Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
Ключевые слова:
“Камена”, студия, московский литературный быт, образование, литературное творчествоСергей Орловский (С.Н. Шиль)
К ИСТОРИИ МОСКОВСКОГО ЛИТУРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННОГО КРУЖКА “КАМЕНА”17
I
Есть в жизни нашей один соблазн, вкусив от которого человек уже до конца дней останется во власти его сладкого очарования. Это соблазн строительства. Строительства вольного, и не только вольного, но и непроизвольного, инстинктивного, строительства наперекор обстоятельствам, помимо них, как свободная стихия разливается, куда внутренне она разливаться обусловлена присущими ей силами.
Думаю, что только тогда и можно будет назвать нормальным государственный и общественный строй, когда эти живые струи жизни, вечной и непобедимой, найдут себе свободный исток и простор. Какие бы теории ни сковывали творчество, они осуждены навеки, и чем труднее пробиться к существованию и расцвету вольному зиждительному порыву, тем больше он заслуживает внимания и уважения.
Вот потому считаю своим долгом рассказать о том, как возникала и строилась наша “Камена”.
II
Соблазну вольного строительства поддалась моя душа давно, в дни возникновения из ничего Пречистенских курсов для рабочих18, встретивших 1917 год большим своим домом с прекрасной библиотекой и многими, многими сотнями рабочих в аудиториях.
Иметь счастье читать им лекции по русской литературе было мне величайшим даром судьбы. Это счастье еще тем было драгоценно, что оно совершалось в почти абсолютной свободе творческих начинаний (при всем внешнем гнете).
После такой работы с 1897 года попасть на рабфак и иметь его единственным занятием длинных, скучных недель значило после свежего воздуха попасть в подполье духоты и мрака.
Вот и предпосылки того плана — создать свой литературный и художественный вольный кружок, который готовым скоро и внезапно предстал перед моей удрученной мыслью.
Я вернулась в Москву после невольного случайного жительства в Крыму только летом 1921 года19. Первые же месяцы заставили меня тоскливо искать, за что уцепиться, чтоб жизнь имела хоть малый смысл.
И вот уцепиться было не за что; уцепиться можно было только за самое себя, за собственное творчество маленькой жизненной формы, за нечто, что еще не существовало, но могло быть создано.
И то, что есть основа дела, — имя, живое имя внезапно встало передо мной. Еще в 1919 году в Феодосии попал мне в руки тоненький журнал в виде тетради четырехугольной в белой приятной папке “Камена”. Харьковское издание (к сожалению, эта единственная у меня книжка пропала), посвященное вопросам литературы и искусства — истинное чудо в те жестокие дни20.
Так. Если удастся создать кружок, пусть он будет “Камена”.
Ему и было суждено сложиться, потому что в те дни, когда я должна была приступить к работе по Пушкину в Институте Слова21 в отделе О.Э. Озаровской22, я слегла с воспалением легких, простудившись при мучительной перевозке на себе кирпичей с дальнего разрушенного дома в свою комнату на сооружение печки.
Итак, ни расчет, ни желание “славы” (какая могла быть слава!!!) не играли ни малейшей роли в возникновении “Камены” и в первых усилиях создать ее.
III
Пришлось начинать одной. Главное условие такой работы — не жалеть своих сил и быть настойчивым.
К счастью, имелась бумага! Нарезаны были длинные афиши, обведены сверху и снизу широкой синей каймой карандашом. Потом длинный текст.
Еще летом случайно попался в руки курс эстетики, читанный И.П. Четвериковым на каких-то педагогических курсах23. Он заинтересовал меня философской широтой своей и яркой определенностью. Разыскав автора, я пригласила его в учреждавшийся кружок прочесть подобный курс лекций. Затем разыскала бывшую преподавательницу Высших женских курсов В.А. Шамшину24, предложила ей вести практические занятия по искусству. На свою долю оставила поэзию символистов и беседы по Пушкину. Все эти лекции и занятия обозначились на афишах. Их я написала от руки более 50 штук.
По мере писания афиши расклеивались.
Это происходило уже в январе 1922 года.
До января я еще делала попытки законно оформить студию “Камену”. Меня направили в Лито Наркомпроса25 на Волхонке против храма Спасителя. Туда пришлось бегать несколько раз. В первый раз меня приятно удивила обстановка. В небольшой зале стояли рядами высокие стулья с мягкими сиденьями, обитыми серо-зеленой тканью (очевидно, реквизиция у буржуя26). На стенах два больших портрета: Пушкин и Тургенев (над которым я дома и работала все время), последний прекрасный, маслом, в сидячей позе в профиль27; он потом очутился в Академии художественных наук на Пречистенке.
Такое доброе предзнаменование оказалось, однако, шатким. В других комнатах, всегда пустых, когда я ни приходила, восседали за письменными столами советские чиновники; главным был Серафимович28, раньше мне известный как весьма посредственный писатель. Этим лицам пришлось объяснять, пришлось их просить, писать кучу заявлений, ходить за ответом. Только наивное незнание московских порядков могло привести сюда человека и заставить его даром мучиться. С каким раздражением смотрели они на мою затею. Портреты портретами, так сказать для Европы, а внутри злая ограниченность бюрократизма и целой системы. Хорошо еще, что не обратили внимания и предали забвению. Значит, приходилось пока работать незарегистрированно, частным образом.
