Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
Ключевые слова
: Пушкин, Тютчев, интертекстуальные заимствованияЕвгений Сошкин
“РУСЛАН И ЛЮДМИЛА” И ПОЛЬСКИЕ ВОССТАНИЯ 1831 И 1863 гг. В ПАТРИОТИЧЕСКОЙ ЛИРИКЕ ПУШКИНА И ТЮТЧЕВА
Ужасный сон отяготел над нами,
Ужасный, безобразный сон:
В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,
Воскресшими для новых похорон.
Так начинается стихотворение Тютчева, написанное в
начале августа
Стихи 1863 года скоро и надолго стали образцовым изображением подавляемого мятежа как повторяющегося наваждения. В «Человеке сороковых годов» (1867) Некрасова эта повторяемость саркастически опровергается:
На всех, рожденных в двадцать пятом
Году и около того –
Отяготел тяжелый фатум:
Не выйти нам из-под него.
Я не продам за деньги мненья,
Без крайней нужды не солгу…
Но – гибнуть жертвой убежденья
Я не могу… я не могу…[4]
В «Танце магнитной иглы» Зенкевича (из цикла «Два полюса» в книге
…Повелев магниту – легким танцем
Всколыхнуть покой первичных сил,
Это Он[6] в ответ протуберанцам
Лед бесплодный кровью оросил[7].
И когда стояли декабристы
У Сената – дико-весела
Заплясала, точно бес огнистый,
Компаса безумного игла[8].
Содрогнувшись от магнитной бури
Перед дальним маревом зарниц,
Чрез столетье снова morituri
С криком ave! повергались ниц[9].
Намагнитив страсти до каленья,
Утолив безумье докрасна,
Раскололись роковые звенья
Вечно тяготеющего сна. […]
В стихотворении С.М. Соловьева «Другу Борису
Бугаеву»[10], датированном декабрем
Твой сон сбывается. Слышнее и слышней
Зловещий шум толпы, волнующейся глухо,
Я знаю, ты готов. Пора. Уж свист камней
Толпою брошенных стал явственен для слуха.
Пребудем до конца покорны небесам,
Их воля вышняя на нас отяготела. […][11]
Цитируя знаменитые строки, поэты едва ли обращали внимание на их, в свой черед, заведомо цитатный характер[12]. Дело в том, что начальные два стиха у Тютчева («Ужасный сон отяготел над нами, / Ужасный, безобразный сон») представляют собой комбинированное заимствование из «Руслана и Людмилы». В Песни пятой (стихи 517–521) Руслан погружается в сон, во время которого он будет убит Фарлафом:
…Конь героя,
Врага почуя, закипел,
Заржал и топнул. Звук напрасный!
Руслан не внемлет; сон ужасный,
Как груз, над ним отяготел!..
В Песни шестой (196–199) Руслан пробуждается, воскрешенный старцем:
…Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень[13],
Пред ним минувшее мелькает.
Через формулу сон… отяготел Пушкин вводит двойную реминисценцию, соединяя программную отсылку к Батюшкову: «И томный сон отягощает / Лежащих воев средь полей» («Сон воинов», [1811]) с ключевой отсылкой к первоисточнику – церковному песнопению «Се Жених грядет в полунощи…», основанном на евангельской притче о десяти девах: «…Блюди убо душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши […]»[14]. В тютчевском случае вторичный, литургийный, подтекст должен был бросаться в глаза, напоминая целевому читателю – русскому патриоту о его православной идентичности и, естественно, заслоняя первичный подтекст – пушкинский[15].
Оживший Руслан буквально потопляет в крови выступление печенегов («Беда: восстали печенеги!») против киевского князя:
В одно мгновенье бранный луг
Покрыт холмами тел кровавых,
Живых, раздавленных, безглавых […]
Если у Пушкина оживший мертвец, олицетворение русской мощи, умерщвляет восставших, то у Тютчева ожившими мертвецами представлены сами восставшие, которые повторно идут на такую же смерть[16]. Контекст источника цитаты придает стихам Тютчева странный смысловой оттенок: получается, что и «мы», русские богатыри, – такие же мертвецы, вовлеченные в порочный круг повторяющейся истории.
