(Рец. на кн.: Иванова Т.Г. История русской фольклористики ХХ века: 1900 — первая половина 1941 гг. СПб, 2009)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2011
Андрей Топорков
ФОЛЬКЛОРИСТЫ НА ПУТИ ОТ ИСТОРИЧЕСКОЙ
ПОЭТИКИ К БОЛЬШОМУ ТЕРРОРУ
Иванова Т.Г. ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФОЛЬКЛОРИСТИКИ ХХ ВЕКА: 1900 — ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА 1941 гг. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. — 799 с. — 800 экз.
Фундаментальная книга Т.Г. Ивановой охватывает хронологический период, на который приходятся три революции и одна мировая война, разрушение царской России и появление СССР, смена общественно-политического строя и тотальная ломка идеологии. Автор выделяет в этом большом периоде три менее значительных: от 1900 до 1916 г., от 1917 до 1928-го и от 1929 до середины 1941 г., то есть до начала Великой Отечественной войны. В соответствии с таким хронологическим членением, которое в общем естественно, хотя и вызывает отдельные возражения (см. ниже), в книге выделяются три первых раздела: “Фольклористика в 1900—1916 гг.”, “Фольклористика в 1917—1928 гг.” и “Фольклористика в 1929 — первой половине 1941 г.”. В четвертом разделе книги “Русская зарубежная фольклористика в 1920—1930-е гг.” говорится в основном о фольклористах-эмигрантах, а также о тех, кто после революции оказался в ближнем зарубежье (речь по преимуществу идет о Латвии); отдельная глава посвящена творчеству П.Г. Богатырева 1920—1930-х гг., когда он проживал в Чехословакии, сохраняя советское гражданство.
Во Введении Т.Г. Иванова предлагает общую периодизацию истории русской фольклористики ХХ в., выделяя семь этапов, и дает краткую характеристику каждого из них. Автор пишет также о методах изучения истории фольклористики, обосновывает структуру книги и характеризует ее источники. На наш взгляд, введение к книге имеет слишком лаконичный характер. Было бы полезно дополнительно дать определение основных понятий, используемых в книге (“фольклор”, “фольклористика”, “направление”, “школа”, “метод”), а также обзор специальных изданий и работ, посвященных истории фольклористики и смежных дисциплин (этнография, славистика, литературоведение, семиотика и др.) 1900—1940-х гг., назвать основные монографии и статьи о выдающихся фольклористах того времени и хотя бы перечислить современные переиздания их работ. Без такого историографического введения читателю трудно соотнести “Историю русской фольклористики ХХ в.” с предшествовавшей традицией изучения отечественной науки (см., например: Морозов А.В. Историография русской фольклористики. 1917—1941. Минск, 1999; собрания сочинений В.Я. Проппа и Д.К. Зеленина и т.д.). Не помешали бы также краткие поглавные списки основной использованной литературы.
Первые три раздела книги построены по единой схеме: сначала дается глава об основных учреждениях соответствующего периода, издательских центрах и периодических изданиях; далее говорится о собирательско-эспедиционной деятельности; завершаются разделы главами о роли фольклора в культурной жизни страны. Само состояние фольклористики характеризуется в основном по “направлениям”. Наиболее последовательно эта схема выдержана в первом разделе, где охарактеризованы “историческая школа”, “школа А.Н. Веселовского”, “финская школа” в русской науке, так называемая “русская школа” (изучение мастерства сказителей), “этнологическое направление” в фольклористике. В 1-м и 2-м разделах специальные главы посвящены развитию этномузыковедения.
Во 2-м разделе характеризуется состояние фольклористики в 1917—1928 гг. Глава 3-я — “Теоретические направления в исследованиях 1920-х гг. Старые методы и школы” — соотнесена с главами 1-го раздела, посвященными основным направлениям. В главе 4-й — “Теоретические направления в исследованиях 1920-х гг. Новые методы и школы” — последовательно говорится о “формальной школе”, “структурном (структурологическом) методе”1, “ростках фрейдистской мысли в фольклористике”, “философском осмыслении фольклорной культуры”, “социологическом направлении”, “этнографии детства”. Специальная глава посвящена “фольклористике в системе краеведения и вузовской науки” (гл. 2), что естественно, поскольку 1920-е гг. отмечены небывалым ростом краеведения, насильственно прерванным “делом краеведов” 1928 г.
