Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2010
Ключевые слова: дневник, жанр, постмодернизм, Интернет
Анна Зализняк
ДНЕВНИК: К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ЖАНРА1
1. ДНЕВНИКОВОДЫ, ДНЕВНИКОВЕДЫ И ПОСТМОДЕРНИЗМ
Широко известно высказывание Ахматовой: “Самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд”2. Оно замечательно в разных отношениях (в частности, в отношении выбора в данном контексте слова блуд), но главная его сила, очевидно, заключена в слове скучно. Что обсуждать “чужой блуд” не что-нибудь, а скучно — это своего рода вызов обывательскому представлению, что обсуждать чужие интимные обстоятельства, конечно, несколько стыдно, но, уж безусловно, интересно. Высказывание Ахматовой, хотя и вошло в русский культурный текст, не изменило отношения к вышеупомянутому обсуждению: люди в общем продолжают считать это занятие очень интересным и не очень приличным3. Однако, как оказалось, в рамках научного дискурса обсуждать “чужой блуд” — не только не скучно (как считает Ахматова), но и нисколько не зазорно (как считают другие), причем наука в данном случае — это не психология и не сексология, а филология. Почему — вполне понятно: людям свойственно про свой “блуд” не только рассказывать, но и писать (например, в дневнике), а любое написанное слово может стать объектом приложения любви к оному, то есть филологии. Возразить как будто нечего, и все же словосочетание “международный проект по изучению интимности”4 чем-то напоминает название фирмы из одного из русских романов—подражаний “Гарри Поттеру”: “Носки секонд-хенд”. Носков секонд-хенд не бывает — хотя бы потому, что тогда это уже будут не носки, а перчатки; так же интимность, выставляемая на обсуждение, это уже не интимность, а публичность, ср. выражение публичный дом5. Если согласиться с М.А. Кронгаузом [2009], именно выражение публичная интимность является ключевым словом происходящей на наших глазах “коммуникативной революции”, обнаруживающей себя в феномене сетевого дневника.
И все же в некотором смысле изучение дневников как научная дисциплина — это “носки секонд-хенд”. Потому что дневник — это текст, который пишется не для публикации (я имею в виду “настоящий” дневник, а не дневник как жанр художественной литературы, см. об этом ниже); опубликованный дневник — уже нарушает границы жанра. Таким образом, объектом исследования оказывается весьма специфический с семиотической точки зрения феномен. Опубликование своих интимных, в том числе морально осуждаемых, движений души в литературной форме имеет, безусловно, достаточно давнюю традицию — ср. “Исповедь” Блаженного Августина или Руссо, — но это не есть дневник.
Так или иначе, последние два десятилетия характеризуются необычайно возросшим интересом к исследованию “автодокументальных” текстов вообще и дневников в частности6. Появилось даже слово дневниковедение, означающее область филологии, в какой-то степени отдельную от изучения близких жанров: автобиографий, мемуаров и писем. Имея в виду практику ведения сетевых журналов — возникшую относительно недавно, необычайно широко распространившуюся и, очевидно, также повлиявшую на развитие дневниковедения как области исследований, — будет небольшим преувеличением сказать, что в современном мире люди почти без остатка делятся на дневниководов и дневниковедов7.
Надо сказать, что сегодняшний взрыв интереса к дневникам стимулирован не только устранением разного рода преград, делавших их ранее недоступными для изучения. Дело еще в том, что сами эти тексты идеально встраиваются в постмодернистскую эстетическую парадигму. Исследователи уже обращали внимание на близость к принципам постмодернизма “семантических доминант” текста интернет-дневников (см.: [Сидорова 2006: 60—61]). Некоторые из них — в частности, фрагментарность, нелинейность, нарушение причинно-следственных связей, интертекстуальность, авторефлексия, смешение документального и художественного, факта и стиля, принципиальная незавершенность и отсутствие единого замысла (ср.: [Сметанина 2002: 87])8 — характерны также и для “обычных”, не сетевых дневников. Приведу в этой связи высказывание Ирины Савкиной по поводу книги Михаила Михеева “Дневник как эго-текст”:
…дневниководы оказывают очевидное “давление” на дневниковедов; дневниковый дискурс влияет на исследовательский, и слова автора монографии “…мне кажется, именно это следовало бы признать для дневникового жанра чуть ли не самым существенным, характерным и определяющим — его одновременные несвязность, фрагментарность и избыточность, с повторами одного и того же” (с. 15) — в некотором смысле можно назвать самохарактеристикой” [Савкина 2008: 288—289].
Добавлю к этому, что все перечисленные свойства дневниково-дневниковедческого дискурса обладают безусловной эстетической ценностью в глазах дневниковеда-постмодерниста, а сам факт сближения дневникового дискурса с дневниковедческим отвечает установке на семиотическое равенство всех текстов перед лицом их читателей (они же — авторы с маленькой буквы). Связь дневниковедения с эстетическими принципами постмодернизма обнаруживается и в других отношениях, в частности в апологии маргинального (ср., например, проблематику конференций “Маргиналии-2008” и “Маргиналии-2010”)9. Кроме того, дневниковый текст, по преимуществу рукописный, часто содержит вымаранные, а также по тем или иным причинам неразборчиво написанные фрагменты, что само по себе как нельзя лучше соответствует принципам “открытого произведения” (по Умберто Эко), так как предоставляет возможность разных прочтений даже в буквальном смысле10. Упомянем в этой связи валоризацию пометы “нрзб.”, дважды использованной разными авторами в качестве названия для книги — А.К. Жолковским и С. Гандлевским11.
Заключая раздел о постмодернизме, замечу, что в рамках традиционной эпистемологии дневник может изучаться для разных целей и, соответственно, разными науками. А именно, эти цели и области знания могут быть следующими:
1) Извлечение фактов биографии пишущего: особенности его личности, факты его внешней и внутренней жизни, отношения с другими людьми и т.д. Обычно с этой точки зрения изучаются дневники известных, чем-то выдающихся людей — писателей, художников, музыкантов, ученых, политических деятелей и т.д. Условно обозначим эту область знаний “жизнь замечательных людей”. Если “замечательным человеком” оказался писатель (но только в этом случае), то это можно отнести также к литературоведению (ср. понятие “биографическое литературоведение”).
2) Извлечение сведений, касающихся упоминаемых в дневнике реальных людей, событий и обстоятельств. Для этого могут быть использованы дневники любых авторов; область знания — история.
3) Извлечение сведений, касающихся устройства человеческого сознания: механизмов работы памяти, рефлексии, оценки, эмоций, мышления, вербализации опыта, творческой деятельности и т.д. Область знаний — психология.
4) Изучение дневника как типа коммуникативной деятельности и типа текста. Это задача лингвистики и отчасти литературоведения (в частности, нарратологии, находящейся на их стыке), а также семиотики и культурологии.