Объяснение этой неожиданной реминисценции из
пушкинской поэмы-сказки обнаруживается в двух стихотворениях Пушкина
«Образ неколебимости России является центральной идеей, смысловым стержнем стихов о Польских событиях <…> Признаком этой силы, залогом ее неколебимости является ее "каменная" неподвижность, статичность. Образом, в котором эта сила воплощает себя, оказывается сказочный богатырь, погруженный в волшебный сон и неподвижно покоящийся на ложе своего сна / смерти:
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
(«Клеветникам России»)
Этот сказочный мотив получает жизненную и историческую конкретизацию в "Бородинской годовщине"; Пушкин использовал для этой цели известие о том, что главнокомандующий русскими войсками генерал Паскевич был ранен в битве за Варшаву. Это обстоятельство, поэтически преображенное, дает ему возможность ввести в апофеоз "Бородинской годовщины" образ "одра" сна / смерти, на котором покоится герой-победитель:
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой <…>
(Суворов взял Варшаву штурмом в 1794 году, положив этим конец первой войне Польши за независимость).
"Покой" раненого героя, сказочный сон богатыря, могила Суворова – таковы символы, в которых выражает себя образ восторжествовавшего сакрального космоса. Его удел – зачарованная неподвижность. Лишь изредка, "потревоженный" яростным натиском стихии, каменный колосс приходит в движение […] Богатырь пробуждается от своего сна, Суворов восстает из гроба, и это их драматическое появление-оживание отражает стихийный напор и утверждает сакральную власть, сковывающую мир "вечным сном"»[17].
Можно с высокой долей уверенности утверждать, что непосредственным стимулом к разработке сказочного мотива в стихах о Польском восстании для Пушкина явились территориальные претензии повстанцев, на которые он отреагировал в «Бородинской годовщине»:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Поляки требовали «восстановления границы России и
Польши там, где она проходила до Андрусовского мира
Со стороны Тютчева приходится допустить весьма
изощренный интертекстуальный ход, нетипичный для его времени[20]: перечитав
«Бородинскую годовщину» в связи с событиями
___________________________________________
1) Сетевой вариант публикации несколько расширен по сравнению с бумажным.
2) Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе ХХ века. М.: Наука, 1993. С. 128.
3) См. анализ тютчевского текста с привлечением
злободневной политической риторики: MaiorovaO. «AHorridDreamDidBurdenUs…» (1863): Connecting
Tjutchev’s Imagery with the Political Rhetorics of his Era // Russian
Literature. LVII–I/II. Special Issue: F. I. Tjutchev, II.
4) Здесь и далее в цитатах курсив мой. – Е. С. Нельзя не отметить, что в «Человеке сороковых годов» Некрасов использует интересующую нас формулу не впервые; в его раннем опусе «Землетрясение» (1839) о греховном городе в преддверии катастрофы сказано: «Рука страстей над ним отяготела». На преемственность тяжелого фатума по отношению к руке страстей указывает и сама тема «Землетрясения», и сходство тропа рука страстей с более ходовым – рука судьбы. Ср. в повести Марлинского «Аммалат-бек», 1831 (между прочим, в связи с поражением, нанесенным русскими войсками повстанцам): «…Рука судьбы отяготела над ними – мы разбиты и прогнаны, сотни храбрых горцев, твои и мои нукеры легли в битве с русскими».
5) Во всех цитатах купюры, обозначенные квадратными скобками, принадлежат мне, угловыми – цитируемому источнику. – Е. С.
6) Т.е. «Владык[а] силы косной».