Третий раздел имеет несколько иную структуру, что обусловлено теми драматическими процессами, которые происходили в это время в СССР. Наряду с уже привычными главами об учреждениях, собирательско-экспедиционной работе и основных фольклористических направлениях здесь появляются такие главы, как “Фольклористы и сталинские репрессии”, “Фольклористика и идеологический диктат. Сужение методологической базы науки о “живой старине””, “Фольклор в культурной жизни страны в 1930-е гг. Вмешательство фольклористов в фольклорные процессы”. Специальная глава посвящена также фольклорным архивам. Наиболее сильное и в то же время страшное впечатление на читателя производит глава о репрессированных фольклористах.
В четвертом разделе — “Русская зарубежная фольклористика в 1920— 1930-е гг.” — основное внимание уделено собирательской деятельности И.Д. Фридриха в Латвии и его архиву, хранящемуся в Пушкинском Доме, статьям и книгам П.Г. Богатырева и разработке его теоретической концепции, а также публикациям советских и эмигрантских фольклористов в пражском журнале “Slavia”.
Книга завершается страничкой, озаглавленной “Вместо заключения”, где Т.Г. Иванова обещает написать продолжение “Истории русской фольклористики ХХ в.” (непонятно только, предполагает ли она довести ее до 1986 или до 2000 г.). Автор отмечает также, что выделяемый ею 3-й период (1929 — первая половина 1941 г.) в идеологическом отношении представляет собой единое целое с четвертым (Великая Отечественная война) и пятым (1946—1957 гг.). Здесь, конечно, возникает вопрос о том, не следовало ли в таком случае ограничиться для начала 1-м периодом и издать отдельно историю фольклористики 1900—1916 гг., а всю историю советской фольклористики осветить отдельно, вместив ее во второй том? Как бы то ни было, разбивать три периода, столь тесно связанных друг с другом, да еще и не отмеченных какой-то особой активностью в области фольклористики, кажется не вполне рациональным.
К достоинствам книги можно отнести ее ясную и четкую структуру, которая позволяет автору последовательно изложить историю фольклористики на трех этапах, а также дает читателю возможность сравнить эти этапы друг с другом, выявить их сходства и различия, установить динамику развития фольклористики в связи с историей страны и биографиями основных деятелей.
Если общая рамка изложения задается основными направлениями в фольклористике, то внутри глав материал излагается по отдельным авторам, наиболее значительным научным трудам или сериям работ сходной тематики. Например, в рамках “исторической школы” характеризуется научное творчество В.Ф. Миллера, в рамках “этнологического направления” — деятельность Д.К. Зеленина, в рамках “финской школы” — труды В.Н. Андерсона и т.д. Некоторое неудобство связано с тем, что деятельность отдельных ученых растягивается на два или даже три периода истории фольклористики, поэтому о них приходится говорить сначала в 1-м разделе, потом во 2-м, а иногда и в 3-м. В случае с Е.Н. Елеонской это может даже привести к недоразумению, поскольку у читателя может создаться впечатление, что Е.Н. Елеонская-сказковед, которая почему-то отнесена Т.Г. Ивановой к “школе А.Н. Веселовского”, и Е.Н. Елеонская, которая изучала заговоры и колдовство и отнесена к “этнологическому направлению”, — это два разных человека, которые жили в разное время. Впрочем, система взаимных отсылок и “Список имен” помогут читателю сориентироваться в море фактов.
Основное достоинство труда Т.Г. Ивановой в том, что он аккумулирует громадный объем сведений о фольклористах четырех десятилетий ХХ в., научных учреждениях, собирательской деятельности, основных направлениях, методах, подходах, роли фольклористики в жизни страны и т.д. Книге суждена долгая жизнь как путеводителю по фольклористике этого периода. Наряду с библиографическими указателями по русскому фольклору книга послужит инструментом библиографического поиска, актуализации малоизвестных и полузабытых работ, их вовлечению в современный научный дискурс.
