(Пассау, Германия, 23—25 марта 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
Конференция
“ВНУТРЕННЯЯ КОЛОНИЗАЦИЯ РОССИИ”
(Пассау, Германия, 23—25 марта 2010 г.)
23—25 марта 2010 года в баварском городе Пассау прошла международная научная конференция “Внутренняя колонизация России”, организованная совместно Александром Эткиндом (департамент славянских исследований, Кембридж) и Дирком Уффельманном (кафедра славянских культур и литератур Университета Пассау). На конференции, в которой приняли участие ученые из Великобритании, Германии, Канады, Норвегии, России, США, Украины, Финляндии и Швеции, обсуждался круг идей и феноменов, связанных с междисциплинарной парадигмой “внутренней колонизации России”: от теоретико-методологических вопросов о применимости к русской культуре концептуального инструментария постколониальных исследований до историко-культурных и филологических проблем соотношения между дискурсами внутренней и внешней колонизации России, колонизацией и модернизацией, а также их специфики и актуальности для постсоветской ситуации.
После приветственного слова ректора Университета Пассау Вальтера Швайцера конференция открылась выступлением Дирка Уффельманна (Пассау) “Подводные камни (терминологии) внутренней колонизации”, в котором докладчик попытался показать метафорические возможности и опасности понятийного аппарата, связанного с концепцией внутренней колонизации, а также предложил свою ступенчатую модель метонимически связанных, но требующих разграничения категорий внешней, внутренней колонизации и самоколонизации. Согласно схеме исследователя, внешняя ориентализация может привести как к самоориентализации, так и к самоколонизации. В результате в процессе внутренней ориентализации происходит внутренняя колонизация, являющаяся по отношению к изначальной, первой внешней колонизации вторичной. Пытаясь учесть в своей терминологической герменевтике как момент процессуальности, подразумеваемый в термине колонизация, так и системность, присутствующую в понятии колониализма, докладчик предложил ввести в научный оборот — в духе Хабермаса — термин колониализация, заостряющий процессуальность и системную перформативость колониального дискурса и тем самым косвенно отвечающий на вопрос, почему деколонизация дается с таким трудом.
Следующим выступлением, посвященным теоретико-методологическим проблемам исследований внутренней колонизации, стал доклад Александра Эткинда (Кембридж) “Чиновники и двойники: Внутренняя колонизация в истории и литературе XIX века”. В первой части доклада основоположник современных исследований по внутренней колонизации России3 проследил историю понятия внутренней колонизации от А. Гакстгаузена и В. Ленина до М. Хечтера, а также представил отличия собственного понимания этой концепции. Далее докладчик обозрел три практических проекта внутренней колонизации: крепостное право, иностранные колонии в России и военные поселения. Во второй части доклада исследователь предложил новую модель, призванную показать специфику дискурсивных образований внутренней колонизации. Развивая идею культурной гибридизации Х. Баба, Эткинд указал на то, что процесс внешней колонизации приводит к возникновению гибридов, а в результате внутренней колонизации появляются “двойники”.
В своем докладе “Постколониальные исследования и “новый эссенциализм” в России и Восточной Европе” Максим Вальдштейн (Хельсинки) рассмотрел причины маргинализации российских и восточноевропейских исследований в контексте западной социальной и культурной теории. Эти причины докладчик видит в традиции рассматривать названный регион в терминах пограничности, промежуточности и синкретичности по отношению к доминировавшим до недавнего времени в теории бинарным оппозициям типа Запад — Восток. При этом промежуточность концептуализируется в терминах “особого пути”, что понимается либо как патология по отношению к западной норме, либо как сущностная черта российской цивилизации. Сложившуюся ситуацию способен изменить диалог между исследованиями “второго мира” и постколониальной теорией как частью антиэссенциалистской волны западной гуманитарной науки. Подключение славистов к постколониальным исследованиям амбивалентности и гибридности может иметь далеко идущие последствия для всех участников диалога, и в частности может привести к осознанию “второго мира” как предмета таких исследований par excellеnce: “провинциализация Европы” может послужить ступенькой к “депровинциализации “второго мира””.