В гимназии Чеховой29 удалось заполучить на один вечер в неделю пустую залу или класс. Остальные занятия происходили в моей комнате30.
Первые афиши были расклеены мною на Пречистенке. В январские морозы, с баночкой клея в муфте! Они привлекли 2—3 человека, которые и стали первыми помощниками: брали у меня листы афиш и расклеивали их там, где университетская молодежь, главным образом у канцелярии университета на Моховой. Тогда сразу оказалось довольно много желающих вступить в студию “Камена”, и можно было начать дело. Так, в январе уже было записано человек 20—25. Плата была назначена самая малая, чтоб оплатить лекции приглашенным и расходы по прислуге и электричеству у Чеховой.
IV
В числе молодежи, явившейся в этом первом году нашего существования, большинство были студентки и студенты, родом из провинции. Так, из Онеги была и до сих пор (1927) состоящая членом “Камены” А.И. Пахомова (ныне библиотекарь университета). Из Тотьмы и Великого Устюга два студента, недурные поэты, энтузиасты своего Севера; к сожалению, они отстали потом от “Камены”, кажется, по совершенному безденежью. Были студентки самарские, тульские и другие. Среди них особенно выделялась своей высокой культурностью петроградская студентка И.Д. Берс31, перешедшая в Москву (├1926). Позднее вступила окончившая Московский университет Серафима Ивановна Землянова из Серпухова. Вообще к концу зимы и весною поступали больше кончившие или кончавшие университет. Вначале эта молодежь всему радовалась и принимала с пассивной готовностью все занятия “Камены” как некоторое неисчерпаемое сокровище. Потом явились и собственные запросы.
Они были связаны с появлением в университетском преподавании нового формального метода32. Должно быть, много переполоху создал этот метод среди студенчества, для которого предстояла задача зубрить новые термины, при незнании языков весьма трудные: vorgeschichte, nachgeschichte, gehalt, gestalt33, и прочие, что большими партиями вторгалось в русский факультет и считалось обязательным. Растерянность эта и привела часть молодежи в “Камену” в надежде разобраться и, так сказать, домашним способом вникнуть в новую премудрость.
Плохой помощницей в прямом этом деле оказалась я, будучи, как они, принужденной, после такого долгого отсутствия и отрезанности от центров, знакомиться с формализмом как методом. В глаза бросались, главным образом, доведенные до крайности парадоксы его. Но все же моя помощь оказалась желанной и необходимой. Только я остерегалась подвергать своей критике те кандидатские работы и рефераты, которые у нас прочитывались и разбирались до их подачи университетскому профессору.
Занятия наладились в вышеназванных двух помещениях. Первым моим огорчением в “Камене” было непонятное для меня равнодушие к лекциям по эстетике. Должно думать, они были слишком трудны, или непривычка к философскому мышлению сказывалась. Обстановка тоже была плохая. В темном пустынном деревянном доме отпирала нам двери престарелая няня; мы являлись со своей лампочкой, привинчивали ее и озирали запущенные поломанные старые скамьи, доверху промерзшие окна и все то заброшенное, что к 1922 году осталось от прежнего. Мерзли, сидя все наши часы в шубах, с удовольствием уходили. Так, у И.П. Четверикова собиралось человек 10, а иногда и 4. Он обижался, я успокаивала. Помню одну его злополучную лекцию, в продолжение которой рядом в классе слесарь или монтер усиленно стучал и вколачивал что-то у телефона. Этот грохот гулко раздавался по пустынному темному дому и энервировал34 лектора.
Там же происходили по воскресным дням, а иногда вечером, выступления членов студии. Они читали свои собственные стихи и декламировали Блока и других поэтов.
Занятия по искусству, лекции по символизму и наши непринужденные беседы, всегда очень оживленные, происходили у меня на дому. Холодная комната быстро нагревалась от 25 гостей; становилось уютно, приятно; кружок сближался в одно милое целое. Приходили записываться новые и сразу попадали в атмосферу живой и деятельной студии.
Интересно отметить полную неосведомленность нашей компании в искусстве. В.А. Шамшина объясняла по картинкам главные архитектурные стили: они оказались совершенно неизвестными. Точно так же почти все картинки по итальянской (и вообще европейской) живописи оказывались новостью. Большинство не видело никогда Сикстинской Мадонны в фотографии или иллюстрации. О Третьяковской галерее говорили смутно, как о темном лесе, куда попали раз-другой без всякого понимания.
Должно быть, и в русской литературе имелись те же зияющие пустоты. Я о них и не спрашивала.
V
Какие же были итоги этого первого года?