Автор вводит в научный оборот многие факты и документы. В частности, впервые в таком масштабе рисуется деятельность фольклористов таких научных центров Петрограда-Ленинграда 1920-х гг., как Институт по изучению литератур и языков Запада и Востока и Государственный институт истории искусств. На страницах книги публикуются неизвестные ранее протоколы научных заседаний, анкеты, рекомендательные письма, фрагменты деловой и личной переписки (например, биографическая анкета, заполненная В.Я. Проппом в 1926 г., и отзыв Д.К. Зеленина о работах В.Я. Проппа). Т.Г. Ивановой удалось установить, что еще в 1927 г. В.Я. Пропп подготовил сокращенный немецкий перевод своей “Морфологии сказки” для публикации в финской серии “Folklore Fellow Communications”. Хотя публикация не состоялась, сам по себе этот факт весьма симптоматичен для истории международных связей русской науки.
Особое внимание уделяется деятельности научных учреждений и обществ, а также формам научного общения фольклористов. В книге активно используются рецензии и отзывы, которые писали друг на друга ученые того времени; например, приводится целый “букет” отзывов на “Очерки русской мифологии” Д.К. Зеленина (с. 207—209). Анализируются интересные случаи полемики в рамках одного научного направления; например, специальный параграф посвящен полемике между А.В. Марковым и его учителем В.Ф. Миллером (с. 120—129).
Наиболее подробно автор характеризует тех ученых, те учреждения и общества, которые действовали на территории Москвы и Петербурга/Петрограда/ Ленинграда, однако освещает и фольклористику других российских городов. В главе 1-й 1-го раздела “Основные учреждения и издательские центры фольклористики” имеется параграф “Научные общества краеведческого характера”, в котором освещается ситуация в Екатеринбурге, Твери, Костроме, Владикавказе, Сарапуле, Архангельске, Вологде, Петрозаводске. В главе 2-й 2-го раздела — “Фольклористика в системе краеведения и вузовской науки” — говорится о состоянии фольклористики в 1920-х гг. в Твери, Саратове, Перми, Иркутске, Костроме, Вологде. В главе 4-й 3-го раздела характеризуется собирательско-издательская деятельность на Русском Севере, в Центральной России, в Поволжье, на Урале, в Сибири, Бурятии. Специальный параграф посвящен формированию фольклорного архива Карельского научно-исследовательского института в Петрозаводске. Такая широкая география особенно важна в современной ситуации децентрализации науки, роста краеведения и подъема фольклористики во многих городах России.
Один из важнейших показателей развития науки Т.Г. Иванова видит в ее плюрализме, и соответственно отсутствие плюрализма она рассматривает как явление негативное, которое ведет к сужению методологической базы фольклористики. Именно имманентное развитие фольклористики представляется автору естественным и, наоборот, всякое внешнее идеологическое вмешательство в научный процесс и тем более репрессивные действия по отношению к фольклористам вызывают у нее законное осуждение. Конечно, такая история русской фольклористики ХХ в. могла появиться только в постсоветский период, и в этом смысле книга глубоко современна и актуальна.
В своем понимании фольклора Т.Г. Иванова придерживается широкого междисциплинарного подхода. Например, в историю фольклористики она включает и такие работы Д.К. Зеленина и П.Г. Богатырева, которые явно имеют этнографический характер. Находится здесь место и работам Г.С. Виноградова по “этнографии детства”. Такое широкое ви.дение предметного поля фольклористики не вызывает у нас сомнений, однако опасность некоторого перекоса возникает, в связи с тем, что целому ряду проблем, авторов и книг, имеющих значительно большее отношение к фольклористике, в книге уделено меньше внимания, чем работам на стыке фольклористики с этнографией.
История фольклористики вписана Т.Г. Ивановой в социально-политическую и культурную историю. Дважды за рассматриваемый период фольклористика вместе со всей страной пережила коренную трансформацию: после революции 1917 г. и после “Великого перелома” 1929 г. Обе трансформации были чреваты человеческими жертвами, и это, несомненно, самое трагическое из того, о чем рассказывает Т.Г. Иванова. В книге говорится и о тех фольклористах, которые погибли во время Гражданской войны и сталинского террора, и о тех, кому пришлось эмигрировать. Несколько меньше внимания уделено тем, кто вынужден был сменить профессию или род занятий в рамках своей профессии (например, не случайно Н.Ф. Познанский, который в 1917 г. опубликовал основополагающую монографию о заговорах, никогда больше к ним не возвращался). Не затронута в книге и такая интересная тема, как книги и диссертации по фольклору, написанные в 1930-е гг. и оставшиеся неопубликованными. Между тем многие из них сохраняют научный интерес. Так, например, в фонде К.А. Копержинского в РНБ лежит его докторская диссертация о жатвенных обрядах славян, в Киеве хранится монография В.П. Петрова о заговорах. А.И. Никифоров в 1941 г. защитил докторскую диссертацию на тему ““Слово о полку Игореве” — былина XII века”, которая опубликована только частично. Было бы очень важно учесть и систематизировать подобные работы, сохранившиеся в рукописях.