7) Ср. в «14-ом Декабря 1825»: «О жертвы мысли безрассудной, / Вы уповали, может быть, / Что станет вашей крови скудной, / Чтоб вечный полюс растопить! / Едва, дымясь, она сверкнула / На вековой громаде льдов, / Зима железная дохнула – / И не осталось и следов» (1826). Параллель отмечена М. Безродным. Эти же тютчевские образы варьируются Брюсовым, по его собственному признанию, в стихотворении «К Медному всаднику» (1906).
8) Встихотворении«Un ciel lourd que la nuit bien
avant l’heure assiège…» (1848), финал которого послужил Зенкевичу эпиграфом, есть и лексика, которую интерпретаторы (вероятно, из-за года написания стихотворения) ассоциировали с мятежом,
сопротивлением: «Lemondedesvivants, orageux, tourmenté…»; ср. в пер. Брюсова (1903): «Тот мир, где место есть живым, грозе,
борьбе!». Ольга Репина указала мне на использование Герценом
прилагательного orageuxнепосредственно в революционном контексте в его книге
9) Зенкевич отсылает к известному эпизоду из «Жизни двенадцати цезарей» (V, 21.6) вслед за Тютчевым: «C’estl’immortelsalutdeceuxquivontmourir» («Vous, dontonvoitbriller, danslesnuitsazures…», 1850).
10) Этим примером я обязан Александру Соболеву.
11) Соловьев С.М. Стихотворения 1917–1926 // Шахматовский вестник: Непериодическое издание Государственного историко-литературного и природного музея-заповедника А.А. Блока. № 2. [1992]. С. 16. Позднее Соловьев употребит формулу Рок отяготел в другом смысловом контексте: «Уютный дом затих и опустел, / Как будто жизни дух его покинул. / Какой же Рок над ним отяготел, / И кто тебе тот горький жребий вынул?» («На смерть Анны Васильевны Тарасевич», II, [1921]).
12) А случалось, что и на Тютчева ориентировались неосознанно. Так, М.Л. Михайлов, переводя в 1860-х гг. стихотворение Христиана Фридриха Шубарта «Вечный жид» (1783), следующим образом передал слова Агасвера, за которыми следует история его неистовых, но тщетных попыток самоубийства, раз за разом оканчивающихся, так сказать, воскресением «для новых похорон»: «Грознейший суд мучительнейшей карой / Навеки надо мной отяготел» (в оригинале: «…dasfurchtbarsteGericht / Hängtschreckenbrüllendewig übermir»).
13) Ср. у Тютчева стихи 3–4 в черновой редакции: «В крови до пят, мы боремся с тенями, – / В лукавой мгле – соблазн со всех сторон».
14) Подробно об этом см. в моей заметке: Фарлаф – полунощный жених: Пародия на великопостный тропарь в «Руслане и Людмиле» // Пушкин и его современники: Сборник научных трудов. Вып. 6 (45) / Под ред. А.Ю. Балакина. СПб.: Нестор-История, 2011. (Готовится к печати.)
15) Между тем еще в политическом стихотворении
16) Это ощущение исторической тавтологии усиливается за счет смысловой двойственности не прозвучавшего у Тютчева слова «восставшие» как очевидного коррелята к использованному им слову «воскресшие»: в причастном обороте «восставшие» (в смысле «восставшие из мертвых») латентно присутствует причастие «восставшие» (в смысле «мятежники»).
17) Гаспаров Б. М.Поэтический язык Пушкина. СПб.: Академический проект, 1999. С. 306-307.
18) [Томашевский Б. В.] Примечания // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. III. М.: АН СССР, 1963. С. 516.
19) Впрочем, контекст уподобления России богатырю в «Бородинской годовщине» этим не исчерпывается. О цитатном характере слов «Больной расслабленный колосс» см.: Тоддес Е. Отрывки из мыслей, наблюдения и замечания: (Памяти разговоров с чествуемым за рюмкой чая) // И время и место: Историко-филологический сборник к 60-летию А.Л. Осповата / Сост. Р. Вроон и др. М.: Новое издательство, 2008. С. 175.
20) Но, как подтверждается публикациями Р.Г. Лейбова и А.Л. Осповата,характерный для него лично.