В составе членов студии “Камены” наблюдались все ступени развития и знания, начиная от несчастной молодежи, застигнутой ломкою средней школы в старших классах и унесших с собою в жизнь сведения, добытые до 5-го класса, и кончая теми, кто успел благополучно закончить среднее образование и только в университете испытал всю неразбериху перестройки. И в том и в другом случае образование было шаткое, ненормальное, искалеченное. Только отдельные личности ухитрялись чтением и посещением лекций на затрагивавшие их темы пополнить эти изъяны. Тем ценнее являлось это стремление молодежи в маленькой, едва возникавшей студии искать пищу для своей алчущей души. И по этому примеру можно судить, какая неумирающая жажда томила новое поколение среди жестокой и грубой повседневности нового строя. Ведь на их глазах совершилось небывалое в истории внезапное изъятие одной из основных культурных ценностей русской интеллигентной жизни — всего огромного морального и культурного воздействия нашей русской литературы и философии.
Так рождалось и укреплялось убеждение, что подобные студии — необходимейшая форма будущего культурного строительства и уже теперь простейший способ удовлетворять искания пострадавшей от исторического потрясения молодежи. При официальном (напоказ) покровительстве искусствам русская литература и русская мысль были изъяты из жизни. Уже в 1921 году стал возможен в университете факт, что студент спросил профессора после юбилейной речи, в “котором столетии родился Достоевский?”. Этот был еще любознателен, а сотни других и вовсе не беспокоились, “в котором столетии…”. Столетия провалились в бездну ночи, в бездну небытия.
Самыми пострадавшими моментами общего просвещения были искусство, и в частности литература. О философии же и говорить не приходится. Тут надо было рассчитывать лишь на самое элементарное знание (относительно большинства). Отсутствие понимания форм искусства, отсутствие уменья и привычки постигать художественное творчество, чувствовать с поэтом, проникать в его замыслы — вот каковы были признаки художественного и литературного одичания молодежи.
Поэтому и планы на будущий год было трудно строить, по той простой причине, что не к чему было пришить заплатку.
Люди нуждались в полном одеянии, а студия могла дать только маленькие лоскуты. И все-таки хотелось еще попытаться, еще дальше строить “Камену”, так как очевидна была та радость, какую испытывали люди, попадая неожиданно как бы на остров, где еще зелено и цвело, где слышалось живое слово о неумирающих ценностях человеческого существования.
Однако главной задачей было отыскать, где пустить корни, чтоб студия была зарегистрирована и приобрела бы более прочный фундамент.
VI
С этого и начались мои новые хлопоты летом 1923 года. Они были особенно тяжки потому, что все еще приходилось действовать одной, без всяких помощников и без всякой поддержки.
Из бесед с самыми усердными нашими посетителями еще весною выяснилось, что желательны занятия лекционные и самостоятельные, и, кроме того, более конкретное, близкое к искусству объяснение его сокровищ. Итак, обдумывая программу студии на новый год, я решила в нее ввести 1) столь желанные для большинства лекции о формальном методе, 2) один или два курса лекционных, годовых и полугодовых; к ним 3) занятия в картинной галерее под руководством искусствоведа, 4) самостоятельные работы.
Но чтоб все это осуществить, нужно было обеспечить себя помещением.
Побывав за зиму раза два в Академии художественных наук на Пречистенке35, я уже присматривалась к тамошним помещениям и решила попытаться. Не помню, кто направил меня к профессору Н.К. Пиксанову36. Его я застала только что обосновавшимся в Москве и благожелательно настроенным ко всему московскому. Каким-то образом ему уже стала известна студия “Камена”, и он встретил мою просьбу о предоставлении нам помещения в Академии доброжелательно. Написал письмо к президенту, еще раньше мне знакомому по Пречистенским курсам П.С. Когану37, который еще милостивее отнесся ко мне, помня мою деятельность и некоторую славу в рабочих аудиториях наших курсов.
И так неожиданно и почти великолепно разрешился труднейший вопрос о даровом помещении.