Надо отметить, что написанию книги предшествовала многолетняя работа Т.Г. Ивановой по изучению истории русской фольклористики ХХ в. и ее библиографическому описанию, подготовке переизданий трудов и фольклорных собраний Д.К. Зеленина и других фольклористов, написанию их биографий. В настоящее время нет другого специалиста, который мог бы взяться за столь масштабную работу и успешно довести ее до конца.
Таким образом, мы можем констатировать, что книга Т.Г. Ивановой — это выдающийся труд, который обобщает гигантский объем информации и незаменим для всех, интересующихся историей фольклористики ХХ в. В принципе на этой констатации можно было бы поставить точку, однако мы считаем необходимым предложить и свою трактовку некоторых фактов истории фольклористики и высказать отдельные критические замечания.
1) Первый период в истории русской фольклористики ХХ в., на наш взгляд, точнее было бы обозначить как 1900—1917 гг., а не 1900—1916 гг., как это делает исследовательница. У читателя может возникнуть ложное впечатление, что в 1917 г. начался какой-то новый период в развитии фольклористики. Между тем в 1917 г. еще выходили книги и периодические издания, подготовленные ранее, и было бы более правильно рассматривать их в рамках предыдущего периода. Книги М.Н. Сперанского, Н.Ф. Познанского, Е.Н. Елеонской, В.П. Адриановой-Перетц, которые увидели свет в 1917 г., явно относятся к дореволюционному периоду развития русской фольклористики. Можно предположить, что если бы они не успели “проскочить под опускающимся занавесом”, то, скорее всего, вообще не были бы опубликованы. Несколько послереволюционных лет, которые приходятся на Гражданскую войну, для фольклористики, как и для гуманитарной науки в целом, были, за редкими исключениями, потеряны. Академические ученые вынуждены были бороться за физическое выживание, отбывать трудовую повинность, трястись от ужаса, читая списки расстрелянных, что мало способствовало научной производительности. Колоритное описание того времени, основанное главным образом на личной переписке знаменитых академиков, можно найти в книге: Робинсон М.А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х годов). М., 2004.
2) Т.Г. Иванова неоднократно пишет о важности плюрализма в науке. Трудно спорить с тем, что отсутствие монополии на владение истиной — важная предпосылка развития науки, и все же ее состояние характеризуется не только плюрализмом, но и уровнем разработки методов и приемов исследования, выдвижением гипотез и теорий, разработкой понятийно-терминологического аппарата, характером авторефлексии и т.д. Особенно важно то, имеет ли наука собственное название (какое именно?), в какой форме она преподается, по каким учебникам. Информации об этом в книге явно не хватает. Было бы полезно посвятить специальные главы или хотя бы параграфы таким сюжетам, как развитие теории фольклора, название науки о фольклоре, объем понятий “народная словесность”, “устная словесность”, “фольклор” и др., преподавание фольклора в вузах, основные учебники по народной словесности. Например, заслуживают специального рассмотрения учебники М.Н. Сперанского “Русская устная словесность” (1917)2 и “Русский фольклор” (1938; 2-е изд. — 1941) Ю.М. Соколова.