Соответственно, объектом изучения могут быть: сам человек, написавший данный дневник; описываемые им обстоятельства; человек вообще; сам данный текст (с разных точек зрения). Обратим внимание, что лишь для последней задачи дневник является не источником сведений об интересующем исследователя объекте, а непосредственным объектом исследования12. В рамках этой задачи выполнено и настоящее исследование.
2. ФИГУРА АДРЕСАТА
Не имея в виду обсуждать историю вопроса, я буду исходить из того, что категория жанра формируется конвенциями отношений с адресатом, которые принимает на себя пишущий в данном произведении13.
Кто же является адресатом дневника?
Человек пишет дневник, имея адресатом, очевидно, самого себя, то есть обращаясь к самому себе. Как говорит Ю.М. Лотман, “[…] и в целом ряде других случаев мы имеем передачу сообщения от “Я” к “Я”. Это все случаи, когда человек обращается к самому себе, в частности, те дневниковые записи, которые делаются не с целью запоминания определенных сведений, а имеют целью, например, уяснение внутреннего состояния пишущего, уяснение, которого без записи не происходит” [Лотман 2000: 164]. Именно потому, что непосредственным адресатом дневника является его автор, дневник — это интимный текст, и показать кому-то свой дневник означает допустить этого человека в свою интимную сферу. Смысл акта “дать прочесть” свой дневник, доверительность, проявляющаяся в этом поступке, именно из того и проистекает, что человек читает не ему адресованные строки14. Это же обстоятельство определяет эффект от чтения опубликованных дневников, как будто никак не санкционированное автором. Однако в общем случае ситуация все же не столь однозначна.
Как известно, в XIX — начале XX в. в России была распространена практика чтения дневников в дружеском или семейном кругу15 (поэтому, например, Л.Н. Толстой в последний год жизни завел тайный “Дневник для одного себя”; сохранить его в тайне, впрочем, не удалось). Однако адресат автодокументального текста и его потенциальный, желательный или нежелательный, читатель — разные фигуры. Это становится очевидно, например, в ситуации, когда этот последний — следователь органов безопасности; так, у В.В. Виноградова в письмах к жене из вятской ссылки имеются замечания типа “Данте (для постороннего читателя скажу, что это мировой поэт)”16.
Итак, в коммуникативной ситуации дневника адресат как фактор, формирующий жанр, представляется устроенным следующим образом. Непосредственным адресатом всегда является сам автор; однако имеется еще косвенный адресат — потенциальный читатель, в том числе “потомки”. Ср. следующий фрагмент из романа Дины Рубиной “Вот идет Мессия!..”, где обозначены оба адресата:
А хрен вам, подумала она, стоя под вялым душем и тяжко поворачиваясь, ни единого интимного письма, ни записочки вы от меня не унаследуете… Дневников она не писала даже в доверчивой эгоцентричной юности. Что за разговоры с собой? Что за договоры с самим собой, что за условия самому себе, что за бред? Нормальный человек сам с собой не беседует…
Понятие косвенного адресата в лингвистике применяется почти исключительно в сфере устной коммуникации: так обозначают участника канонической коммуникативной ситуации, к которому говорящий не обращается, но чье присутствие влияет на выбор формы и отчасти содержания высказывания, которое он делает (ср.: [Kerbrat-Orecchioni 1980, Почепцов 1986, Формановская 2001] и др.). Однако понятие косвенного адресата оказывается релевантно также для целого ряда письменных и смешанных жанров (см. следующий раздел), среди которых дневник занимает особое положение в силу совпадения прямого адресата с автором.
Фигура косвенного адресата дневника представляет исключительный интерес с точки зрения типологии жанра. Здесь имеются два полюса: с одной стороны, это может быть узкий семейный или дружеский круг — или даже конкретный человек, кто-то из родных или близких автора17. Противоположный полюс образует ситуация, когда косвенный адресат намеренно исключен: чтобы предотвратить возможность прочтения третьими лицами, дневник прячется, иногда зашифровывается; известны многие случаи, когда человек в конце жизни свой дневник уничтожал или просил это сделать других после его смерти. Большинство же дневников находится в промежутке между этими полюсами (хотя ближе ко второму): косвенный адресат не имеет отчетливых очертаний, но и не исключается вовсе. Вспомним в этой связи очень точную формулировку Марии Башкирцевой из предисловия к ее “Дневнику” (здесь и далее в цитатах курсив мой. — А.З.):
…это всегда интересно — жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время со страстным желанием, чтобы оно было прочитано18.
Здесь содержится указание на обоих адресатов — прямого и косвенного; именно их сосуществование определяет уникальность жанра дневника: дневник пишется как будто исключительно для себя и поэтому без рисовки, но одновременно именно это и оказывается интересно другим — тем, кем он, возможно, будет прочитан.
Для дневника, особенно юношеского, характерно эксплицитное указание на то, что он не предназначен для чужих глаз. Юный А.Ф. Лосев (18 лет) пишет в своем дневнике:
Итак, даже такого рефлектика, как я, эта особа могла задеть за нежные струны. Впрочем — оторвусь еще на время от хода своих вчерашних впечатлений — впрочем, это может быть верно только для меня, а для другого неверно? Т.е. может быть, на другого эта женщина и не произвела бы никакого впечатления? Да мне-то что за дело? — отвечу я сам себе.
Ведь тут я пишу только о себе и только для себя — так чего же мне стесняться? И вот мне эта госпожа понравилась. (Лосев А.Ф. “Мне было 19 лет…”: Дневники. Письма. Проза. М., 1997. С. 31.)
Однако вопреки тому, что явно утверждается во второй метатекстовой реплике, и она сама, и первая выделенная курсивом вставка обращены, очевидно, к некоторому воображаемому косвенному адресату. Как справедливо отмечается в статье [Савкина 2009: 154], адресованность дневника (добавим, особенно юношеского) выражается в наличии “некоего незримого контролера, цензора, высшей инстанции, на которую автор дневника постоянно оглядывается в процессе письма”. Это “недремлющий идеологический соглядатай”, перед которым надо оправдываться и мотивировать свое право писать о “глупостях”, “пошлостях” и “сплетнях” (Не знаю, стоит ли писать, это так незначительно, но меня это волнует … Вот уже сколько времени мне не нравится ни один мальчик и т.п.) [Савкина 2009: 163].
Вообще фигура косвенного адресата является в некотором смысле ключевой для жанра дневника. К. Кобрин пишет: “Здесь возникает важнейший вопрос: все ли авторы дневников надеются, что их прочтут после смерти? Ответить сложно; в любом случае, многие дневники мы прочли, и ни один из них, кажется, не был предназначен для собственного употребления […] Дело в том, что бессознательно, если он хочет потом сам читать собственный дневник, то не может не представить на своем месте другого, хотя бы на мгновение” [Кобрин 2003: 291]. Однако, как справедливо полагает Б.А. Успенский, такой момент автокоммуникации имеется при создании любого письменного текста: чтобы артикулировать свою мысль, автор представляет себя адресатом, который читает как бы незнакомый текст [Успенский 2007: 123—124].