Второе дело было посложнее: где нам зарегистрироваться. Трудно сказать, сколько порогов я обила, сколько бегала по этажам и коридорам советской Москвы 1922 года. Помню особенно ярко один жаркий летний день. Я пришла пешком из подмосковной деревни и достигла цели своей того дня — здания Капцовского училища в Леонтьевском переулке38. Внутренность его уже приобрела новый вид. Были понаделаны бесчисленные канцелярии, прежние залы разделены на клетки фанерными перегородками. Теми же фанерами образованы нескончаемые коридоры. Всюду ярлыки с цифрами 32, 45, 67 и т.д. для руководства ошеломленного просителя. В передней зале, тоже разделенной надвое обширной перегородкой, было нечто вроде вестибюля для ожидания. Под окнами тянулись скамьи, на них тесно сидели заморенные педагоги, некоторые с мешками (пайковыми) на спине. О Боже мой, как сжималось сердце при виде учительства, которое и теперь было в таком жестоком пренебрежении и унижении! Их вид говорил, что они ждут часами в каком-то отупении усталости и безнадежности; ждут, должно быть, нищенского жалованья, давно заработанного среди жизни впроголодь, безрадостной и нудной, в своем углу в Москве или под Москвою. Сочувствие сжимало сердце, а мысль подсказывала, что ничего не добьешься здесь ни в комнате 67, ни в комнате 12… Так я имела терпение обегать все коридоры и все этажи здания, выходившего на три улицы. Всюду встречала то же, что в Лито — в лучшем случае, дружеский коварный совет обратиться в комнату 10 или 77, где “наверное” достигну цели… Набегавшись таким образом до обморока вверх и вниз по этажам и вдоль и поперек по коридорам, я уже опустилась где-то у фанеры на пустой стул и застыла в изнеможении. Опомнившись, начала перебирать в уме, где еще я тут в этом винегрете учреждений не побывала. Всюду уже стучалась, и нигде не отворили мне желанной двери. Только в Губполитпросвете39 не была, куда нам! Но вот на фанерной дверце № … и довольно слепая надпись: Художественный подотдел этого самого, страшного своей недоступностью Губполитпросвета. Уже в совершенном отчаянии раскрыла я скрипучую тоненькую дверцу и в солнечном свете летнего дня увидела маленькую комнату с 4—5 служащими и неизбежной машинисткой. Когда я в сотый раз стала сжато и ясно говорить о нашей студии “Камене”, меня безмолвным жестом направили к упитанному господину, сидевшему в кресле за столом. Оказалось, он был заведующий. Опять сжатый доклад и уже заранее приготовленное обстоятельное письменное заявление. Не удивило меня нисколько бездонное равнодушие к затее, но именно удивило впечатление моих случайных слов о том, что вот нам дают даровое помещение в Академии художественных наук и я уже обеспечила себя согласием на это П.С. Когана и Н.К. Пиксанова. Толстый господин вдруг нашел интересную для себя подробность, взял бумагу и велел прийти за ответом на другой день. Он должен был как раз встретиться с профессором Пиксановым и обещал спросить его, что это за “Камена” такая. Удивившись неожиданному обороту, я с облегченным сердцем ушла. И уходить пришлось мимо все тех же скамей в вестибюле, мимо тех же измученных, застывших учителей и учительниц.
VII
На другой день утром, не успела я войти в Художественный подотдел, как упитанный господин поднялся мне навстречу. “Ну, я говорил вчера с Николаем Кириаковичем”. Затем без разговоров взял меня, пожилую писательницу40, обеими руками за худые плечи и повернул к служащей: “В.И., вот сведите в регистратуру, чтоб вписали”. Сунул ей бумажку с несколькими строчками и вернулся к своему делу (читал газету). Ему известно было, что я действительный член ученого университетского общества41 и Союза писателей; должно быть, изнуренный и общипанный вид мой сделали его таким бесцеремонным. Надеюсь, что давно будет забыто его имя, когда люди все еще будут читать написанное мною.
В регистрации машинистка живо настукала маленький бланк. Вписали туда несколько слов с его бумажки, вписали в книги и вручили. Не прошло и десяти минут, как я уже стояла на улице с регистрацией в руке. Тут только развернула, прочла и еще больше удивилась. На свидетельстве Художественного отдела Губполитпросвета стояло, что зарегистрирована в нем студия “Камена” при Академии художественных наук. В первую минуту испугалась, что мы будем в зависимости от Академии, лишимся нашей абсолютной свободы. Как это неприятно; неужели профессор Пиксанов это придумал. Идти назад объясняться, просить зарегистрировать без этого — немыслимо. Так я сидела на ступеньке и думала; наконец, уже усталая, решила: будь что будет.
Не подозревала вовсе, сколько неприятностей возникнет из-за этих слов и что они значат.
Надо было теперь идти в типографию и сдать афишу для печатания. Афишу где-то утверждали; потом в Трехпрудном переулке в типографии взялись печатать. Деньги пришлось выложить свои. Афиша была составлена мною тут же, на краюшке стола, довольно-таки плохо.
Расклеивать ее, когда я получила ее из типографии, опять пришлось самой, и кустарным способом.
На ней значились занятия по искусству и по литературе. В первом отделе стояли лекции по эстетике профессора И.П. Четверикова, воскресные занятия по живописи в Цветковской галерее42 под руководством профессора А.В. Бакушинского43. Во втором отделе 4 занятия: 1) лекции по формальному методу профессора М.А. Петровского44; 2) лекции по истории драмы Л.Я. Гуревич45; 3) курс по символизму 1890—1915 С.Н. Шиль; 4) семинарий по Пушкину ее же. Последние каждый на полугодие. Предполагалось иметь один свободный час на выступления самих членов. Всего мы намеревались занять в Академии два вечера в неделю от 7 до 10 часов.
После всех этих хлопот пришлось лежать в постели: не по силам старому сердцу была эта страда.
VIII
Начались наши занятия в студии “Камене” в начале октября.
Странно даже вспомнить теперь, с каким удобством! Афиши были всякими добросовестными усилиями расклеены. Надо было спешить с записью. Мне представили в Академии свободную комнату и свободный стол. Я расположилась с афишами и с чековой книжкой для наших ничтожных членских взносов на гонорары лекторам, на электричество и прислугу. И с первого же дня стали приходить желающие. Не успевала всем отвечать подробно. Успех был огромный для нашего маленького дела. В одну неделю записалось около 50 человек. Из них 35—40 стали постоянными посетителями наших вечеров.