3) На наш взгляд, было бы полезно в первом разделе книги поговорить о соотношении русской фольклористики с украинской и белорусской, а также поставить ее в славистический контекст. Во второй половине XIX — начале ХХ в. связь русской фольклористики с украинской и белорусской была настолько тесной, что их целесообразно рассматривать в совокупности. Трудно представить русскую фольклористику без таких ученых, как А.А. Потебня, Н.Ф. Сумцов, Федор Волков (Хведор Вовк), М.А. Дикарев, Е.Р. Романов, Е.Ф. Карский, А.К. Сержпутовский. Русская фольклористика существовала не только на территории современной России, но также в Киеве, Харькове, Одессе, Нежине. Крупнейшим научным центром на рубеже XIX—XX вв. был Новороссийский университет в Одессе, где работали такие выдающиеся ученые, как А.И. Алмазов, А.В. Рыстенко, В.Н. Мочульский. Заслуживает внимания и деятельность Харьковского историко-филологического общества. Становясь академиками, ученые переезжали из Одессы или Киева в Петербург; харьковским ученым также случалось перебираться в Петербург, а питерским — годами преподавать в Харьковском университете.
4) В книге Т.Г. Ивановой основное внимание уделяется изучению двух жанров — былин и сказок. Между тем в период 1900—1917 гг. весьма интенсивно публиковались и изучались также заговоры, духовные стихи, апокрифы, сектантский фольклор.
В качестве примера можно привести то, как представлена литература о заговорах. С 1900 по 1917 г. было опубликовано восемь серьезных работ, посвященных заговорам и смежным с ними формам и проблемным полям (апокрифические молитвы и колдовство). В книге Т.Г. Ивановой характеризуются только две из них: “Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул” (1917) Н.Ф. Познанского и “К изучению заговора и колдовства в России” (1917) Е.Н. Елеонской3. Исследование А.В. Ветухова “Заговоры, заклинания, обереги и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова. (Из истории мысли)” (1907) упоминается только в связи с тем, что его рецензировала Е.Н. Елеонская, хотя оно заслуживает особого анализа. Книга В. Мансикки “О русских заговорных формулах, преимущественно о заговорах от кровотечения и вывиха”, опубликованная в Хельсинки на немецком языке в 1909 г., не упомянута вообще. Формально она не относится к русской фольклористике, однако вряд ли можно представить себе русскую фольклористику 1900—1917 гг. без учета того, что писалось в целом на территории, входившей в Российскую империю.
Не упомянуты также работы А.И. Алмазова, Н.Я. Новомбергского и А.И. Яцимирского (Алмазов А.И. Врачевальные молитвы: К материалам и исследованиям по истории рукописного Требника. Одесса, 1900; Он же. Апокрифические молитвы, заклинания и заговоры (К истории византийской отреченной письменности). Одесса, 1901; Новомбергский Н. Колдовство в Московской Руси ХVII столетия. СПб., 1906; Яцимирский А.И. К истории ложных молитв в южнославянской письменности // Изв. Отд-ния рус. языка и словесности Имп. Академии наук. 1913. Т. 18. № 3, 4). Можно, конечно, возразить, что эти работы не относятся к области фольклористики, однако авторы начала ХХ в. исследовали апокрифические молитвы и колдовство в тесной связи с устной заговорной традицией.
В работах А.И. Алмазова, А.В. Ветухова, Е.Н. Елеонской, В. Мансикки, Н.Я. Новомбергского, Н.Ф. Познанского, А.И. Яцимирского заговоры рассматриваются и как вербальный текст, и как часть ритуала, анализируется соотношение устных и рукописных заговоров, заговоров и апокрифических молитв, прослеживается история магических текстов, привлекается обильный сравнительный материал. Перечисленные работы и сформулированные в них идеи до сих пор сохраняют свою актуальность, причем с точки зрения историографической было бы важно представить их в единстве, как альтернативные подходы к одному и тому же жанру фольклора, а не разбивать их авторов по отдельным “школам”. Между тем Т.Г. Иванова причислила книгу Н.Ф. Познанского к “формальной школе”, а Е.Н. Елеонской — к “этнологической фольклористике”.
Отнесение к “формальной школе” книги Н.Ф. Познанского представляется нам достаточно искусственным. Она была написана еще в 1912 г. и даже хронологически предшествовала появлению “формальной школы” в литературоведении. Основная идея Н.Ф. Познанского заключается в том, что заговорные формулы первоначально возникали как описание реальных магических действий и только позднее оторвались от ритуала и начали функционировать самостоятельно. Такой подход ассоциируется с ритуализмом, который был влиятельным направлением в английской социальной антропологии первой половины ХХ в.; элементы ритуализма можно найти также в теории первобытного синкретизма у А.Н. Веселовского. Подчеркнем, что эти идеи прямо противоречат подходу формальной школы4, поскольку выводят текстовые элементы из внетекстовых явлений.