В докладе Штефана Родевальда (Пассау) “От внутренней колонизации к деколонизации: Инсценировки царской власти в постколониальной перспективе” также прозвучала критика бинаризма, свойственного постколониалистским исследованиям, в том числе и исследованиям по внутренней колонизации. При ближайшем рассмотрении конкретные исторические дискурсивные ситуации и стратегии оказываются более динамичными и более сложноустроенными; в них представлены разные группы интересов и различные концепции государственности и господства. Интерпретируя и периодизируя инсценировки царской власти от Петра I до Николая II, докладчик предложил две существенные терминологические модификации. По мнению исследователя, если в отношении дискурсивных ситуаций до 1860 года имеет смысл говорить о “воображаемой внешней колонизaции внутреннего”, то в дискурсах после 1860 года (особенно в тех, которые касаются южно- и западнороссийских земель) — о “воображаемой внутренней колонизации внешнего”.
В докладе Уилларда Сандерлэнда (Цинциннати) “Загадки Ермака: Российский Кортес и проблема покорения в истории России” было рассмотрено формирование образа покорителя и покорения в российской империальной риторике на примере истории “покорения Сибири” Ермаком. Анализируя различные концептуализации Ермака, получившего в русской имперской культуре статус российского Кортеса, докладчик указал на общие черты колониальных дискурсов и показал, как исторически менявшиеся репрезентации Ермака моделировались согласно российским представлениям о западной колонизации Америки, вплоть до изображения “покорителя Сибири” с испанской алебардой в руках.
В своем выступлении “Оккупация vs. колонизация: История, постколониальность и географическая идентичность в Риге” Кевин Платт (Филадельфия) исследовал проблемы геополитического сознания в постсоветской Европе на материале межэтнических отношений в современной Латвии и культуры памятников в Риге в особенности. Отвечая на призыв теоретика группы “Subaltern Studies” Д. Чакрабарти к критическому переосмыслению универсалистских категорий европейской истории (права человека, формы социальности, либеральные экономические режимы и др.), докладчик проинтерпретировал дебаты о применимости альтернативных терминов “оккупация” и “колонизация” к советскому периоду прибалтийской истории как спор о принадлежности этого региона к “европейской цивилизации”. Показывая шаткость подобных конструктов и указывая на рыхлость границ европейского исторического сознания, исследователь косвенно вписал свое выступление в проект Чакрабарти по “провинциализации Европы”.
В докладе “Внутренняя постколонизация: формирование постколониального сознания в русской литературе 1970—2000-х гг. и рефлексия мифологемы внутренней колонизации” Илья Кукулин (Москва) предложил разделять две ипостаси внутренней колонизации: освоение территорий, которые трактуются как “пустые” и требующие заселения, и аккультурацию — управление территориями, уже освоенными культурно “другим” населением. Для официального дискурса в 1950—1960-е годы актуальным становится освоение именно “пустых” пространств (целина, Сибирь). Эта стратегия порождает как “чистые” случаи неоколониальной литературы (О. Куваев, “Территория”), так и новые типы письма, близкие к постколониальному, как, например, эссе А. Солженицына “Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни” (1973), в котором этнический эссенциализм соединен с актуальной риторикой “защиты природы” и “проработки прошлого”. В отличие от заселения, аккультурация в послевоенное время должна была поддержать status quo после массовых этнических депортаций. Ее рефлексия дала другой вариант постколониального письма (в 1970-е — романы С. Липкина “Декада” и Ф. Искандера “Сандро из Чегема”, в 2000-е — поэзию С. Завьялова и Е. Соколовой, прозу Д. Осокина).