Первая лекция по эстетике профессора И.П. Четверикова собрала полную залу и доставила ему всеобщее поклонение. Это был новый успех. Я радовалась, потому что в прошлом году так намучилась! Л.Я. Гуревич начала курс по теории драмы с рассмотрения античной греческой трагедии; ее лекции тоже понравились. Никак нельзя было заполучить М.А. Петровского. Он появился только в ноябре, с большими затруднениями насчет времени. Наши члены, занятые службою, не поспевали к его часу или сидели у него не пообедавши. Семинарий по Пушкину не клеился. Оказалось отсутствие элементарных сведений по стихосложению и поэтике. И, кроме того, совершенное отсутствие желания у членов работать самим. При записи все будто радовались семинарию, а теперь сидели инертно и ждали откровений от лектора. Намучившись, ему пришлось раздать уже листки с отдельным указанием пособий и отдельными темами для рефератов желающим, причем каждая тема была еще раздроблена на мельчайшие вопросы для руководства. Все они оказались никому раньше не ведомыми, удивили всех. Но и это не помогло. Было 2—3 реферата самых тощих, а между тем семинарий касался кавказских стихотворений Пушкина, богатейшего и интереснейшего художественного материала. Так, весь семинарий этот свелся на натаскивание лектором пассивных и, надо сказать правду, невежественных в этом вопросе слушателей. Кажется, их даже <нрзб.> розданные листки с таким множеством вопросов.
Точно так же ничего не вышло из самостоятельных выступлений членов студии.
У нас числились люди, уже печатавшие (в провинции) небольшие критические работы, люди, писавшие стихи и прозу. Но никак нельзя было добиться, чтоб кто-нибудь предложил выступить. Тон установился такой, будто в “Камену” приходят слушать лекции. Были некоторые лица с охотою к собственному выступлению и недовольные. Одного часа в неделю было недостаточно. Пришлось хлопотать у благосклонной к нам Академии еще о двух вечерах в месяц. Но настал вечер, и “Камена” сидела сложа руки. Кто-то принес журнал и прочел новый рассказ. Никакого обмена мнений не последовало. Когда я предложила однажды “Камене” воспользоваться моим часом и сговориться о самостоятельных занятиях, поднялся шум, все разом говорили, кричали; не умели и не хотели взяться за дело организованно. Тогда были назначены у меня вечера для выступления поэтов. Приходило 4 человека из 40, редко 5 или 6. Тоже ничего не вышло.
Так провалились у нас в тот триместр свои работы и выступления членов.
К таким огорчениям прибавилось еще одно, грозившее расстроить и уничтожить с таким неимоверным трудом налаженнную студию.
И.П. Четвериков стал пропускать свои часы. Надобно заметить, что я имела терпение перед каждым вечером “Камены” ездить к лекторам и напоминать им. Можно думать, что это было уже излишнее для меня мучительство. Каждый лектор за академический час получал в руку перед уходом гонорар 5 р. золотом, в то время как университет платил 2 рубля. Впоследствии в Губполитпросвете из этого сделали мне обвинение, что “Камена” создана для поддержки враждебной власти профессуры. При тогдашних бумажках приходилось делать расчет по курсу дня. Так получал свои 5 р. и И.П. Раз не пришел, другой. Я езжу к нему, спрашиваю, в чем дело. Упорно молчит. Студия негодует, что нет любимого предмета. Наконец я уже пустилась на поиски за другим лектором. Случайно через знакомых узнаю, что Четвериков считает себя обиженным, потому что Бакушинский по воскресеньям в Галерее получает 10 рублей. До чего это было неслыханно! Анатолий Васильевич по воскресеньям взялся заниматься с “Каменой” 2 часа и получал соответственный, равный другим, гонорар. Он так увлекался работою с нашим кружком, что тратил и 2 1/2 часа времени, и очень полюбил “Камену”. Вот какие случаи были возможны среди московской профессуры 1922 года!
После этого упрашивать И.П. и объясняться я уже сочла излишним. Мы расстались с ним навсегда. Самое замечательное при этом было то, что такие лица смотрели на меня как на антрепренершу выгодного коммерческого предприятия, и даже откровенно говорили, что на частных предприятиях нагоняют то, чего не дает казна. Антрепренерство мое состояло в том, что я с трудом собирала со студентов месячные взносы; люди так бессовестно старались отлынивать, что мне пришлось обратиться с заявлением ко всей студии и просить ее оказать воздействие на товарищей. Собранных же бумажек едва хватало на пятерки лекторам, на уплату прислуге и за электричество; обыкновенно на долю моих собственных лекционных часов оставались жалкие остатки, а уже трамваи к господам лекторам с напоминаниями и вся тяжелая организационная работа не оплачивались вовсе.
IX
Наша “Камена” как бы дала невидимую трещину. Мне казалось, что уже нет прежнего доверия. Как и следовало ожидать, некоторые студисты ушли. Осталось человек 30—35.