В высказывании Кобрина основное содержание, как часто бывает, заключено в презумпции — в данном случае, слове надеяться (“Все ли авторы дневников надеются, что их прочтут после смерти?”): надеются, т.е. хотят, и таких людей большинство — эта комбинация идей заложена в презумпцию, и ее разделяют авторы сетевых дневников, которые считают, что сетевой дневник наконец реализовал мечту всякого, кто пишет дневник. Тем не менее это все же только одна из возможных установок. С другой стороны, трудно сказать, насколько искренен тот или иной автор (или насколько доступно ему его подсознание), утверждая, что его дневник не предназначен ни для каких посторонних глаз (ср. приведенный выше фрагмент из дневника А.Ф. Лосева), — и, соответственно, насколько прав тот душеприказчик, который выполняет или не выполняет желание автора уничтожить его дневник после его смерти. Поскольку все эти вопросы вообще не имеют верифицируемого решения, и тем более единого для всех пишущих, мы не будем их здесь больше обсуждать: с точки зрения типологии жанра достаточно того, что фигура косвенного адресата является потенциальным участником коммуникативного акта, реализуемого в дневнике. Наиболее же существенно то, что присутствие косвенного адресата может быть установлено на основании собственно лингвистических свидетельств. Это, прежде всего, разного рода пояснения и комментарии, в которых сам автор, очевидно, не нуждается. Приведем некоторые примеры (интересующие нас автокомментарии выделены курсивом):
Роль “старшего друга”, советчика исполняет Муля (Самуил Гуревич). Этот человек, интимный друг Али, моей сестры, исключительный человек. (Эфрон Г. Дневники. М., 2004. Т. 1. С. 16.)
Я всегда люблю поспорить с Котом (Константином Эфроном), моим двоюродным братом. (Там же. С. 17.)
…Рот с фестонами (большое расстояние между ртом и носом). (Цветаева М. Выписки из дневника. 4 декабря 1012 г. Неизданные записные книжки. М., 1997. Т. 1. С. 12.)
Да, Дора Лурье. Это — имя и фамилия моей новой знакомой, промелькнувшей как сон у меня в сознании (Лосев А.Ф. “Мне было 19 лет…”: Дневники. Письма. Проза. М., 1997. С. 31.)
Итак, жанр дневника формируется тем обстоятельством, что это текст, обращенный к самому себе, который при этом в той или иной степени допускает возможность прочтения некоторым третьим лицом, которого мы назвали “косвенным адресатом”.
3. ДНЕВНИК СРЕДИ ДРУГИХ РЕЧЕВЫХ ЖАНРОВ С КОСВЕННЫМ АДРЕСАТОМ
Наличие двух адресатов, выполняющих разную роль в коммуникативной ситуации, не является уникальной особенностью жанра дневника. Дневник находится в следующем ряду “вторичных”, или “сложных”, речевых жанров (по Бахтину [1996]), также предполагающих косвенного адресата: дарственная надпись, адрес на конверте, эпитафия, девичий альбом, лирика (лирическая повествовательная форма), поздравительный адрес, псалом.
Особенность жанра дарственной надписи на книге (который лингвистами практически не изучался) состоит в том, что текст содержит эксплицитное указание адресанта и адресата и при этом оба названы как бы в 3-м лице (то есть вместо “тебе от меня”, пишется “Маше от Пети”). Ср.:
Милому моему племяннику Мише на добрую память о дяде, авторе “Каштанки”.
Антон Чехов. 20 февраля 1904 г. Ялта.
Милым людям — Поликсене Сергеевне Соловьевой и Наталии Ивановне Манасеиной от Д. Мережковского на память. Кисловодск. 14.1.1917
т. Эбергардту с приязнью С. Есенин. Чикаго. 1922 г.
Дорогому Стасу Андреевичу, бывшему когда-то “ученику” завуча заочного отделения МГБИ, давно ставшему не только учителем, но и основателем “Сбитневской” научной школы. На добрую память о многолетнем сотрудничестве (прямом и косвенном) с неизменной любовью Д. Коготков. Октябрь 1990 г.
Знаменосцу информатики, дорогому другу Стасу Сбитневу на добрую память. А.В. Соколов. 14.12.1996 г.
Учителю от благодарной ученицы. И. Пилко. 3.05.2001 г.
Любимому ученику Михаилу Антоновичу Усову от автора.
Глубокоуважаемому Владимиру Александровичу Гордлевскому от летописца19.
Б.А. Успенский возводит этот жанр к этикетной формуле русской челобитной, где получатель должен был быть назван с точки зрения отправителя, а отправитель — с точки зрения получателя, ср.: “Государю Борису Ивановичу бьет челом […] последний сирота твой крестьянинец Терешко Осипов” [Успенский 1995: 36—39]. Однако здесь, как кажется, уменьшительно-уничижительные суффиксы — скорее риторическая фигура: адресант как бы смотрит на себя глазами имеющего более высокий статус адресата. Местоимение 2-го лица твой вообще не соответствует “точке зрения получателя” (с его точки зрения, крестьянин Терешко Осипов — мой) и является единственным “прямым” показателем коммуникативного акта. Что же касается дарственной надписи, то в ней местоимение 2-го лица не употребляется: пишут “Дорогому Ивану Петровичу от его (а не твоего) ученика Сидора” — то есть выбирается способ номинации адресанта с точки зрения некоторого 3-го лица (косвенного адресата надписи). Впрочем, оно часто опускается (ср.: учителю от ученицы); возможно, пишущий избегает употребления местоимения именно из-за того, что наличие косвенного адресата порождает конфликтную ситуацию в отношении выбора лица притяжательного местоимения при реляционном имени, которым он себя характеризует (“от его vs. твоего ученика”). Но, так или иначе, если бы не было ориентации на косвенного адресата, то надпись содержала бы 1-е лицо глагола или императив, местоимение 1-го лица для обозначения автора надписи и 2-го для обозначения адресата, то есть надпись выглядела бы примерно так: Маша, дарю тебе (прими от меня в подарок) эту книгу. Я. Так, однако, дарственные надписи обычно не делаются.
Таким образом, адресатом подарка и сопровождающих его чувств дарящего является человек, названный в дательном падеже. Однако способ номинации участников коммуникативного акта имплицирует присутствие некоего стороннего наблюдателя — адресата сообщения: “Данную книгу подарил человек Х человеку Y; это произошло в такой-то день; в таком-то месте; человек Х называет человека Y так-то (а Y называет Х-а так-то, ср. надписи типа Мусе от Пусика), испытывает к нему такие-то чувства и т.д.”. Этим косвенным адресатом дарственной надписи являются, в том числе, “потомки”, которые, возможно, будут “писать историю”20.
Тот же принцип применяется для обозначения отправителя и получателя письма в адресе на современном конверте, где косвенным адресатом является вполне реальный сотрудник почтовой службы, в адресной формуле берестяных грамот (ср. “от Жизномира к Микуле”; о коммуникативной структуре берестяных грамот см.: [Гиппиус 2004]) а также, например, в шапке заявления, ср. “Директору института такому-то от научного сотрудника такого-то”: адресатом этого текста является секретарь директора, для которого оба обозначенных лица оказываются “третьими”.
