Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2010
Елена Вишленкова, Александр Дмитриев
НАСТОЯЩЕЕ СОВЕРШЕННОЕ: ВРЕМЯ АНДРЕЯ ПОЛЕТАЕВА
“Когда человек умирает, изменяются его портреты”. Этот афоризм — о нас, оставшихся. 21 сентября 2010 года в Москве прощались с Андреем Владимировичем Полетаевым — ему было всего 58 лет, и ничто ранее, казалось, не предвещало его стремительного ухода. Те, кто вспоминал его в этот день, говорили как будто сразу о нескольких людях — но еще и об интенсивности, широкомасштабности и насыщенности жизни талантливого ученого, о целом поколении его ровесников, прошедших через сломы и разломы российской истории.
Экономисты из Высшей школы экономики, Всемирного банка развития, из Института мировой экономики и международных отношений (бывшего “Института Варги”) скорбели о близком друге, стратегически мыслящем организаторе науки, блестящем экономисте. Уже в 37 лет, после успешной защиты докторской, он возглавил в конце 1980-х сектор ИМЭМО, в шутку получивший в близком кругу имя Фернана Броделя. Вспоминали и о его ярких учениках, об уникальном проекте, достойном деятельности целого института, — собранной им статистике экономического развития послевоенного Советского Союза. Кто-то говорил о безвременно ушедшем социологе знания, который блестяще анализировал состояние отечественного интеллектуального сообщества и смог объединить вокруг себя представителей разных направлений становящейся у нас отрасли науки. Для специалистов по изучению прошлого Андрей Полетаев был в первую очередь автором фундаментальных исследований по теории исторической науки. Также прозвучали слова об уходе уникального эксперта, аналитика, специалиста по статистике.
Пришедшие люди явно плохо знали друг друга и, вероятно, весьма фрагментарно понимали сущность вклада Андрея Полетаева в развитие других дисциплин. Но все сознавали, что потеряли уникального ученого, который в силу широчайшей эрудиции и причастности к разным исследовательским сообществам мог браться за изучение пограничных тем и ставить научные проблемы там, где их еще никто не видел.
В чем же заключались природа и секрет его дарования? Ведь значительная часть времени, ему отпущенного, пришлась на закатные годы советского режима (а цену “той” науки он очень хорошо знал и никогда не склонен был ее преувеличивать). И все же, наверное, едва ли согласился бы считать эти годы для социогуманитарных исследований просто “застойными” — скорее речь шла о необходимом восполнении, наверстывании полувекового отставания отечественной науки от мировой (пусть и в заведомо ограниченных идеологией рамках). Пожалуй, лишь в Москве сотрудники элитных академических институтов могли относительно свободно и действительно критически — сопоставляя тексты, выявляя интеллектуальную динамику и идейные отсылки — читать современных западных ученых и “тамошних” классических авторов (пользуясь спецхранами Исторической библиотеки или ИНИОНа). Вообще роль ведущего специалиста по западным экономическим теориям уже составляла в российском переходном обществе особую доблесть (и была источником немалых интеллектуальных преференций). Но сама по себе подобная “знаточеская” или даже “жреческая” позиция даже в молодости А.В. — позволим называть его так, как не раз именовали за глаза “младшие”, — не привлекала.
Главная уникальная особенность его творческого пути — превращение талантливого экономиста в социального ученого и блестящего гуманитария, когда большинство выбирало путь прямо противоположный. Но за этой красивой итоговой строчкой стоит способность к личному выбору, стремление шагнуть наперекор массовому потоку. Не будем забывать — это была еще и немалая драма целой когорты ученых в тот момент, когда их профессиональные качества оказались “сверхвостребованы” новым социальным запросом, — и сколько способных и одаренных предпочло новообретенную успешную и предсказуемую деловую карьеру прежней, еще отчасти престижной, но все же вмиг потускневшей ученой стезе. В начале 1920-х Осип Мандельштам, по итогам всеевропейского социального переворота, начатого еще со злополучных выстрелов в Сараево, очень точно писал о своих современниках, которые оказались в новой реальности “выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз”. Тем более ответственным и осознанным было собственное, а не внешне обусловленное желание Андрея Полетаева выйти из плотной сферы и предсказуемой траектории, где тебя держат уже признанная репутация и заслуги, в рискованную и не избалованную внешним вниманием “разреженную” среду теоретической истории, Высокой Теории вообще.