В выступлении “Как подходить к “неопределенной” границе России?” Кёхэй Норимацу (Токио, Оксфорд) на примере повестей “Аммалат-бек” А.А. Бестужева-Марлинского и “Путешествия в Арзрум” А.С. Пушкина показал, что граница России была не столько “неопределенной”, сколько “подвижной”. Докладчик провел параллели между дискурсами внутренней колонизации в России и внешней колонизации в Японии: сублимируя страх перед европейской колонизацией, Япония “покоряла” своих материковых соседей как “варваров”, включая их в состав империи и тем самым их “цивилизуя”, то есть косвенно превращая из объектов внешней колонизациии в объекты колонизации внутренней.
В докладе Генриха Киршбаума (Пассау) “Внутренняя колонизация и интертекстуальность. Двойной ориентализм “казачьей темы” в творчестве А.С. Пушкина” была предпринята попытка соединения постколониального и интертекстуального подходов на примере казачьего сюжетного комплекса в творчестве А.С. Пушкина. В рамках (украинско-)казачьей темы, в которой дискурс народности многозначно соприкасается с мотивами как внутреннего бунта и освободительной войны, так и внешней колонизации, Пушкин историософски вопрошает об этосе власти, о противостоянии империи и личности, государства и народа и поднимает волнующие его темы заговора и измены, чести и соблазна, бунта и возмездия.
Мирья Лекке (Бохум) в докладе “Внутренние колонии — пестрые периферии: Украина и Беларусь в избранных произведениях А.И. Куприна” продемонстрировала манипуляции культурной дистанцией в рассказах Куприна, которого В. Набоков охарактеризовал как “российского Редьярда Киплинга”. В своих произведениях о западных окраинах империи Куприн подчеркивает резкую противоположность русского цивилизаторского героя местным жителям; при этом эксплицитно дискриминационная риторика парадоксально переплетается с критикой власти и ее представителей (чиновников и военных).
Проблема взаимосвязанности дискурсов внешней и внутренней колонизации в отношении Украины была тематизирована в выступлении Миколы Рябчука (Киев) “Внутренняя колонизация на западном краю империи: случай Украины”. Докладчик подчеркнул плодотворность постколониального подхода к русско-украинским политическим и культурным отношениям. Для России, считающей себя своего рода Робинзоном, Украина оказывается Пятницей или, в лучшем случае, бедным родственником. Российский взгляд на Украину, формирующийся в XIX веке и сочетающий в себе как элементы “классического” ориентализма, так и риторику внутренней колонизации, по сей день затрудняет решение актуальных политических проблем; при этом и украинские дискурсы национальной идентичности оказываются не в состоянии выйти из порочного круга дискурсивной зависимости от России.
Сузи Франк (Берлин) в докладе ““Бродяжничество” как национальный способ осваивания и присваивания территорий: Формирование семантических полей “бродяжничества” и “странничества”” (1836—1918)” анализировала связь имперского (внутренне) колониального дискурса с дискурсами номадизма, в которых бродяжничество и странничество с их семантикой мобильности и нестабильности трактуются — как позитивно, так и негативно (П. Чаадаев, С. Соловьев) — как национальный образ жизни. Параллельно в русской культурософии и историографии происходит концептуализация бродяжничества как исконно народной формы пространственной организации (Г. Данилевский, С. Максимов, Н. Костомаров, Н. Ядринцев, Ф. Решетников); колонизация оказывается в такой интерпретации “естественным” поведением русского народа, важнейшей метонимией которого становится казачество.
Джейн Бербэнк (Нью-Йорк) в докладе “Связанные законом: Подданные, надзор и суверенитет в Казанской губернии (1890—1917)” на примере судебных дел в татарских и чувашских деревнях Казанской губернии показала, как религиозно и этнически гетерогенные группы крестьян и мелких служащих не только участвуют в процессах и механизмах власти, но и эффективно используют правовые и административные ресурсы, являющиеся составляющими имперского дискурса, для достижения своих собственных целей. Прослеживая активные и компетентные действия крестьян в местных судах и органах власти, докладчица поставила под вопрос представление о пассивности объектов внутренней колонизации.