Новая невзгода повисла надо мной.
Афиши наши были расклеены особенно много на Пречистенке. Однажды меня попросил к себе кто-то из канцелярии и спросил, почему на афише стоит при? Я ответила, что такое удостоверение выдано из Губполитпросвета. Вскоре мне пришлось иметь объяснение в виде допроса у Н.К. Пиксанова. Он поставил мне тот же вопрос. Я предъявила ему документ. Помолчал, спросил, каким образом самое имя Академии попало в дело “Камены”. Я ему дословно привела мою весьма краткую беседу с заведующим Худ. отделом. В точности передала свои слова ему о том, что нам обещано в Академии даровое помещение. Опять помолчал и объявил, что при надо снять. При может быть только с постановления Совета академии. При явной холодности профессора Пиксанова, я ушла от него молча, глубоко возмущенная. Мне следовало самой поставить вопрос: какой же разговор был у него в тот вечер о “Камене” с заведующим Худ. отделом Губполитпросвета, что тот встретил меня на другой день с готовой запиской: при… Кто же из них был на самом деле виноват в этом при? Так мы потом бегали и наклеивали на при бумажки со словами: в доме… Академии…
Оказалось, меня заподозрили в дерзком обмане, в нахальстве — без спросу и без разрешения внедрить студию “Камену” в Государственную академию.
Как могла такая мысль явиться о человеке, недостатком которого было смирение и скромность, и притом действительном члене университетского научного общества? Вопрос так и остался вопросом. С тех пор благосклонность академической канцелярии пошла на убыль, чтоб исчезнуть наконец и замениться холодностью. Один только президент Академии П.С. Коган понял, что не моя вина в недоразумении, и не изменился. Он всегда был нашим единственным защитником и опорой в Совете Академии.
Когда вспоминаются эти дни, то кажется невероятным, как человек все вытерпел и не ушел, не бросил дела, не встречая нигде ни малейшей поддержки. И все-таки легче было сносить эти оскорбления и невзгоды от людей своего культурного круга, как это ни парадоксально, нежели то ежедневное попирание своих прав и достоинства, какое приходилось терпеть на рабфаке. Там с каждым днем усиливался нажим на учеников и шло в гору их озлобление и враждебность к буржуям — преподавателям. Новички в прошлом году еще смотрели дружелюбно, и хотя это были все люди со способностями весьма ничтожными, но можно было стремиться их культурно развить и возвысить, внушить им любовь и к народной, и к книжной словесности, дать им знание. Второй же год был годом распинания учительства; молодые творческие силы спасались от рабфака бегством. Мне некуда было бежать; я несла эту муку за 20 р. в месяц при полной нагрузке часов; и только потому не умирала с голоду и тратила еще силы на “Камену”, что сначала был академический паек, а потом ничтожная денежная выдача из Кубу46.
Таковы были условия материальной и моральной жизни антрепренерши “Камены”.
В “Камене” были и радости. Ими она и держалась. Радостно было видеть человека, приезжавшего к нам из Лосиноостровской. Радостно было встречать людей, которым так приятно 2 раза в неделю сходиться в студии, где они свои, где их спрашивают о желаниях, где ждут их активности и совета. Радостно было им после сидения в нудной пыльной канцелярии попасть в свою уютную залу Академии, где шла речь об искусстве, о вечных ценностях художественного слова. Но, кажется, всего милее были для наших членов воскресные утра в галерее у Анатолия Васильевича.
Х
Состав нашей “Камены” в этот 1922—1923 год был весьма сложный. Больше половины были лица с III и II курсов университета, жестокой жизнью оторванные и брошенные в канцелярии. Было человек 10 окончивших высшее образование. Были люди сборного, так сказать, образования — где что удалось урвать, удалось прослушать — характерная черта тех дней. Среди них были писатели из провинции. Было несколько человек образованных рабочих. И, наконец, начинающие поэты и писатели из лиц, окончивших среднюю школу, все интересы которых были в литературе; они пришли к нам в поисках места, где могли бы найти руководство для своих опытов и прослушать курсы. Лица без среднего образования в “Камену” не принимались. Женщины преобладали над мужской частью; многие из них были талантливы.
Вскоре после наслаждения студией и после ее передряг наш кружок слился в одно единое целое с определенным обликом. Наша “Камена” была классическая; касания к политике дня не было ни в лекциях, ни в других занятиях. Эта аполитичность была впоследствии вменена в вину. Можно было надеяться, что, освоившись, члены “Камены” сами выявят себя и в творчестве, и в выступлениях. Каждую неделю являлись к записи новые члены.
И вдруг все это почти рухнуло.
Академия готовилась к выставке. Всюду уже стояли громадные ящики с экспонатами. Нам объявили, что на время выставки мы лишаемся помещения. О что за страда началась опять! Сколько порогов было обито, сколько отказов проглочено, как пришлось раскидывать умом, куда бы деться! Хорошо, что дело было перед зимними каникулами.
