(Рец. на кн.: Gasparov B. Speech, memory, and meaning: intertextuality in everyday language. N.Y.; Berlin, 2010)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2011
В.И. Подлесская
СМЫСЛЫ И ТЕКСТЫ В ПОВСЕДНЕВНОЙ РЕЧИ
Gasparov Boris. SPEECH, MEMORY, AND MEANING: INTERTEXTUALITY IN EVERYDAY LANGUAGE. — N.Y.; Berlin: De Gruyter Mouton, 2010. — XII, 302 p. — (Trends in Linguistics. Studies and Monographs. Vol. 214).
Новая книга Б.М. Гаспарова “Речь, память, смысл: Интертекстуальность в повседневном языке” строится на фундаменте его монографии, изданной “НЛО” в 1996 г.1, однако не может числиться ни по ведомству “исправленного и дополненного издания”, ни по ведомству “авторизованного перевода”. Сущность защищаемой теоретической концепции осталась прежней, однако акценты расставлены иначе: в русской монографии лингвистика помещалась в контекст философии и, шире, гуманитарного знания, новая же книга более узкоцеховая.
В центре внимания — модель речепорождения и речепонимания, названная автором интертекстуальной, поскольку восходит к перенесенному на лингвистическую почву представлению об интертекстуальности, первоначально сложившемуся в рамках литературоведения. В отличие от составляющих мейнстрим современной лингвистики алгоритмических порождающих моделей, интертекстуальная модель предполагает, что говорящий реализует речевое задание не последовательно строя переходы от смысла к тексту, а “пристраивая” и “подстраивая” уже имеющиеся в его памяти готовые блоки. Эти блоки (“коммуникативные фрагменты” — в терминах автора) запечатлены в памяти вместе со сведениями об их предыдущих использованиях — контекстах, коннотациях и проч. Говорящий вставляет такой блок в текущий контекст или в неизменном виде, или слегка “подгоняя” некоторые его параметры. Текущее употребление языкового выражения всегда подключает все предыдущие употребления со всеми их смысловыми вариациями, вертикальными и горизонтальными связями. Коммуникативные фрагменты объединяются в более крупные единицы, близкие к тому, что традиционная лингвистика назвала бы высказыванием. Объединение коммуникативных фрагментов строится по определенным, гибким, но изначально заданным в языке схемам (“коммуникативным контурам” — в терминах автора). Множество коммуникативных фрагментов и объем каждого — зыбки и текучи. Коммуникативный фрагмент может представлять собой устойчивое сочетание из двух слов, а может быть весьма протяженным прецедентным текстом, например пословицей или общеизвестной цитатой. Число коммуникативных контуров, напротив, не так велико, а объем отдельного контура изначально задан. Ограничения на объем коммуникативного контура связаны, в частности, с просодическими и, шире, физиологическими особенностями естественного речепорождения. Например, возможности человеческого дыхания (ограниченный временной интервал вдоха/выдоха) позволяют произнести интонационно целостные, без пауз высказывания лишь весьма небольшой протяженности.
Потенциальных сторонников предлагаемой в книге интертекстуальной модели следует искать, в первую очередь, среди лингвистов, занимающихся живым и, в особенности, устным языком. Факты неподготовленной устной речи легко пополняют арсенал аргументов в пользу интертекстуальности повседневного языка. Именно в спонтанной речи исследователь получает доступ и к множеству “строительных блоков”, и к “типовым строительным конструкциям”.
Так, ставшие в последнее время возможными корпусные исследования устной речи показали, что спонтанная речь порождается не непрерывным потоком, а квантами. Вне зависимости от грамматического устройства языка, его ареальной или исторической принадлежности, минимальные кванты повседневной речи имеют предсказуемую протяженность (4—5 слов), предсказуемое синтаксическое устройство (тяготеют по форме к простому предложению) и предсказуемое интонационное оформление (при повествовании начало такого сегмента произносится с существенным подъемом частоты основного тона, а к концу тон понижается, при этом снижаются также темп и громкость). Паузы в речи возникают чаще на границах таких сегментов, а не внутри них. Именно такие сегменты позволяют реконструировать прототипы коммуникативных контуров. Если же говорящему не удается упаковать нужный смысл в прокрустово ложе коммуникативного контура, то возникают речевые затруднения и сбои: например, “фальстарты”, т.е. неудачные попытки начать высказывание, от которых говорящему приходится отказаться; или, напротив, запоздалые попытки “подредактировать” сказанное путем присоединения к предложению грамматически несамостоятельных частей (“Мы завтра встречаемся в шесть, вернее, в половине шестого”). Иногда говорящему приходится “утрамбовывать” внутрь одного коммуникативного контура коммуникативные фрагменты, которые при иных условиях вполне могли бы существовать раздельно. Тогда возникает известный исследователям разговорной речи эффект наложения. В частности, наложение возникает, когда говорящий стремительно меняет стратегию в ходе речепорождения и некоторый материал оказывается встроенным и в структуру, которую говорящий изначально планировал, и в ту, которая возникла в результате переинтерпретации. Так, в следующем, реально зарегистрированном в живой речи высказывании “Я там… ну с моим другом… разговаривал я” изначально задумывался порядок слов “я с моим другом разговаривал”, но в ходе произнесения был предпочтен порядок “с моим другом разговаривал я”. При этом все высказывание произносится как одно интонационное целое.