Другой коммуникативный жанр, имеющий косвенного адресата, — эпитафия. Как и дневник, эпитафия существует также в форме литературного жанра. Но речь пойдет прежде всего о “настоящей” эпитафии, то есть надписи на могиле. Форма такой эпитафии может быть различной. “Наивные” (сочиненные близкими умершего) эпитафии имеют непосредственным адресатом умершего и либо выполнены как обращение к умершему как ко 2-му лицу, либо оба участника коммуникативного акта названы как бы в 3-м лице, ср.21:
Ты был всем словно солнца свет / И воплощеньем доброты, /Любимый, славный, лучший дед, / От нас ушел куда же ты?
Дорогому любимому мужу и папочке. От жены и детей.
Дорогой любимой мамочке от дочери, внучки и зятя.
Иногда в одном тексте соединены оба способа, то есть эпитафия включает, так сказать, текст послания (с обращением ко 2-му лицу) и подпись, ср.:
Спи, моя дорогая. От любящего мужа.
Спи спокойно дорогая / Наша любимая, родная / Ты всегда в сердцах у нас / В нашей памяти живая. От Сережи и сыновей.
Никто тебя не заменит. Маме от сына.
Дочь, сын, внучка, зять — автор надписи обозначает себя реляционным именем, позволяющим идентифицировать пишущего лишь путем соотнесения с прямым адресатом (умершим). Эту операцию идентификации предлагается проделать, очевидно, косвенному адресату — “прохожему”. Отступлением (довольно редким) от этого принципа является имя собственное (ср. “от Сережи” вместо ожидаемого “от мужа”). Очевидно, в данном случае оно употреблено для того, чтобы воспроизвести способ обращения умершего к автору надписи.
Возможно также обозначение адресата в 3-м лице, а автора — в 1-м, ср.:
На долгий отдых успокоилась мамулечка моя.
Под сим крестом / Спит Катя вечным сном / Ой вы, ветры, не шумите / Мою супругу не будите22.
Ср. также следующий интересный текст, состоящий из коммуникативно разнородных фрагментов:
Неутомимой труженице. Человек прекрасной души, добрая, честная, смелая. Не (sic!) одно тепло в мире не может согреть так, как ты согревала своим теплом своих и чужих детей. Спи, драгоценная мамочка, пусть эта плаксивая береза навевает вам прекрасные крепкие сны.
Во всех случаях эпитафия имеет косвенного адресата — “прохожего”: он является адресатом сообщения “Здесь похоронен такой-то человек, родившийся и умерший тогда-то, любимый и похороненный такими-то его родными”.
Обращение к “прохожему” входило в жанровый канон античной литературной эпитафии (см.: [Веселова 2006] с дальнейш. библиогр.). При этом литературная эпитафия имеет иную коммуникативную структуру: косвенный адресат становится собственно адресатом: “путник”, “прохожий” или просто “ты” — это читатель. А умерший оказывается как бы автором послания:
Путник, весть отнеси всем гражданам Лакедемона:
честно исполнив закон, здесь мы в могиле лежим.
(Симонид Кеосский. Эпитафия по поводу гибели 300 спартанцев в Фермопильском ущелье)
Прохожий! Обща всем живущим часть моя:
Что ты, и я то был; ты будешь то, что я.
(Сумароков, подражание античной эпитафии)
Ср. также цветаевские строки (в которых цитируется формула эпитафии):
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Следующий жанр, предполагающий косвенного адресата, — девичий альбом, куда подруги и приходящие гости пишут стихи, комплименты или просто какие-то фразы, обращенные к хозяйке альбома, предназначенного для того, чтобы читать, а потом показывать эти записи другим лицам; эта практика, распространенная в русской дворянской среде в первой половине XIX в. (ср. “уездной барышни альбом”, описанный Пушкиным), в какой-то степени сохранилась до наших дней (см.: [Головин, Лурье 1998]).
Жанр поздравительного адреса интересен тем, что он пишется во 2-м лице, при этом сообщается информация, известная этому лицу: “Вы возглавляете сектор такой-то, вы защитили докторскую диссертацию в такомто году на такую-то тему и т.д.”. Здесь реальным (однако формально — косвенным) адресатом является публика, присутствующая при зачитывании адреса. Похожую коммуникативную структуру имеют псалмы (общим с поздравительным адресом является также иллокутивная функция воздавания хвалы). Ср.: ““В начале ты, Боже, землю сотворил еси…” Можно сказать, что псалмы включают в себя весь Ветхий Завет, который человек пересказывает Богу”23.
Лирическая повествовательная форма, включающая обращение на “ты” к некому лицу, называемому обычно “внутренним” адресатом (ср.: [Виноградов 1976: 455, Падучева 1996: 209]), предполагает участника коммуникативного акта, типологически наиболее близкого к косвенному адресату дневника: им является читатель.
4. ПРОЧИЕ ЖАНРОВЫЕ ПРИЗНАКИ ДНЕВНИКА
Итак, первый и главный признак дневника:
1. Автор является одновременно адресатом, и при этом имеется потенциальный второй, косвенный, адресат. Перечислим прочие признаки обсуждаемого жанра.
2. Автор является одновременно повествователем, то есть в дневнике отсутствует повествователь как отдельный от автора виртуальный наблюдатель и повествующая инстанция. Отсутствие фикционального повествователя — наиболее существенный структурный признак, отличающий дневниковый текст от художественного. Поэтому, в частности, в дневнике невозможна смена “точки зрения” — не обязательная, но очень типичная особенность художественного текста. (Этот признак объединяет жанр дневника с рядом других, не “художественных” жанров — публицистикой, научной литературой.)
3. Нефикциональность текста дневника (см. ниже).
4. Отсутствие единого авторского замысла. Художественное произведение обязательно предполагает таковой, и это обстоятельство входит в число конвенций отношений с адресатом. В том числе это может быть замысел написать текст, не имеющий никакого сюжета и производящий впечатление последовательности отрывочных “записей”, ср. рассказ Дины Рубиной “В России надо жить долго”, про который она сообщает, что это — просто выдержки из ее записной книжки24.
5. Дневник — это текст о себе. О чем бы в нем ни писалось — о событиях личной жизни или социальных переворотах, излагаются ли мысли и переживания автора или приводятся понравившиеся цитаты или услышанный обрывок разговора, пишется хроника текущих событий или составляется план диссертации, — это документ о личности пишущего, и именно как таковой пишущим воспринимается25. Ощущение ценности этой личности является тем стержнем, который скрепляет — содержательно, стилистически, эмоционально и т.д. — разнородные записи26, являясь аналогом отсутствующего в дневнике авторского замысла, но иной семиотической природы.
6. Дневник — это текст о текущем моменте (о сегодняшнем дне или нескольких прошедших днях, но не более). Даже если содержанием записи являются воспоминания, планы на будущее или общие рассуждения, автору существенно, что описываемые мысли и чувства имели место именно в этот день и именно при данных обстоятельствах.