Шерил Коррадо (Малибу) в докладе “Двусмысленность колонизации на Сахалине: От “пенитенциарных колоний” к “штрафной колонии”” рассмотрела статус Сахалина в российской дореволюционной истории. В 1850-е годы остров рассматривается как “свое”, требующее заселения исконно русское пространство; термин “колонизация” впервые появляется в начале 1870-х годов в связи с учреждением на острове пенитенциарных колоний по исправлению преступников, которые в 1890-е годы реорганизуются — административно и риторически — в “штрафные колонии”. Сахалин при этом выступает уже как “другое” России. Таким образом, происходит перераспределение ролей: Сахалин превращается в заморскую колонию, а преступники, первоначально являвшиеся объектами внутренней колонизации, становятся субъектами внешней.
Предметом доклада Татьяны Артемьевой (Санкт-Петербург) ““Особливая часть света”: Формирование государственной идентичности России XVIII века” стала связь формирования государственной идентичности в России XVIII века с системой космолого-географических координат и концептуализацией пространственной уникальности страны. Официальная идеология создавала образ России как не только политического, но геополитического (или даже метагеографического) тела. При этом экономические и культурные стратегии экспансии трактовались и как колониальные завоевания, и как внутренние преобразования.
Доклад Марии Майофис (Москва) “О ранней рецепции индоевропейской теории в России” был посвящен взаимодействию между российской ориенталистикой (то есть “знанием внешней колонизации”) и этнографией (то есть “знанием внутренней колонизации”) в конце XVIII — первой половине XIX века. Оспаривая мнение Э. Саида о том, что “классический” ориентализм направлен на установление различий, а не тождеств, исследовательница обратилась к индоевропейской теории, противоречащей этому тезису. Майофис проанализировала различные случаи рецепции этой теории в России (работы М. Гутри, Ф. Шармуа, А. Оленина, редактирование Г. Спасским журналов “Сибирский вестник” и “Азиатский вестник”, “Очерки России” под ред. В. Пасека) и показала, что российская этнография, а впоследствии как дискурс “официальной народности”, так и интерпретации этой категории в науке и журналистике 1830—1840-х годов целенаправленно апроприировали аппарат европейских ориенталистских исследований. При этом ориенталистика легитимизировалась именно как источниковая и инструментальная база для изучения национального прошлого.
В докладе Валерии Соболь (Урбана, США) “Unheimlich Свой: Традиция “жуткого” в русской литературной этнографии” было тематизировано взаимовлияние готической топики “жуткого” и мотивов (внутренней) колонизации в русских литературно-этнографических описаниях конца XVIII — начала XIX века вообще и в “Острове Борнгольм” Н.М. Карамзина и “Герое нашего времени” М.Ю. Лермонтова в частности. Для такого анализа плодотворным оказался фрейдистский анализ “жуткого” (das Unheimliche) как не абсолютно чужого, а “своего”, которое знакомо, но не до конца узнаваемо.
Выступление Марины Могильнер (Казань) “Еврейская субалтерность и наука о расах в Российской империи” было посвящено функционированию в российской физической антропологии на рубеже XIX—XX веков конструкта “еврейской физиономии”, позволявшего моделировать дистанции и различия в рамках универсалистского и филосемитского дискурса либеральной антропологии имперского разнообразия, которая описывала “физические типы” Российской империи и устанавливала между ними степени родства. Если еврейские антропологи использовали колониальный конструкт “еврейской физиономии” как инструмент нормализации саморепрезентации евреев в качестве расы-нации, то принятие специфичности “еврейской физиономии” нееврейскими антропологами свидетельствовало о внутренней противоречивости либерального проекта имперского сообщества расовых родственников.