Установка на воспроизведение готовых лексико-грамматических фрагментов меняет привычное представление о речепорождении как о последовательном переходе от более низкого языкового уровня к более высокому, т.е. о последовательном построении слов из морфем, предложений из слов и т.д. Существенно огрубляя, можно сказать, что уровневый подход предполагает хранение в памяти говорящего лексики — в виде “полного собрания” исходных форм, а грамматики — в виде набора правил. Исходными формами могут быть, например, основы слов или конвенциональные “назывные” формы, например именительный падеж для существительного или инфинитив для глагола. При речепроизводстве говорящий применяет нужное правило к нужной исходной форме и получает необходимое — грамматически правильное — языковое выражение в нужной форме. Интертекстуальная модель Б.М. Гаспарова предполагает иное: соответствующие выражения хранятся не в “исходной”, а в наиболее узнаваемой форме. И эта форма может быть разной для разных слов одного и того же класса: так, для одних существительных прототипическим может быть именительный падеж, а для других — винительный или какой-то иной, тот, в котором данное слово входит в сочетание, закрепленное в памяти говорящего. Гипотеза о том, что исходные единицы не обязательно хранятся в памяти говорящего в унифицированном виде, находит подтверждение в современных исследованиях по детской речи. Оказывается, что ребенок усваивает формы слов не равномерно, а фрагментарно, т.е., скажем, от одних глаголов сначала усваивается императив (дай), от других — инфинитив (пить), от третьих — форма третьего лица единственного числа (спит). И лишь постепенно эти фрагменты сводятся в единую парадигму, что позволяет ребенку овладеть умением пользоваться любой формой любого глагола. Причина исходной фрагментарности понятна: она связана с тем, в какой форме ребенок слышит тот или иной глагол наиболее часто.
Подтверждение формулируемых в работе гипотез можно было бы найти и в психолингвистике, и в когнитивной науке (особенно в экспериментальных исследованиях памяти), и в нейролингвистике. Сам автор не предлагает системных способов верификации своих гипотез, он лишь пунктирно намечает средства, которые позволили бы перейти к построению на предлагаемых им основаниях рабочей модели речепорождения (среди этих средств выделяется ставшая в последнее десятилетие технологически возможной работа с компьютерными корпусами текстов, поисковыми системами, электронными словарями и проч.). Вместе с тем, работа опирается на богатую и изящную коллекцию языковых фактов, которая придает теоретической концепции не только дополнительный вес, но и эвристическую привлекательность.
“Экспонаты” этой коллекции предъявляются читателю с разной степенью детализации: одни лишь выставляются на обозрение по ходу изложения, другие, напротив, тщательно анализируются. К числу последних относится сюжет о формах прошедшего времени в старославянском языке, который выделяется в самостоятельную большую главу (гл. 7). Очень сильно упрощая картину, можно сказать, что в старославянском языке обычно усматривают четыре формы прошедшего времени: две простых — аорист (однократное завершенное действие в прошлом) и имперфект (длительное или многократное действие в прошлом); и две сложных — плюсквамперфект (предпрошедшее время) и перфект. Перфект по значению оказывается формой, очень близкой к аористу, и правила распределения этих конкурирующих форм до конца не прояснены. Б.М. Гаспаров отстаивает оригинальную точку зрения, согласно которой различие этих форм лежит не в сфере видовременной соотнесенности, а в сфере разграничения метафизичности и эмпиричности описываемых в тексте событий. Ядром употребления перфекта оказываются формы второго лица единственного числа в молитвенных обращениях к богу и формы третьего лица единственного числа в повествованиях о событиях, имеющих мистическую, трансцендентную природу. Остальные употребления перфекта удается представить как семантические переходы по аналогии от ядерных к более периферийным. В результате таких переходов перфект (а не аорист) выбирается для указания на неожиданность события, т.е. на невыводимость его из предшествующего опыта, для выражения эмфазы как экстраординарного эмоционального состояния говорящего (в том числе в риторических вопросах/восклицаниях), для выражения эвиденциальности (т.е. при опоре не на собственное наблюдение, а на чужой авторитет). Все эти значения старославянского перфекта обуславливаются, прежде всего, типом дискурса, в котором они представлены: это закрытый корпус литургических текстов (поэтому, кстати, в российских публикациях, посвященных этой тематике, Б.М. Гаспаров вместо наиболее распространенного наименования “старославянский язык” предпочитает наименование “древнецерковнославянский” — прямое соответствие английскому “Old Church Slavonic”, — подчеркивающее духовную сферу использования). Таким образом, в значении данной категории сконцентрировалось центральное для данного типа дискурса противопоставление между тем, что дано нам в опыте и наблюдении, и тем, что внеположно человеческому опыту. Пафос этой главы книги в том, что грамматическая форма не может рассматриваться просто как ячейка в парадигме, употребление грамматической формы всегда опирается на традицию, на прецедент и всякое новое употребление строится по аналогии с образцами, хранящимися в памяти носителя языка.