И здесь вновь не обойтись без эпитета “уникальный” и без разговора о биографических обстоятельствах, благодаря которым он смог сам — и совместно — вычерчивать новую линию своей жизни. Главные работы последних его двадцати лет наверняка не были бы написаны вне творческого тандема с историком Ириной Максимовной Савельевой. Они познакомились еще тогда, когда оба были председателями советов молодых ученых в своих академических институтах. В те годы вряд ли даже они могли предвидеть, в какие тома фундаментальных исследований выльется их творческий союз. Ведь они стали посягать на “основания”: изучать формы исторического знания, природу массовых исторических представлений, историю формирования гуманитарной и социологической классики, имманентные свойства гуманитарного образования. Но это случится после…
Все изменилось — и завертелось с невероятной скоростью — в начале 1990-х, когда Андрей Полетаев и Ирина Савельева придумали собственное дело — подав в Фонд Сороса заявку на финансирование известного альманаха “THESIS: Theory and History of Economic and Social Institutions and Structures”, назначением которого как раз и было заполнение множества лакун в наших гуманитарных науках и обществознании. Преимущественно переводной и открыто “западнический” характер его подчеркивался ориентацией на высшие и уже проверенные образцы исследований в самых разных дисциплинах, а тематический характер номеров и установка на междисциплинарность выделяли “THESIS” на фоне прочих коллективных издательских проектов и гуманитарной периодики того бурного времени. Самым трудным был поиск средств на его издание в условиях не просто бедной, но голодной страны. Их черпали из разных источников. Так, А.В. с благодарностью вспоминал частного издателя Бориса Багаряцого, который в критический момент дал деньги на подготовку и публикацию первого номера; потом их поддерживал Теодор Шанин, выделяя средства Интер-центра; принимал участие в финансировании альманаха и немецкий фонд Herda Henkel Stiftung.
Новым организаторским усилиям соответствовала и переакцентировка теоретических интересов. Уже в 1980-х годах таким “шифтером” у А.В. стали занятия теорией циклов Николая Кондратьева и интерес к проецированию его моделей на последующие десятилетия развития капитализма, с сознательной оглядкой на труды Фернана Броделя или Иммануэля Валлерстайна (однако эти масштабные разработки никогда не становились основой для идеологических или публицистических манифестов, как, например, у его ровесника Андрея Фурсова). Этапной в гуманитарной биографии Андрея Полетаева, пожалуй, стала книга “История и время: в поисках утраченного”, написанная совместно с Ириной Савельевой и опубликованная в 1997 году (писали они ее с куражом и на одном дыхании — почти два года, сведя к минимуму побочные занятия и посвятив все время этому труду).
Во второй половине 1990-х Ирину Савельеву пригласили возглавить программу “Translation Project” (“Переводная литература по общественным наукам”) в Фонде Сороса (А.В. в экспертном совете этой программы курировал переводы трудов по экономике). Джордж Сорос развернул тогда масштабную деятельность по спасению российской науки, которую еще предстоит благодарно изучать будущим историкам. Поначалу через фонд распределялись средства даже не столько для развития исследовательских проектов, сколько для элементарного выживания ученых. И лишь затем соросовский фонд стал разворачивать программы поддержки исследований, издания учебников, перевода научной классики, обеспечения литературой российских библиотек, проведения научных школ и прочее.
Далеко не сразу были очерчены (не на бумаге или в глянцевых отчетах, но по существу) направления работы и стратегия деятельности фонда. Удивительно, что предприниматель мирового уровня, который так замечательно разбирался в коммерческих операциях и деньгах, похоже, не слишком вникал в характер и круг интересов людей, которые прямо были причастны к реализации его гуманитарным проектов. В разное время во главе структур, связанных с именем Сороса, в России оказывались (тоже сюжет для будущих любознательных историков) персонажи и герои, весьма характерные для той эпохи первоначального накопления, — и бывшие комсомольские функционеры, и талантливые администраторы в становящейся сфере научного менеджмента, и едва ли кристально честные фигуры из околополитического бомонда.
В отличие от предшественников Екатерина Гениева выстраивала программу действий Фонда Сороса целенаправленно и порой весьма жестко (и добилась немалого на своем посту). Но принципов академической автономии этот курс не учитывал. В начале 2000-х, не желая “соблюдать субординацию”, фонд покинули практически все сотрудники проекта “Translation Project” — во главе с Ириной Савельевой. К тому времени вместо нескольких десятков первоначально намеченных к переводу книг в рамках проекта вышло более 400 изданий. А вскоре фактически прекратил свою работу в России и сам Фонд Сороса.