7. Наличие метатекстовой даты записи, соответствующей именно моменту записи, а не дате описываемых событий; в этом отношении дневник в собственном смысле слова отличается, например, от описания путешествия, где дата является частью текста: “10 июня. Прибытие в Царицын в 8 ч. 11 м. утра и т.д.” (запись могла быть сделана и в другой день).
Все эти признаки отличают дневник от художественной литературы (в меньшей степени это верно для признака 5). При этом некоторые из них объединяют дневник с другими жанрами. Выше уже шла речь о прочих жанрах с косвенным адресатом, однако ни один из них не предполагает тождества непосредственного адресата и автора. Признаки 2 и 3 объединяют дневник, с одной стороны, с мемуарами, а с другой — с научной литературой.
Самый близкий к дневнику автодокументальный жанр — это письма. Здесь имеется даже промежуточный жанр “дневник в форме писем” (см.: [Егоров 2003: 7—9], [Михеев 2007: 68—71]). Другой весьма близкий к дневнику, но отличный от него жанр — “дневник воспоминаний”27. Содержательно это воспоминания, то есть текст, описывающий прошедшие события (не выполнено условие 6), но при этом он фрагментирован в соответствии с датой, когда была сделана запись (условие 7 выполнено).
Для характеристики жанра дневника существенно еще и то, является ли его автор профессиональным писателем. Поскольку все, что пишет писатель, — это часть его профессиональной деятельности, любая запись в дневнике — потенциальный “пред-текст”28, материал, из которого потом делается “текст”. Поэтому дневник писателя фактически мало чем отличается от “записных книжек” (записные книжки, в одном из значений этого термина, — жанр специально “писательский”). И именно потому, что дневник писателя всегда в той или иной степени ориентирован на последующий “художественный” текст, это не “настоящий” дневник, а текст иного типа.
Дневник входит в оппозицию с двумя типами литературных жанров:
— воспоминания/мемуары, разного рода автобиографическая проза;
— дневник как прием (ср. “Дневник Печорина”)29. Многие романы целиком написаны в форме дневника (ср.: “Тошнота” Сартра, “Дневник Коли Синицына” Н. Носова и др.).
Как прием может использоваться также жанр письма — в вариантах: просто письмо (ср. “Письмо к ученому соседу” Чехова), последовательность писем от одного лица, ср. “Письма русского путешественника” Карамзина; переписка между двумя и более людьми — “роман в письмах” (ср. “Новая Элоиза” Ж.-Ж. Руссо, “Опасные связи” П. Шодерло де Лакло или незаконченный пушкинский “Роман в письмах”)30.
Фикциональность как признак художественной литературы (в противоположность нефикциональности дневникового текста) — сюжет, достаточно хорошо разработанный, и нет нужды здесь его заново обсуждать (см., в частности, [Серль 1999, Шмид 2003]). Хотелось бы только подчеркнуть конвенциональный характер этой границы и ее (возможно, именно конвенциональностью порожденную) удивительную устойчивость к попыткам ее сознательного разрушения, по крайней мере, со стороны художественной литературы. Действительно, в художественной литературе все вымышленное, даже если на самом деле — не менее настоящее, чем в настоящем дневнике. Даже если имена, фамилии и факты биографии персонажей художественного произведения в точности совпадают с именами, фамилиями и фактами биографии реальных людей (ср. “Виньетки” А.К. Жолковского) — это не более чем прием, и именно как таковой прочитывается читателем. Роман Л. Улицкой “Даниэль Штайн, переводчик” целиком состоит из разного рода квазиавтодокументальных текстов (писем, отрывков из дневников) его персонажей, и в том числе писем реального автора к реальному лицу — Е. Костюкович. Включение последних в текст романа представляет собой, очевидно, дань постмодернистской поэтике разрушения оппозиции вымышленного и реального, художественного и не художественного; насколько они реальны, читатель не может судить, но это и не имеет никакого значения, поскольку, оказавшись частью художественного текста, они неминуемо приобретают свойство фикциональности, даже если слово в слово совпадают с реально написанными данным автором данному адресату письмами.
Что же касается нефикциональности дневникового текста, то в этом направлении граница менее непроницаема. Пожалуй, стоит прислушаться к риторическому вопросу И. Савкиной: “Не является ли дневник в чем-то более фиктивным текстом, чем текст художественный, fiction-литература, где между автором и протагонистом не предполагается тождества, по условиям жанрового “договора”, что в какой-то степени снимает многие табу? [Савкина 2009: 167]. Об элементах фикциональности в автодокументальных текстах см. также: [Cohn 1999, Toker 2007].
Принципиальное значение с точки зрения идентификации жанра имеет также оппозиция по наличию/отсутствию единого авторского замысла. К. Кобрин справедливо отмечает: “Тот, кто ведет дневник, безусловно, отбирает события и мысли прошедшего дня <…>, но делает выбор из того, что случайно попало в поле зрения; он не знает, что в конце концов получится из каждой вещи и ситуации, будет ли это иметь значение для жизни его и окружающих. Автор фрагмента (как и романа, рассказа и проч.) отбирает материал, следуя логике выдуманного сюжета (или невыдуманного, но такого, финал которого ему известен). Дневник пассажира “Титаника” и роман в виде фрагмента дневника пассажира злосчастного лайнера будут повествовать о разных вещах” [Кобрин 2003: 293].
В этой связи интересно наблюдение М.Ю. Сидоровой [2006] о том, что один и тот же текстовый фрагмент может быть подан автором как дневниковая запись и как художественная проза — и, соответственно, по-разному прочитывается и комментируется читателями31. Таков, например, следующий фрагмент:
Я сижу у окна и смотрю, как ты идешь по улице. Ты шагаешь широко и неспешно, с неотвратимостью металлической машины. Город залит солнечным светом, и ты щуришься, прикрывая ладонью глаза. Черные-черные глаза, как два уголька потухшего костра, в которых тлеет рыжая искра, готовая в любой момент вспыхнуть пожаром. Ты весь — черное пятно гари в солнечной яркости весеннего мира. Ветер рвет края старой кожаной куртки, играет бахромой вокруг дыр на порванных джинсах. Ботинки на толстой подошве разбивают хрусталь сверкающих луж. Ты весь в черном, точно в трауре; одежда просто обгорела от близости твоего сердца.
“При определении жанра этих фрагментов, как выясняется, решающую роль играет место их бытования. Если автор размещает текст в виде дневниковой записи на соответствующем сайте, то такой текст воспринимается как нефикциональный, автобиографический и соответственно комментируется читателями: они могут похвалить хозяина дневника за красоту и силу стиля, но, как правило, будут обсуждать описанное как события собственной жизни автора. Стоит перенести тот же самый текст, не изменив в нем ни слова, на интернет-ресурс, посвященный самодеятельной литературе, типа prosa.ru, текст начинает читаться как художественное произведение и получает комментарии совсем иного рода — литературно-критические” [Сидорова 2006].
