелов польских граждан, которые производились НКВД в России, Западной Украине и Западной Белоруссии: 4243 человека было убито в Катыни, 3809 — в Пятихатке у Харькова, 6311 — в Медном около Твери и более 7000 в других лагерях и тюрьмах. После обнаружения немцами в 1943 году захоронений в Катыни последовала долгая дипломатическая война за установление виновников этого преступления. Память о Катыни строилась как интернациональная. Международное расследование всегда трактовало это событие как “преступление”, по аналогии с нюрнбергской терминологией. С 1956 года говорить об этом событии стало невозможным. В докладе было показано, что запрещенная в социалистической Польше память о Катыни поддерживалась в эмиграции и Польской Народной Республике как диссидентская. В 1989 году расстрелы в Катыни были признаны преступлением сталинизма. В течение ряда лет открывались все новые архивные документы. В Польше велись бои разных политических сил, интеллигенции и среднего класса, правых, националистов, за интерпретацию семейной и национальной памяти, освященной этой трагедией. В настоящее время между Польшей и Россией идет важный процесс взаимного примирения. После обнародования части прежде закрытых документов основной запрос к России — открыть полную документацию по делам казненных польских граждан с тем, чтобы семьи могли установить судьбы всех погибших. В 2010 г. тема Катынских расстрелов остается весьма значимой для национальной исторической памяти в Польше.
Рори Финнин в презентации “Катынь в Украине: средство и метафора” предостерег против того, чтобы говорить о Катыни в единственном числе: по его словам, есть много “Катыней”. Это слово служит своего рода знаком для современной Украины. С Катынью сопоставляется Голодомор, она рассматривается как метафора для сталинских преступлений. В то же время если Катынь стала символом, то другие зверства сталинизма почти не вспоминаются. Так, память о расстрелах в украинской Пятихатке, где солдаты НКВД казнили около 4000 поляков и тысячи украинцев и русских, сохраняется в существенно меньшей степени. Финни показал, что Катынь стала мерой для международной оценки страданий украинцев при советской власти, в эмиграции после Второй мировой войны. Она рассматривалась в качестве сопоставительного образа для воспоминания о забытой трагедии в Виннице, где НКВД казнило более 9000 человек в 1937 и 1938 годах (Украинская Катынь).
Заключительный доклад Александра Эткинда “Катынь в России” был посвящен обзору современных российских дискуссий об этом событии. Обращает на себя внимание то, сколько за семьдесят лет было потрачено сил на то, чтобы скрыть или разоблачить это преступление. Несколько поколений советских официальных лиц не только уничтожали свидетельства, но и прилагали усилия, чтобы сфабриковать полноценную альтернативную историю этого события. Затем, начиная с М. Горбачева в 1990 году, все российские лидеры признавали вину советского правительства за эти расстрелы. Что заставляло российских лидеров признавать эту вину, пусть частично и непоследовательно? Возможно, стремление рационализировать это преступление. Но наделение Катыни смыслом — невыполнимая задача. В современной российской культуре трагедия Катыни нередко воспринимается как проявление длинной истории баталий между Польшей и Россией. Вместо того чтобы противостоять преступлению, российские официальные лица включают это событие в долгую историю польско-российской вражды. Но должна ли касаться Катыни история российско-польских отношений, если советские институции убивали поляков тем же способом, что и русских, украинцев, евреев, грузин? Примечательно расхождение между исполнительной и судебной властями по катынскому делу: президенты и премьер-министры признают это преступление, а российские суды относят его к недоказанным. 34 иска потомков польских жертв Катыни рассматривались в московских судах, и все были отклонены. Прокуратура закрыла это дело в 2004 году: из 183 томов дела лишь 67 были отданы польской стороне; остальные не были переданы как содержащие военные секреты 1940-х годов. Крушение самолета Л. Качиньского по дороге к месту памяти жертв Катыни заставило официальных лиц двух стран пойти навстречу друг другу по многим позициям. Вопрос, который встает в связи с этим, — хотят ли граждане постсоветской России быть новой нацией, признающей разрыв с советским прошлым? Сталинизм был преступным режимом. Его преступления нуждаются не в “понимании”, а в изучении. Многие в России ощущают преемственность с советским периодом и не могут занять внешнюю позицию. А для позиции преемственной самоидентификации решающим становится вопрос “почему?”, который задается снова и снова. Если Россия 2000-х — другая культура, политика и народ, то открывается возможность посмотреть на преступления в Катыни извне и осудить их вместе с другими народами мира.
В заключение семинара его участники выразили надежду на сотрудничество в рамках данного проекта с заинтересованными профессионалами России, Украины и Польши для всестороннего обсуждения проблем памяти об общем прошлом трех стран.
Вера Зверева
__________________________________________________
2) См. также: Winter J. Sites of Memory, Sites of Mourning: The Great War in European Cultural History. 1995; Idem. Remembering War: The Great War between History and Memory in the 20th Century. 2006.
3) Brinkerhoff J. Digital Diasporas: Identity and Transnational Engagement. 2009; Everett A. Digital Diaspora: A Race for Cyberspace. 2009.