Все эти годы вместе с Ириной Савельевой Андрей Полетаев разрабатывал увлекающие его темы и, как уже было не раз раньше, концентрировал вокруг себя тот “крепкий научный бульон”, в котором начинали охотно вариться разные специалисты и друзья. Самым настоятельным после ухода из программ Сороса было желание сохранить творческое и продуктивное общение с коллегами, с которыми А.В. составлял единую команду (М.Л. Андреев, Л.П. Репина, А.Ф. Филиппов и А.М. Руткевич). В результате в рамках Высшей школы экономики возник Институт гуманитарных историко-теоретических исследований. Идея его создания принадлежала Ирине Савельевой, но Андрей Полетаев с самого начала был фактическим соруководителем и вдохновителем исследований ИГИТИ. Теперь Институт по праву носит его имя.
А.В., с его обилием интересов и сюжетов будущих исследований, мог показаться внешнему наблюдателю даже торопливым, но никогда — поверхностным. Он мыслил быстро, работал много и скоро, реагировал мгновенно. Конечно, все это свойства индивидуального характера, но и еще и примета времени. В 1980—1990-е годы многие интеллектуалы в России были уверены, что вот-вот шлюзы закроются снова. Те, кто хотел остаться в гуманитарной или социальной профессии, торопились: торопились сделать, сказать, прочитать, увидеть. Другое дело, что даже внутри этого ускорения А.В. выделялся не только своим темпом — но и качеством, масштабом анализа. Вероятно, именно эту тягу к эксплицитности и верифицируемости любого высказывания в науке он и привнес в нестройный мир гуманитарного знания из своей изначальной математико-экономической “Vorschule”.
Такая тяга к системности в сочетании с установкой на фундаментальность теоретических занятий А.В. могла оставить ощущение некоторой интеллектуальной старомодности (на фоне постмодернистских установок на сближение научной рефлексии с игровыми и фантазийными модусами сознания). Но эта дистанция от новейшей академической моды оказалась как раз весьма успешной для реализации в рамках ИГИТИ за минувшие годы сразу нескольких весьма разноориентированных проектов — именно в смысле сохранения целостности взгляда на современную гуманитарную науку.
Интерес последнего года его деятельности в ИГИТИ — обзор состояния теоретической работы в самых разных отделах социального и гуманитарного знания, от экономики и историографии до психологии и литературоведения, — вовсе не подразумевал какого-то суммирования итогов. Даже если мы смотрим на дело его жизни сейчас, уже оглядываясь назад. Всегда озабоченный общей устойчивостью академического поля и хрупкостью его границ, Андрей Полетаев не мыслил в этой завершительной темпоральности. Кажется, он никогда не был бесстрастным олимпийцем, а в его научный этос и склад души входили разом такие необщепринятые качества, как азарт, ирония, страсть — и отходчивость.
“Река времен” начиная с хрестоматийных стихов позднего Державина предстает в русской культурной метафорике потоком, неотделимым от пропасти забвенья в неумолимо развертывающемся круге “общей судьбы”. Что же придает ученым трудам — помимо веберовского методического бесстрашия и трезвости — статус свершившегося дела? Рискнем сказать — не сам факт ухода, но печать ответственности автора и его неповторимо личного усилия.
Всегда внимательный к европейским и американским интеллектуальным сюжетам, А.В. недаром вынес в начало своей первой совместной книги по истории другой образ, совсем не похожий на державинский — и кажется более близкий его собственной благородной и рыцарственной натуре. Это истолкование гравюры Питера Брейгеля в “Истории и времени” явно соответствовало его личной эстетике. Оно близко и нашему взгляду — из ускользающего сегодня, в котором Андрея Владимировича Полетаева с нами уже нет:
В результате движения Времени разрушается все создаваемое человеком: орудия труда, утварь, музыкальные инструменты и даже книги. За Временем следует Смерть на кляче, но завершает триумфальное шествие не она, а аллегорическая фигура Славы на мощном слоне. Как гласит последняя строфа подписи под гравюрой, из всего нa свете остается одна лишь Слава, услаждающая своими звуками мир.