Студия разошлась. Вновь собрать ее в новом помещении можно было только по адресам. Наконец помещение тесное и неуютное было найдено. Дали комнату в здании наших Пречистенских курсов для рабочих в Нижнем Лесном переулке. Это был наш дом, наше пречистенское детище, где столько лекций было в прежние годы прочитано мною, столько пережито!
Теперь новые люди владели им; “Камена” оказывалась гостьей.
В январе 1923 года удалось возобновить занятия. Какого труда стоило собрать рассыпавшееся, как много было растеряно… Главное, надо было как-нибудь наладить афишное дело, чтоб привлечь новых членов.
Итак, “Камена” как бы съежилась, пошла на убыль. У нас записанных оказалось в феврале всего 25 человек. Старых было не более 15. Куда делись остальные, нельзя было узнать. Только случайно после долгих поисков находили новое помещение прежние наши студийцы. И как жаль было талантливых прежних!
В таком деле, как наше, особенную важность приобретает постоянное помещение и грозит гибелью скитание по чужим углам, какое нам предстояло.
XI
До мая 1923 года занятия “Камены” свелись к одним только лекциям ввиду недостатка в помещении. Неожиданная катастрофа с переездом, с потерей многих интересных членов и шаткость нашего маленького культурного дела — все это действовало угнетающе. Приходилось не развиваться дальше, а как-нибудь существовать.
Лекции Четверикова были заменены курсом по теории романа. Его читал Б.А. Грифцов47, часто пропуская из-за выездов из Москвы. М.А. Петровский понемногу начинал нравиться. Были некоторые новые члены, особенно ценившие его курс по формализму. Л.Я. Гуревич с прежним успехом читала курс драмы. Но мне все время было тяжело. Во что съежилась наша “Камена”! Нет ни времени, ни места для самостоятельного выявления членов. И снова нужно знакомиться, вникать в запросы, стараться создать нечто на вечно ускользающей из-под ног почве. Грустная это была “Камена” после такого радостного начала осенью.
В этом состоянии безнадежности, при необходимости для меня спешить с моей собственной научной работой, я уже не слишком дорожила нашими вечерами. Только тогда, когда я объявила о закрытии студии на лето с первых чисел мая, увидела я вновь, как привязываются люди к такому кружку. Мое заявление было принято почти с возмущением, во всяком случае, с сожалением. Предлагали освободить меня от хлопот, взять ведение студии на себя. Но кому из вновь пришедших так недавно могла я поручить “Камену”? Что за невзгоды пришлось бы пережить из-за какойнибудь роковой неосторожности? Уже слишком много было пережито за год, решиться было трудно. И мы разошлись до осени 1923 года.
И зимою, к Рождеству, за первый триместр, и теперь весною я подавала в Художественный отдел Губполитпросвета детальные отчеты о нашем деле. Весною все в том же Капцовском училище в Леонтьевском, но уже за другой фанерной перегородкой в другой зале меня встретил уже не упитанный господин, а какой-то любезный молодой человек. Он объявил, что во всей Москве из ими зарегистрированных кружков одна “Камена” подает столь исправно отчеты. Тут же просмотрел новый отчет и объявил, что все в “Камене” отлично, не хватает только предметов современных — политграмоты и обществоведения. Указал на необходимость ввести эти курсы с наступающего учебного года. Видно было, что “Камена” здесь рассматривается как заурядное учебное заведение. В те дни не была еще установлена обязательность названных курсов; это пришло позднее.
XII
Осенью 1923 года долго еще Академия оставалась занятою выставкой. Только в конце октября можно было начать хлопоты о помещении для “Камены”.
Начало не предвещало ничего хорошего.
Прежде всего, расклейка стареньких наших зелененьких афиш, которую взял на себя один из членов “Камены”, навлекла на мою голову грозу.
Однажды меня вызвали в уже холодно к нам настроенную канцелярию Академии и с некоторым злорадством предъявили из какого-то казенного учреждения повестку на штраф в 10 рублей за самовольную расклейку афиш. Оказалось, что вышло новое постановление, карающее штрафом за расклейку: на нее имела теперь право одна какая-то казенная контора на Тверской.
Возмутила меня канцелярия, как бы желавшая меня, научного деятеля, уколоть незаконными действиями “Камены”. Пришлось и на Тверскую идти, и из своего тощего кармана вынуть 10 рублей.
Обсудив новые наши занятия с некоторыми из членов “Камены”, оставшимися ей верными, несмотря на переезды, мы решили для ублаготворения начальства в Губполитпросвете объявить в числе занятий по методологии лекции по социологическому методу в литературном исследовании48. К нашей величайшей радости, П.С. Коган дал нам согласие прочесть их. Этим единственно поддерживался еще наш престиж в канцелярии. Кроме социологического метода, в программе значились еще лекции по формализму М.А. Петровского и органический метод49 М.П. Столярова50, с которым он весною выступал в Академии, собирая полную залу и вызывая оживленные прения. Мне довелось слышать холодный отзыв Н.К. Пиксанова о нашей программе: какой это “научный” якобы курс — органический метод по Столярову… У нас Столяров читал только один раз и оставил слушателей равнодушными (главным образом, вследствие недостатка у них интереса к вопросам методологии). Меня же удивил самый отзыв: как бы ни толковал его Столяров, органический метод и в прежние времена имел своих выдающихся сторонников (Ап. Григорьев51), и в наши дни постоянно в работах заграничных ученых применяется с успехом и особым предпочтением (Lehmann). Но холодный и почти враждебный тон все более и более пускал корни в Академии; и добыть себе помещение становилось почти невозможным: приходилось писать и писать прошения в Совет, беспокоить письмами президента, объясняться чуть ли не до слез в канцелярии, выслушивать канцелярские дерзости.