В докладе “Репрезентация империи и нации: Россия на Всемирной выставке 1900 года в Париже” Ирина Шевеленко (Мэдисон) показала, что стратегия автоописания России на выставке, исходящая от элит, состояла, с одной стороны, в представлении метрополии через окраины (павильон “Отдела Окраин”, внешне стилизованный под Московский кремль, был главным павильоном России на выставке), а с другой — в представлении национального (в смысле — русского) через культурные традиции низов, освоением которых заняты элиты (примыкающий к “Отделу Окраин” “Кустарный отдел” включал как работы крестьян, так и изделия современных профессиональных художников). Выпавшей из такой репрезентации оказывалась исторически сложившаяся культура современных европеизированных элит. И внешняя (территориальная) и внутренняя (культурная) колонизация служили взаимодополняющими источниками альтернативной воображаемой идентичности и традиции для элит.
Доклад Игоря Смирнова (Констанц, Санкт-Петербург) “Сталкинг как национальная идентичность” начался с экскурса в историю многовластия на Руси, от Бориса, Глеба и Святополка Окаянного до Путина и Медведева. Парадигмообразующим моментом в развитии многовластия исследователь полагает создание Иваном IV опричнины, которая, возрождая византийскую сакральность и имитируя монашеское братство, явилась своего рода translatio imperii. Задачи опричнины исследователь определил психолого-криминалистическим понятием “сталкинга” как особого вида нерегулярного произвольного психотеррора в виде следования по пятам, розыска, слежки из ревности и т.д. Свой последующий тезис об автоколонизации и ее преодолении как формах русского сталкинга докладчик развил на различных исторических примерах: закрепощении крестьян, последовавшем за опричниной, экспроприации дворянского имущества при Александре II, национализации имущества буржуазии большевиками, коллективизации и других.
Расширяя положение А. Эткинда о том, что треугольник, внутри которого разыгрывается сюжет внутренней колонизации, включает человека власти и культуры, человека народа и русскую красавицу4, Марк Липовецкий (Боулдер) в докладе “Советский интеллигент в сюжете внутренней колонизации: Жертва колонизации или агент модернизации?” высказал мнение, что начиная с 1920-х годов эта конфигурация трансформируется: человек власти и культуры расщепляется на человека власти (“большевик”) и человека культуры (“интеллигент”). В литературе интеллигент предстает как 1) носитель идеологии модернизации, противостоящей как человеку народа, так и большевику (“Роковые яйца”, “Собачье сердце” М. Булгакова); 2) жертва и мученик большевистской архаической модернизации (“День второй” И. Эренбурга, “Доктор Живаго” Б. Пастернака и другие); 3) проводник и одновременно жертва колонизации (братья Стругацкие). Вторую часть своего выступления исследователь посвятил анализу романа Ю. Олеши “Зависть”, в котором возникает сразу несколько внутреннеколонизационных треугольников, при этом образ русской красавицы редуцируется и становится медиатором между фигурами внутренней колонизации. При отсутствии такой медиации происходит дискурсивный ступор, свидетельствующий о вытеснении модернизационного компонента колониальным насилием.
Тема интеллигента как объекта и (или) субъекта внутренней колонизации была продолжена в докладе Эллен Руттен (Берген) “Импотент-интеллигент: Сексуализация внутренней колонизации”. Исследовательница рассмотрела миф о “недостижимой невесте” России как культурном тропе, в котором интеллигенция и власть репрезентируются как мужские силы, борющиеся за благосклонность ориентализированной, феминизированной России. В данном конструкте государство предстает злым мужем, от которого интеллигент хочет, но не может освободить свою желаемую невесту. Докладчица констатировала также витализацию и эротизацию дискурса внутреннеориенталистского любовного треугольника в постсоветской культуре и литературе (В. Ерофеев, Сорокин, Пелевин, Кибиров и другие).