Более мотивированным выглядит отнесение книги Е.Н. Елеонской к “этнологическому направлению”. И все же, на наш взгляд, более естественным было бы выделить исследования заговоров в отдельную главу или главку “Истории русской фольклористики ХХ в.” и рассмотреть с учетом тех специфических проблем, которые решали ученые при исследовании именно этого жанра. Тогда книги Н.Ф. Познанского и Е.Н. Елеонской стояли бы рядом и можно было бы сравнить их и выявить сходства и различия, что было бы весьма поучительным.
Примерно так же, как и с заговорами, обстоит дело с освещением работ о духовных стихах, апокрифах, сектантском фольклоре. К сожалению, целые пласты истории отечественной науки, связанные с осмыслением пограничных форм между устной и рукописной, светской и религиозной культурами, остались за рамками “Истории русской фольклористики ХХ в.”, что вызывает глубокое сожаление.
5) Все это побуждает задуматься о более общей проблеме — о том, в какой мере целесообразно рассматривать состояние и развитие фольклористики по направлениям. Нам представляется, что такой подход оправдан главным образом в тех случаях, когда сами ученые идентифицировали себя с определенным направлением в развитии науки. Поэтому, на наш взгляд, среди направлений, выделяемых Т.Г. Ивановой, безусловный характер имеют только “историческая школа” и “финская школа”.
“Историческая школа” имела своего признанного отца-основателя В.Ф. Миллера и формировалась в основном из его учеников, которые имели общий предмет изучения (былины и исторические песни) и придерживались при этом сходной методологии. И, может быть, главное, что ученики В.Ф. Миллера осознавали себя именно как последователей “исторической школы”, то есть этот термин относится к уровню автоописания, а не сочинен задним числом историками науки.
“Финская школа”, как это явствует из самого названия, возникла в Финляндии; ее последователи разрабатывали и применяли так называемый историкогеографический (или статистический) метод. Некоторая языковая неловкость связана с тем, что В.Н. Андерсон, основной представитель “финской школы” на территории, остающейся ныне в границах России, жил в Казани, почему приходится даже говорить о “казанской школе финской фольклористики”. Однако все это также объективный факт истории науки, который вряд ли может быть оспорен.
В принципе можно согласиться с существованием “этнологической фольклористики” и “формальной школы” в фольклористике, однако каждая из них нуждается в более четкой дефиниции. Пока же к “этнологической фольклористике” просто относятся ученые, которые обращались к обрядам, а к “формальной школе” — те, кто изучал поэтику фольклора.
“Формальная школа”, как известно, была влиятельным направлением в филологии 1920-х гг., однако ее последователи работали в основном в области литературоведения, а не фольклористики. Этот общеизвестный факт полезно было бы оговорить, когда речь идет, например, о “Теории прозы” В.Б. Шкловского (с. 406—407). Исследования поэтики фольклора начались, конечно, задолго до появления “формальной школы”. Для того чтобы говорить об особой “формальной школе” в фольклористике, нужны какие-то более серьезные основания, чем просто интерес ученых к поэтике фольклора. Показательно, что в параграфе о “формальной школе” говорится, в частности, о статье Б.М. Соколова “Экскурсы в область поэтики русского фольклора” (1926), причем Т.Г. Иванова даже называет ее “яркой работой в духе “формальной школы”” (с. 409). Нетрудно предположить, что у самого Б.М. Соколова вызвало бы протест, если бы кто-нибудь причислил его к “формалистам” только потому, что он написал статью о звукописи и приеме ступенчатого сужения образов.
Можно согласиться и с тем, что изучение индивидуальности сказителя — важное направление отечественной фольклористики, однако сам термин “русская школа” трудно признать удачным, поскольку к “русской школе” в принципе можно отнести всю русскую фольклористику. Кроме того, явно нуждаются в уточнении само происхождение и смысл этого словосочетания (что за “западноевропейские” ученые его употребляли, когда и т.д.).