Фрагменты дневника иногда публикуются автором, возможно, даже без изменений — как художественное произведение (под названием “Дневник” или каким-то еще названием — ср. сочинение “Год жизни” Е. Гришковца); при этом соответственно меняется его жанровая характеристика, то есть конвенции отношений с адресатом, и тот же самый текст прочитывается иначе.
В заключение вернусь к теме сетевого дневника. Когда-то — в те далекие времена, когда Интернета еще вообще не было, — признаком самого большого доверия, которое могла оказать девочка своей подруге, было показать ей свой дневник. Соответственно, самое большое предательство со стороны подруги — рассказать его интимное содержание третьим лицам (желательно именно тем, о которых было написано в дневнике). Именно так обычно и происходило, что служило источником юношеского травматизма. В настоящее время ситуация предстает несколько иной — и, по-видимому, дело не только в прогрессе информационных технологий.
О соотношении жанра обычного и сетевого дневника имеются строго противоположные мнения. Так, для авторов интернет-дневников типична позиция, согласно которой такой дневник реализует возможность, для обычного дневника недоступную, но безусловно желанную, ср., например, следующие высказывания (http://www.superstyle.ru/26feb2006/dnevniki):
Интересно, что искушение начать дневник рано или поздно переживают практически все умеющие писать люди, при этом в ведении личного дневника есть одна маленькая психологическая тонкость — автор всегда знает, что рано или поздно его сокровенные записи прочтет кто-то другой. Как рукописи не горят, так и дневники всегда бывают читаемы посторонними.
Обычные люди могут стыдливо прятать свои тетрадочки, скрывая их от друзей и членов семьи, но и они верят в неизбежное: дневник будет непременно прочтен чужими глазами. Слишком уж недальновидно было бы общаться исключительно с самим собой посредством бумаги и ручки и надеяться, что никто в этот интимный диалог не встрянет. Фокус как раз в том и заключается, что любой дневник пишется с учетом его непременного явления народу: мысли шлифуются, орфография и пунктуация по мере возможностей автора соблюдены, а негатив подлежит непременной цензуре, чтобы ненароком не обидеть кого-то из будущих благодарных читателей. Люди, честные с собой, обычно могут более-менее точно предположить, кто именно и при каких обстоятельствах прочтет их дневник.
Развитие интернет-технологий подарило нам блог — виртуальный дневник, изначально предназначенный для чтения и обсуждения его другими людьми. Понятие дневника в рамках блога перерождается и приближается к его изначальному школьному прототипу: другие люди фактически ставят вам оценки в вашем же дневнике. Возможность вести блог есть у всех, чьи компьютеры подключены к Интернету, и если в традиционном бумажном дневнике обнародование записей — дело случая, то в его виртуальном варианте гласность становится правилом игры.
С другой стороны, существует мнение, что сетевой дневник “пишется совсем не для себя, он вообще не дневник, а система сигналов, позволяющих знакомиться, заводить виртуальную (и не только) дружбу, находить единомышленников” [Кобрин 2003: 295]. М.А. Кронгауз считает, что для блога “в истории человечества жанрового аналога нет” [Кронгауз 2009: 164], и с этим, по-видимому, следует согласиться. Позволю себе также высказать гипотезу, что возникновение феномена “публичной интимности” связано не только с тем, что новые технологии дают возможность легко и быстро поделиться своими мыслями и чувствами с неограниченным числом людей, но также и с тем, что эти технологии позволяют предъявить этому множеству людей свой текст как свидетельство своего индивидуального бытия. Коммуникативная революция, которую произвел Интернет, состоит прежде всего в том, что он дал человечеству принципиально новые возможности удовлетворения этой потребности. Но это уже другой сюжет.
ЛИТЕРАТУРА
Алпатов 2003 — Алпатов В. Книга А.М. Селищева “Язык революционной эпохи” // Афанасий Матвеевич Селищев и современная филология: Материалы Всероссийской конференции. Елец, 2003.
Бахтин 1996 — Бахтин М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Русские словари, 1996. Т. 5. С. 159—206.
Веселова 2006 — Веселова В. Эпитафия — формульный жанр // Вопросы литературы. 2006. № 2.
Виноградов 1976 — Виноградов В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М.: Наука, 1976.
Вьолле, Гречаная 2006 — Вьолле К., Гречаная Е. Дневник в России в конце XVIII — первой половине XIX в. как автобиографическая практика // Автобиографическая практика в России и во Франции / Под ред. К. Вьолле, Е. Гречаной. М.: ИМЛИ РАН, 2006. С. 57—111.
Гиппиус 2004 — Гиппиус А. К прагматике и коммуникативной организации берестяных грамот // Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1997—2000 гг. М., 2004. С. 183—323.
Головин, Лурье 1998 — Головин В., Лурье В. Девичий альбом ХХ века // Русский школьный фольклор: От “вызываний” Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А.Ф. Белоусов. М.: АСТ, 1998. С. 269—326.
Друк 2009 — Друк В. Автор 2.0: Новые вызовы и возможности // НЛО. 2009. № 100. C. 800—819.
Егоров 2002 — Егоров О. Дневники русских писателей XIX века: Исследование. М.: Флинта: Наука, 2002.
Егоров 2003 — Егоров О. Русский литературный дневник XIX века: История и теория жанра. М.: Флинта: Наука, 2003.
Захарьин 2005 — Захарьин Д. Антропология и генеалогия интимности // Nahe Schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte der Intimitat in der Russischen Kultur / Hrsg. N. Grigor’eva, Sch. Schahadat, I. Smirnov. Wiener Slawistischer Almanach. SBd. 62. Wien; Munchen, 2005. S. 61—84.
Кельнер, Новикова 2005 — Кельнер В., Новикова О. Инскрипты литераторов и литературоведов в фондах Российской национальной библиотеки // НЛО. 2005. № 74.
Кобрин 2003 — Кобрин К. Похвала дневнику // НЛО. 2003. № 61. С. 288—295.
Кронгауз 2009 — Кронгауз М. Публичная интимность // Знамя. 2009. № 12. С. 162—167.
Ларина 2009 — Ларина Т. Категория вежливости и стиль коммуникации. Сопоставление английских и русских лингвокультурных традиций. М.: Языки славянских культур, 2009.
Лотман 2000 — Лотман Ю. Автокоммуникация: “Я” и “Другой” как адресаты (О двух моделях коммуникации в системе культуры) // Лотман Ю. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПБ, 2000. С. 159—165.
Меерсон 2009 — Меерсон О. Персонализм как поэтика. СПб.: Пушкинский Дом, 2009.
Михеев 2007 — Михеев М. Дневник как эго-текст. М.: Водолей, 2007.
Падучева 1995 — Падучева Е. В.В. Виноградов и наука о языке художественной прозы // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. 1995. Т. 54. № 3. С. 39—48.