Гендерной компоненты постколониалистской парадигмы коснулась в своем выступлении ““Угнетенные женщины отсталых народов” и советские политики культурности — постколониальная перспектива” Юлия Градскова (Стокгольм). Она проанализировала дискурсы “раскрепощения” женщин этнических меньшинств в Волго-Уральском регионе в первые послереволюционные десятилетия. Преодоление “отсталости” и реформация быта предполагали усвоение дискурсов и практик центра. Поскольку центр определялся в терминах культурного превосходства, “эмансипационные” практики оказывались вовлечены в контекст внутренней колонизации. Свои тезисы исследовательница проиллюстрировала материалами из интервью, посвященных повседневным практикам красоты и моды, а также из просветительских журналов и брошюр о гигиене, материнстве и одежде.
Нариман Скаков (Стэнфорд) в докладе “Пространства “Джана” Андрея Платонова” проблематизировал сложность разграничений внешнего и внутреннего (колониальных и деколонизируемых) пространств в “туркменских” текстах А. Платонова вообще и в повести “Джан” в частности. Хотя ключевым элементом “Джана” является цикличная смена пространств (Москва — Сары-Камыш — пустыня — Усть-Урт — Москва), антитеза двух культурно-пространственных типов — урбанистической социалистической Москвы и первобытных СарыКамыша, Усть-Урта и окружающей их пустыни — не образует устойчивой бинарной оппозиции. Внешне используя схему соцреалистического текста с элементами колониального приключенческого романа, Платонов выводит своих героев в план телесной метафизики и космологической мифологии, где человек, как на одной из гравюр К. Фламмариона (являющейся иконографическим подтекстом Платонова), “пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба, в странную бесконечность того времени”.
По устоявшемуся в постколониальных исследованиях мнению (Г.Ч. Спивак), процесс колонизации предполагает узурпирование права на голос и насаждение языка, на котором колонизируемый субъект может выражать свою идентичность. Данного вопроса коснулся в своем докладе “Подчиненные должны говорить (массовый призыв в литературу и формирование советского субъекта, 1920—1930-е гг.)” Илья Калинин (Санкт-Петербург, Москва), проанализировавший две теоретические программы, связанные с преодолением “безъязычия” угнетенных: лефовскую “литературу факта” и рапповский “призыв ударников в литературу”. Если утопия ЛЕФа настаивала на том, что вопрос состоит в осознании рабочим того, что его повседневная практика, посвященная творческому строительству новой жизни, уже является речью, пространством революционного и уже потому художественного дискурса, то рапповская программа, базировавшаяся на призыве новых кадров в литературу, утверждала опосредующую инстанцию рапповского критика и консультанта, выступающего как организующее звено, ответственное и за художественное форматирование, и за связь между литературой и социальной практикой.
Конференция завершилась двумя выступлениями по теме “внутренняя колонизация и провинция”. В своем докладе “Провинция как постсоветский миф и текст” Людмила Парц (Монреаль) рассмотрела постсоветскую трансформацию культурного мифа провинции, которая выступает либо как “до высшей степени Пустота” (Н. Гоголь), либо (значительно реже) как “хранилище национального общекультурного кода” (М. Загидуллина). В литературе и кино последних лет исследовательница констатировала тенденцию к противопоставлению провинциального городка негативно коннотированной столице. По мнению докладчицы, разделение на столичное и провинциальное пространство в русской культуре конструирует внутринациональную параллель транснациональной модели Запад — Россия и свидетельствует об остро ощущаемой необходимости переформулировать русскую культуру как самодостаточную, с собственной динамикой центр — периферия, вне парадигмы Россия — Запад, в которой России уготовлена участь “провинциалки”.
Завершающий конференцию доклад был посвящен статусу провинциального в российских имперских практиках и конструктах. Свое сообщение “Контраним империи: Национализм и современное кино” Нэнси Конди (Питсбург) начала с несогласия с толкованием покорения Новгорода Иваном III как акта внутренней колонизации, которая, по мнению исследовательницы, является феноменом второго порядка, экстраполяцией уже устоявшегося утвержденного имперского побуждения (как в случае покорения Казани). Обратив внимание на актуальность темы внутренней колонизации для современных российских общественных дебатов, докладчица проанализировала несколько примеров из российского кино последних лет, посвященного “глубинке”: от молодого кино (“Скоро весна”, “Волчок”, “Свободное плавание”, “Коктебель” и других), которое может быть снято в провинции, но остается в своей подготовке, монтаже, производстве, системе дистрибуции и показа практикой метрополии, до фильмов Н. Михалкова и А. Балабанова, для которых основным является вопрос национализма.