Не вполне удачным представляется и параграф “Палеонтологический метод: О.М. Фрейденберг, С.Я. Лурье, В.Я. Пропп, И.М. Колесницкая, И.И. Толстой”. О самом “палеонтологическом методе” сообщается только то, что он связывал “фольклорный (вербальный) материал с его этнографическим субстратом (корнями)” (с. 601). В такой формулировке содержание “палеонтологического метода” мало чем отличается от содержания “этнологической фольклористики”. Метод О.М. Фрейденберг в своих основах был связан с марризмом (о котором здесь не упоминается)5. В перечень авторов нужно включить также И.Г. Франк-Каменецкого, а вот отнесение к “палеонтологическому методу” работ В.Я. Проппа могло бы стать предметом дискуссии; во всяком случае, оно не является самоочевидным.
Таким образом, принцип систематизации истории фольклористики по направлениям имеет свои достоинства, но в то же время порождает и некоторые проблемы. На наш взгляд, более целесообразным было бы вообще отказаться от единого принципа в изложении материала и остановиться на сочетании разных принципов: в зависимости от специфики материала можно давать его и по направлениям, и по персоналиям, и по жанрам, и по проблемно-тематическим полям. Вопрос ведь заключается не в том, чтобы описать историю фольклористики в соответствии с каким-то универсальным принципом, а в том, чтобы описать ее максимально полно и в соответствии с внутренними принципами организации фольклористики.
К сожалению, при выбранном способе изложения материала неизбежно возникает такая ситуация, когда ученые, не относившиеся ни к каким направлениям, остаются за рамками рассмотрения. Между тем трудно представить себе фольклористику 1900—1930-х гг., например, без трудов таких выдающихся ученых, как В.Н. Перетц, М.Н. Сперанский, В.П. Адрианова-Перетц. Кстати, В.П. Адриановой-Перетц как-то особенно не повезло в “Истории русской фольклористики ХХ в.”. Она фигурирует в параграфе “Ростки фрейдистской мысли в фольклористике” как автор статьи “Символика сновидений Фрейда в свете русских загадок” (1935), хотя эта статья явно имела для нее случайный характер. Однако фундаментальный труд В.П. Адриановой-Перетц “Житие Алексея человека Божия в древней русской литературе и народной словесности” (1917) почему-то упоминается только в связи с книгой Г.П. Федотова “Стихи духовные: Русская народная вера по духовным стихам” (1935), а другой столь же фундаментальный труд — “Очерки поэтического стиля Древней Руси” (1941) — не упомянут вообще, хотя он в значительной степени основан на фольклорных материалах.
6. На протяжении книги автор неоднократно сочувственно говорит об “имманентном” развитии фольклористики, противопоставляя его идеологическому насилию над наукой. Конечно, ничего нет хорошего в партийном вмешательстве в научный процесс, однако термин “имманентное развитие” не представляется нам удачным. Точнее было бы, на наш взгляд, противопоставлять идеологическому нажиму не “имманентное”, а “естественное” развитие науки, которое не является насильственным, однако не обязательно замкнуто в рамках фольклористики. Вопрос ведь не сводится к тому, считать ли ее филологической дисциплиной или отнести к области этнографии (этнологии, культурной или социальной антропологии). Дело в том, что фольклористика объективно занимает нишу между изучением словесного творчества (литературы, языка) и изучением социальной жизни социума, в которую включено функционирование фольклорных текстов. Поэтому для фольклористики естественно получать импульсы из других гуманитарных дисциплин: истории, этнографии, литературоведения, социологии, лингвистики и т.д. Новые научные направления, как правило, складывались не в рамках самой фольклористики, а на ее пересечении со смежными дисциплинами. В этом смысле принципиально важно, что в дореволюционной науке “чистых” фольклористов вообще не было: все они были также либо историками литературы, либо языковедами, либо этнографами. А такие выдающиеся ученые XIX — начала ХХ в., как Ф.И. Буслаев, А.А. Потебня, А.Н. Веселовский, Н.Ф. Сумцов, Д.К. Зеленин, вообще имели широчайший круг интересов. Такой универсализм являлся предпосылкой целостного и интегративного подхода, к которому пытается приблизиться современная фольклористика (во всяком случае, некоторые ее представители). Симптоматично, что в советский период наиболее прогрессивные идеи появлялись там, где ученые были меньше включены в академические фольклористические структуры (например, в Институте языка и мышления в 1930-е гг. или в Институте славяноведения и балканистики АН СССР в 1960—1980-е гг.). Таким образом, на наш взгляд, следует говорить не об имманентном развитии фольклористики, а о многоаспектной динамике гуманитарного знания, в котором фольклористика занимает довольно подвижное место, сближаясь то с одной, то с другой научной дисциплиной, испытывая влияния со стороны, впитывая новые методы и подходы, осваивая новую терминологию и т.д.