Падучева 1996 — Падучева Е. Семантические исследования. М.: Языки русской культуры, 1996. Пигров 1998 — Пигров К. Дневник: общение с самим собой в пространстве тотальной коммуникации // Проблемы общения в пространстве тотальной коммуникации. СПб., 1998. С. 200—219.
Почепцов 1986 — Почепцов Г. О коммуникативной типологии адресата // Речевые акты в лингвистике и методике. Пятигорск: Изд-во ПГПИИЯ, 1986. С. 10—17.
Радзиевская 1988 — Радзиевская Т. Ведение дневника как вид коммуникативной деятельности // Логический анализ языка. Референция и проблемы текстообразования. М., 1988. С. 95—117.
Радзиевская 2005 — Радзиевская Т. Некоторые наблюдения над функционально-семантическими и стилистическими особенностями дневников // Стил. Белград. 2005. № 3.
Рогинская 2005 — Рогинская О. Авторские предисловия в эпистолярном романе // Nahe Schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte der Intimitat in der Russischen Kultur / Hrsg. N. Grigor’eva, Sch. Schahadat, I. Smirnov. Wiener Slawistischer Almanach. SBd. 62. Wien; Munchen, 2005. S. 113—122.
Савкина 2001 — Савкина И. “Пишу себя”: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX в. Tampere: University of Tampere, 2001.
Савкина 2008 — Савкина И. Теории и практики автобиографического письма // НЛО. 2008. № 92. С. 284—289.
Савкина 2009 — Савкина И. Дневник советской девушки (1968—1970): приватное и идеологическое // Cahiers du Monde russe. 2009. № 50 (1). P. 153—168.
Серль 1999 — Серль Дж. Логический статус художественного дискурса //Логос. 1999. № 13.
Сидорова 2006 — Сидорова М. Интернет-лингвистика: русский язык. Межличностное общение. М., 2006.
Сметанина 2002 — Сметанина С. Медиа-текст в системе культуры: динамические процессы в языке и стиле журналистики конца XX века. СПб., 2002.
Смирницкая 2000 — Смирницкая О. Александр Иванович Смирницкий. М.: МГУ, 2000.
Тихоненкова 2005 — Тихоненкова Т. Инскрипты литераторов в фонде Отдела редких книг Тульской областной библиотеки // НЛО. 2005. № 71. С. 498—509.
Тюпа 2001 — Тюпа В. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса (“Архиерей” А.П. Чехова). Приложение к серийному изданию “Литературный текст: проблемы и методы исследования”. Серия “Лекции в Твери”. Тверь, 2001 (http://www.poetics.nm.ru/#lvt).
Шмид 2003 — Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003.
Успенский 1970/1995 — Успенский Б. Поэтика композиции. М.: Искусство, 1970 [Успенский Б. Семиотика искусства. М.: Школа “Языки русской культуры”, 1995. С. 9—220].
Успенский 2007 — Успенский Б. Ego loquens. Язык и коммуникационное пространство. М.: РГГУ, 2007.
Формановская 2002 — Формановская Н. Речевое общение: коммуникативно-прагматический подход. М.: Русский язык, 2002.
Cohn 1999 — Dorrit С. The Destinction of Fiction. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 1999.
Culley 1998 — Culley M. Introduction to a Day at a Time: Diary Literature of American Women from 1764 to 1985 // Women, Autobiography, Theory: A reader / Sidonie Smith, Julia Watson (Еds.). Madison: University of Wisconsin Press, 1998.
Kerbrat-Orecchioni 1980 — Kerbrat-Orecchioni C. L’Enonciation. Paris: Armand Colin, 1980.
Lachman 2005 — Lachman R. Intimitat: Rhetorik und literarischer Diskurs // Nahe Schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte der Intimitat in der Russischen Kultur / Hrsg. N. Grigor’eva, Sch. Schahadat, I. Smirnov. Wiener Slawistischer Almanach. SBd. 62. Wien; Munchen, 2005. S. 13—24.
Luckmann 1976 — Luckmann Th. Kulturkreis und Wandel der Intimsphare // Verlust der Intimitat / Hrsg. J. Schlemmer. Munchen, 1976. S. 42—54.
Lejeune 1989 — Lejeune Ph. Cher cahier: temoignages sur le journal personnel recueillis et presentes par Philippe Lejeune. Paris: Gaillimard, 1989.
Lejeune 2000 — Lejeune Ph. Cher ecran. Paris: Gaillimard, 2000.
Nussbaum 1988 — Nussbaum F.A. Towards Conceptualizing Diary // Studies in Autobiography / James Olney (Ed.). New York, Oxford: Oxford University Press, 1988.
Paperno 2009 — Paperno I. Stories of the Soviet Experience. Memoirs, Diaries, Dreams. Itaka, London: Cornell University Press, 2009.
Toker 2007 — Toker L. Testimony and Doubt: Shalamov’s “How It Began” and “Handwriting” // Real Stories: Imagined Realities: Fictionality and Non-fictionality in Literary Constructs and Historical Contexts / Markku Lehtimaki, Simo Leisti and Marja Rytkonen (Eds.). Tampere: Tampere University Press, 2007. P. 51—67.
________________
1) Работа выполнена при финансовой поддержке Программы фундаментальных исследований ОИФН РАН “Текст во взаимодействии с социокультурной средой: уровни историко-литературной и лингвистической интерпретации”, проект “Дневниковый текст и его место в типологии повествовательных форм”.
2) Оно цитируется, в частности, в книге: Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М.: Вагриус, 1999. С. 11.
3) Ср.: “Читать чужие дневники, как и чужие письма, немного стыдно, но потрясающе” (из аннотации к книге: Метелица К. Дневник Луизы Ложкиной. М.: Этерна, 2008).
4) См.: http://homepages.uni-tuebingen.de/schamma.schahadat/Intimitaetsprojekt/projekt.html.
5) О взаимозависимости понятий интимности и публичности и о культурной обусловленности границы между ними см.: [Захарьин 2005, Lachman 2005]. История термина интимность (в том числе происхождение самого слова), а также его соотношение с термином приватность (ср. англ. privacy) представляет предмет отдельного исследования, которое выходит за рамки настоящей статьи (см. на эту тему: Luckmann 1976, Кронгауз 2009, Ларина 2009: 70—77).
6) См., в частности: [Радзиевская 1988, 2005, Пигров 1998, Савкина 2001, 2008, 2009, Егоров 2002, 2003, Кобрин 2003, Вьолле, Гречаная 2006, Михеев 2007, Lejeune 1989, 2000; Nussbaum 1988; Culley 1998, Paperno 2009].
7) Не могу не упомянуть в этой связи то плачевное обстоятельство, что, по данным Интернета, для обозначения человека, ведущего дневник, не меньше половины людей, этот сюжет обсуждающих, используют слово дневниковед (sic!). Ср.: Не получается из меня дневниковед. Не могу писать в день по строчке… [из Web-дневника]. Более того, такое словоупотребление встречается и среди исследователей. Возможно, причиной этой ошибки является двусмысленность существительного дневниковедение в его орфографической форме, не различающей ударения (впрочем, с каким ударением его реально произносят пишущие, трудно сказать): в Интернете оно встречается преимущественно в значении “ведение Web-дневника” (ср.: Всем привет! Продолжаем дневниковедение. Вчера, 13 октября, команда КВН “Полиграф Полиграфыч”…); см. также сайт: http://www.dnevnikovedenie.ru/opredelenie_dnevnika/html/.