Не оспаривая базовых принципов интертекстуальной модели, заметим все же, что внимательный читатель найдет в книге ряд поводов для возражений. Иногда таким поводом становится досадное недоразумение. Одно из таких недоразумений обнаруживается в разделе, посвященном использованию электронных корпусов как инструмента, позволяющего лингвисту объективировать номенклатуру коммуникативных фрагментов в том или ином языке. Здесь автор сетует — в целом, справедливо — на то, что корпус, при всех его достоинствах, является ресурсом недостаточного объема, а потому часто оказывается недостаточно представительным. В качестве иллюстрации Б.М. Гаспаров апеллирует (с. 66) к Национальному корпусу русского языка, в котором ему не удалось обнаружить формы множественного числа от слова “неизбежность”, при том что русская литература знает такую форму, по крайней мере в составе названия главы романа “Доктор Живаго”: “Назревшие неизбежности”. Между тем, корпус обвиняется совершенно напрасно: простая проверка показывает, что текст романа включен в референтный массив и поиск по точной форме “назревшие неизбежности” дает положительный результат. Может быть, дело в том, что текст романа есть только в подкорпусе с неснятой омонимией и обнаружить “неизбежности” как множественное число можно, только просмотрев вручную выданные 423 случая формы “неизбежности”, из которых, как легко себе представить, абсолютное большинство — это формы омонимичных косвенных падежей единственного числа. Зато легко можно найти неомонимичную форму творительного множественного “неизбежностями” — корпус выдает следующий пример из Людмилы Улицкой: “…плавает младенец в тесноте своего первого дома… дитя старости, но и любви, со всеми ее физиологическими неизбежностями…” Так что, по крайней мере, в этом пункте Национальный корпус русского языка со своей задачей справился.
В других случаях возражения вызывают интерпретации конкретных языковых фактов. Ряд частных лингвистических решений оказываются дискуссионными во многом потому, что исходные параметры модели принципиально задаются как нечеткие. Принципиальной “волатильностью” обладает, прежде всего, базовая “словарная” единица модели — коммуникативный фрагмент. Текучие границы коммуникативного фрагмента доопределяются говорящим при переходе от текста к тексту, иначе говоря — при воплощении интертекстуальности.
Замечу в заключение, что и сама книга Б.М. Гаспарова является живым воплощением интертекстуальности. При переходе от ее русского прототипа 1996 г. к английской версии 2010 г. произошло несколько важных сдвигов. Разумеется, был отточен сам понятийный аппарат, заострены формулировки и проч. Однако наиболее неожиданные изменения связаны с включением в эмпирическую базу данных английского языка. В разделах книги, посвященных английскому языку, явственно проступает личность автора, восхищенного открывающейся ему стихией неродного, но уже фундаментально освоенного языка. Снисходительный носитель родного языка не замечает, насколько он опутан интертекстуальной сетью, насколько часто его повседневное языковое поведение опирается на накопленный и аккуратно сохраненный в памяти предшествующий речевой опыт. Всякий новичок, даже очень искусный и всесторонне оснащенный, постоянно обнаруживает у себя лакуны в этом предшествующем опыте. Но то, что для практического пользователя недостаток, для строящего модель интертекстуальности оборачивается бесценным преимуществом — позволяет оценить степени свободы говорящего в использовании накопленных им языковых богатств.
_______________________________________
1) См.: Гаспаров Б.М. Язык, память, образ: Лингвистика языкового существования. М.: НЛО, 1996.