Главными темами заключительной дискуссии стали проблема (не)специфичности внутренней колонизации России, а также соотношение дискурсов внутренней колонизации и модернизации, тоталитаризма и других смежных культурных тропов и парадигм. М. Липовецкий отметил, что, с одной стороны, поле внутренней колонизации пересекается с полем имперского — во многих докладах конференции подчеркивалась взаимозависимость дискурсов внешней и внутренней колонизации — и, с другой стороны, внутренняя колонизация является одной из форм модернизации. В связи с этим благодатным исследовательским материалом представляется культура советского периода с его пафосом пересоздания цивилизации. Если, по мнению Ш. Родевальда, внутренняя колонизация, как и внешняя, является модуляцией культурной дистанции, то М. Могильнер полагает, что и модернизацию, и имперскую колонизацию, как внутреннюю, так и внешнюю, объединяет отстранение объекта, порождающее неравенство и гетерогенность: таким образом, требуют изучения меняющиеся формы реорганизации этого неравенства. Слушательница конференции Елена Здравомыслова (Санкт-Петербург) указала на требующую разграничений и уточнений смежность концептов внутренней колонизации и понятий, описывающих различные формы социального неравенства (эксплуатация, стигматизация и т.п.). У. Сандерлэнд также отметил историчность процесса внутренней колонизации России и призвал к его периодизации. Дж. Бербэнк, напомнив о “долговечности” российского имперского проекта в сравнении с его западными аналогами, подчеркнула определенную уникальность российского опыта внутренней колонизации и призвала описывать “траектории различных имперских процессов”, а также взаимодействие культурных стратегий империй.
Н. Конди указала, что изучение тактик внутренней колонизации будет еще более плодотворным при подключении к кругу проблем исследовательского комплекса “памяти и истории” и связанного с ним соотношения “личного” и “универсального” опытов. И. Смирнов подчеркнул в свою очередь, что понятия колонизации, внутренней колонизации и самоколонизации выходят за пределы имперского и являются антропологическими категориями; их универсальность, с одной стороны, сообщает им большую объяснительную силу, но с другой, придает опасную расплывчатость; таким образом, изучение внутренней колонизации, оставаясь в целом отраслью исторической антропологии, должно стремиться к дальнейшей спецификации своих рабочих понятий. Д. Уффельманн отметил, что многие докладчики работали со схемами, а также изучали не столько реальное, сколько семиотическое пространство; в связи с этим он провокативно спросил, не является ли изучение внутренней колонизации парадоксальным продолжением тартуско-московской традиции. А. Эткинд заметил, что он предпочел бы говорить о “пассау-кембриджской школе”. По мнению М. Вальдштейна, для создания школы требуется как более четкое прояснение понятий и их отделение от уже существующих концептов и терминов, так и усиление компаративистского подхода, в том числе и на уровне терминологии. По мнению И. Кукулина, внутренняя колонизация — понятие количественное, а по мысли Т. Артемьевой, это вообще не столько понятие, сколько точка зрения.
Дальнейшей разработке проблем, связанных с внутренней колонизацией, выдвинутых в ходе докладов и их обсуждений, будут посвящены две отдельные секции на очередном славистическом конгрессе (AAASS) в Лос-Анджелесе (ноябрь 2010 года). Материалы конференции будут опубликованы в специальном сборнике “Научного приложения” в издательстве “Новое литературное обозрение”.
Генрих Киршбаум
_________________________________
3) См.: НЛО. 2001. № 49; 2003. № 59.
4) См.: НЛО. 2003. № 59.