8) Замечу, что сходную характеристику у другого автора получает само дискурсивное пространство Интернета, ср.: “…грамматика гипертекстовых ссылок и связей точнее отражает натуральный процесс мысли и восприятия, для которого как раз характерны перебивы, отсылки, отступления, варианты, фрактальность…” [Друк 2009: 815]. То есть оказывается, что дневник в пространстве Интернета не потерял, а, наоборот, реализовал во всей полноте по крайней мере одну из своих функций — когнитивную (о коммуникативной функции сетевого дневника см. ниже).
9) Тезисы этих конференций см. на сайте: http://unipersona.srcc.msu.su/site/ind_conf_m.htm.
10) Несколько лет назад я получила по электронной почте циркулярное письмо от В.П. Руднева, в котором, в частности, говорилось, что “постмодернизм как научная парадигма себя исчерпал” и что пора вернуться “к отечественной структурно-семиотической модели научного знания, к возрождению русской гуманитарной междисциплинарной науки, к Тартуско-Московской школе” (т.е. в какомто смысле речь шла о возрождении серии “Трудов по знаковым системам”). Это письмо меня порадовало, хотя, повидимому, известный теоретик постмодернизма в данном случае ошибся: сегодня данное направление мысли, безусловно, сохраняет (и, возможно, даже еще более укрепляет) власть над умами, и эта власть распространяется далеко за пределы принципов поэтики (ср.: А.А. Зализняк. “Что такое любительская лингвистика?” Лекция, прочитанная в Политехническом музее 28 мая 2010 года: http://www.polit.ru/lectures/2010/07/01/zalizniak.html).
11) В своем интервью для “Российской газеты” (24 августа 2005 года) А.К. Жолковский сказал, что это название было у него “похищено” С. Гандлевским; похищают, очевидно, лишь ценные вещи.
12) Ср. замечание И. Савкиной о том, что женские автодокументальные тексты практически никогда не становились предметом научного интереса сами по себе, а не в качестве исторических или литературных источников для биографий “знаменитых мужчин” [Савкина 2001: 16]. Пионерской в области изучения дневниковых текстов самих по себе является работа [Радзиевская 1988].
13) Приведу лишь следующую, резюмирующую идеи Бахтина, формулировку: “жанр — это некоторая взаимная условленность общения, объединяющая субъекта и адресата высказывания” [Тюпа 2001].
14) Это не так для сетевого дневника (см. ниже).
15) См.: [Егоров 2003: 5, Вьолле, Гречаная 2006: 61].
16) Этот факт был упомянут В.М. Алпатовым в его докладе на конференции “Маргиналии 2008” (Юрьев-Польский, 3—5 октября 2008 года).
17) Так, например, дневник матери А.И. Смирницкого был обращен к сыну — в том смысле, что мать допускала возможность, что сын когда-нибудь прочтет ее дневник (см.: [Смирницкая 2000: 13]); я пользуюсь случаем выразить благодарность О.А. Смирницкой за устные консультации по этому вопросу.
18) Башкирцева М. Дневник. М.: Захаров, 2005. C. 10.
19) Надпись сделана А.М. Селищевым на экземпляре его книги, подаренном крупному тюркологу В.А. Гордлевскому, см.: [Алпатов 2003: 5].
20) Заметим, что вышеозначенные потомки выполняют эту задачу довольно плохо. Как отмечает А.И. Рейтблат, комментируя публикацию [Тихоненкова 2005]: “…инскрипты, представляющие собой весьма специфический жанр письменного общения, практически не изучены”, и более того, они “рассредоточены по широкому кругу разнородных изданий и никак не отбиблиографированы” (с. 498). Ср., впрочем, публикацию: [Кельнер, Новикова 2005]. Добавим к этому, что отсутствие доступного корпуса (и вообще какого-либо собрания) дарственных надписей тем более досадно, что они представляют исключительный интерес не только как источник сведений об упомянутых в них лицах, но и как собственно лингвистический объект.
21) Тексты эпитафий собраны мною на Преображенском кладбище в Москве (фамилия, имя, отчество и даты жизни опущены).
22) Текст этой эпитафии (Ваганьковское кладбище, 50-е годы XX в.) был любезно предоставлен мне В.М. Алпатовым.
23) Чистяков Г., свящ. Немая музыка псалмов. Цит. по: [Меерсон 2009: 45].
24) В этом рассказе имеется следующий фрагмент: “На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла бумажные свои манатки, переворошила закрома… Там несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок — чтобы не забыть, не растерять. Все вперемешку, по-домашнему, без указания дат… Как правило, потом, в работе, такое сырье переплавляется, преображается литературно, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе, эссе… Но именно эти записи — летучие, вневременные — мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записывались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трезвую голову, под живым “гудящим” впечатлением от общего разговора…”
25) Исключение в данном отношении составляет особый жанр — “дневник жены”.
26) Именно поэтому, по-видимому, такое тяжелое впечатление производят разного рода саморазоблачения и описания своих дурных поступков: разоблачая себя в дневнике, человек неизбежно до какой-то степени одновременно собой любуется. Описываемый дурной поступок или дурное свойство обладают в его глазах определенной ценностью как часть его личности; иначе они не оказались бы в дневнике. Это особенно явно чувствуется, например, в дневниках Л.Н. Толстого.
27) Ср.: Прейгерзон Ц. Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949—1955). Москва; Иерусалим, 2005.
28) Я имею в виду то значение этого термина, в котором, вслед за М.Л. Гаспаровым, использует его М.Ю. Михеев [Михеев 2007: 6]. “Пред-текстом” в этом смысле является, очевидно, не всякий дневник, а лишь дневник писателя.
29) В [Падучева 1996: 214] дневник отнесен к “лирической (речевой)” повествовательной форме; речь идет, по-видимому, именно о дневнике как “способе” художественной литературы.
30) Е.В. Падучева считает, что такой жанр, как роман в письмах, сохраняет “1-е условие” канонического коммуникативного акта: наличие Говорящего и Адресата [Падучева 1995: 42]. С этим, однако, трудно согласиться: хотя фикция подлинности и является структурообразующей для этого жанра (ср.: [Рогинская 2005]), обе эти фигуры здесь фикциональны и принадлежат миру текста, а не реальному.
31) Ср. следующий вывод Т.В. Раздиевской: “Отдельные записи могут выглядеть как фрагменты речи, взятые из других коммуникативных ситуаций, это обстоятельство, однако, не должно затемнять тот факт, что механизм дневниковой записи резко отличается от механизмов других видов коммуникативной деятельности […]” [Радзиевская 1988: 115].