Некоторый парадокс можно видеть в том, что официально фольклористика до сих пор существует в тех рамках, в которых она сформировалась в сталинскую эпоху. Характерно, что кафедра фольклора МГУ доныне называется “кафедрой русского устного народного творчества”, а соответствующий отдел Пушкинского Дома — “отделом устного народно-поэтического творчества”. Историк фольклористики должен решить для себя: пишет ли он историю изучения русского устного народного творчества или историю интегративной филологической дисциплины на границе с историей литературы, этнологией и другими гуманитарными науками. В зависимости от этого принципиального решения будут определяться и предметное поле фольклористики, и набор имен, и характер структурирования научного знания6.
___________________________
1) Попутно отметим, что термин “структурологический”, который употребляет Т.Г. Иванова, представляется нам неудачным. Более правильным и более привычным является термин “структуральный”, которым пользовался, например, П.Г. Богатырев. Прилагательное “структуральный” соотнесено с существительным “структурализм”, а “структурологический”, по-видимому, предполагает наличие несуществующего слова “структурология” (ср. “филологический” и “филология”).
2) Этот учебник упоминается почему-то не в главе о фольклористике 1900—1916 гг., где это было бы весьма уместно, а в главе о фольклористах, репрессированных в 1930-е гг., в таком контексте: “Михаилу Несторовичу Сперанскому (1863—1938), автору знаментного (так!) лекционного курса “Русская устная словесность” (М., 1916—1917), второму академику, проходившему по “делу славистов”, повезло гораздо больше, чем В.Н. Перетцу” (с. 500). Если Т.Г. Иванова считает курс лекций М.Н. Сперанского “знаменитым”, то тем более удивительно, что она ничего не сообщает читателю о его содержании. Странная ссылка, объединяющая два года “1916—1917”, возникла в результате того, что автор смешал два разных издания: книгу М.Н. Сперанского “Русская устная словесность. Введение в историю устной русской словесности. Устная поэзия повествовательного характера. Пособие к лекциям на Высших женских курсах в Москве” (М., 1917) и подготовленную им же в серии “Памятники мировой литературы” антологию “Русская устная словесность, т. 1. Былины” (1916); 2-й том антологии, имеющий подзаголовок “Былины. Исторические песни”, вышел в 1919 г.
3) Кстати, на с. 395—396 Т.Г. Иванова упоминает о том, что Е.Н. Елеонская использовала “рукописный сборник XVII в., найденный В.И. Срезневским в 1903 г. в Заонежье”. На самом деле речь идет о сборнике, приобретенном в середине 1870-х гг. учителем Петрозаводского духовного училища Л.Л. Малиновским и впоследствии переданном в Библиотеку Академии наук в Петербурге. Полностью этот сборник был опубликован только в 2010 г. (Русские заговоры из рукописных источников XVII — первой половины XIX в. / Сост., подгот. текстов, статьи и коммент. А.Л. Топоркова. М., 2010. С. 37—310). Сведения, сообщаемые Т.Г. Ивановой, вероятно, заимствованы ею из комментариев к переизданию трудов Е.Н. Елеонской (Елеонская Е.Н. Сказка, заговор и колдовство в России: Сб. трудов. М., 1994. С. 257). Поскольку я являлся ответственным редактором этого издания, то также несу косвенную вину за данную ошибку.
4) Мы имеем в виду “формальную школу” в том смысле, в каком она понимается обычно, то есть “формальную школу” в литературоведении, а не в фольклористике.
5) Среди работ О.М. Фрейденберг следовало бы назвать ее основную книгу “Поэтика сюжета и жанра. Период античной литературы” (1936).
6) Рецензия написана при поддержке программы ОИФН РАН “Текст во взаимодействии с социокультурной средой: уровни историко-культурной и лингвистической интерпретации”.