Помню, как в отчаянии я уже отправилась на дом к П.С. Когану и чуть не со слезами рассказывала ему о трудностях, которые перед нами вставали стеной. В эту осень 1923 года у меня уже появилась помощница из числа новых весенних членов “Камены”, О.И. Лаврова52. Она нашла в “Камене” приятный для себя культурный уголок и решилась принять на себя секретарские труды. Так, мне уже легче было вдвоем делать набеги на канцелярию и ее уговаривать.
Время уже подошло к Рождеству, как неожиданно получилась через когото весть, что Художественный отдел Губполитпросвета более не существует.
Только что, заручившись помещением, мы вновь были обречены на поиски учреждения для регистрации.
Эти поиски, конечно, всецело легли на мои плечи. Прежде всего пришлось бегать по бывшему Солодовникову пассажу на Неглинной, где во всех этажах были понаделаны канцелярии Моно53 и других учреждений. Над магазинами по балконам сновали и томились люди. В помещениях товарных, до самого верхнего этажа, стучали машинистки и сидели за письменными столами немилостивые чиновники. Предстояло, прежде всего, отыскать в этом скопище канцелярий какое-либо губполитпросветное учреждение, где бы узнать, справедлив ли слух и куда теперь обратиться. После беготни по этажам и по балконам, наконец и такая, неизвестная для меня, канцелярия нашлась. Там встретил меня человек по-начальнически строго, скрипуче напирая на “р”, с окриком и нескрываемой злостью. Оказалось, он был зол на того толстяка, который нас за год перед тем зарегистрировал. Он сам отказал бы нам! Потом последовал крик уже на “Камену”. Гонорары: явная поддержка контрреволюционной профессуры!!! Курсы: ничего общего с марксистской идеологией!!! Состав членов: буржуа!!! Только я и слышала раскаты грома. Была минута, когда мне при всем моем огорчении и негодовании вдруг захотелось рассмеяться. Кто кричал, что он сделал в жизни для культурного строительства!
Сел за стол в начальническом гневе и перестал обращать внимание. Так захотелось мне тогда, чтобы невидимо снял фотограф картину распекания в 1923 году научного деятеля его “начальством”! Потом еще ходила по балконам, сидела и томилась в разных канцеляриях. Убедилась, что здесь во всех этажах не найдется ни единой дружественной комнаты и ни единого человека, с которым можно столковаться.
Так “Камена” осталась ни при чем.
Пришлось докладывать П.С. Когану. Он посоветовал еще поискать, куда бы приписаться, и позволил пока свободно собираться в Академии. Так фактически и жили мы только одним расположением ее президента. Ему мы были обязаны возможностью существовать с осени 1923 года до конца весны 1924 года. Существовать без объявлений, без афиш, глухо и слепо, боясь каждый день грозы разгона и окончательной смерти “Камены”. При таких условиях неудивительно, что в кружке было записано всего 20 человек; а посетителей обыкновенно набиралось с десяток. Условиями жизни мы были, собственно говоря, уже задушены. Но разойтись окончательно каждому из нас казалось трудным. Чуть дыша прозябала несчастная “Камена”.
Афиш расклеивать было нельзя, новых печатать — не на что. Как еще набралось 20 человек, удивительно. Я пригласила лучших, наиболее начитанных из моих слушателей рабфака. Их нашлось человек 5—6. Несмотря на то что они уже кончали рабфак, лекции и беседы в “Камене” им были не по плечу.
У нас имелось два вечера в неделю. Мы собирались в так называемой Красной комнате. Прежнее помещение теперь было занято библиотекой. Но и в Красной комнате нам было просторно. После обсуждения, чем заниматься, решила просить В.Я. Степанова54 дать бесед о новых исканиях в театре; затем приглашен был Ф.Ф. Бережков55 для прочтения курса по Достоевскому, по новейшим исследованиям, и читался свободный курс по методологии. Так занимались мы последний месяц 1923 года перед зимними каникулами. Впервые удалось устроить вечера с чтением произведений самих членов.
С января 1924-го начались новые мытарства. Академия была переполнена. Для “Камены” канцелярия не имела желания назначить помещения. Раз мы заняли по ее указанию кабинет Н.К. Пиксанова. На следующий вечер нам объявили, что в этом кабинете нам отказано. Приходили наши члены — молодые писатели и писательницы, приходили лектора; мы всей гурьбой томились на лестнице, — стояли, сидели в вестибюле; только после унизительных упрашиваний нас куда-нибудь сплавляли, с огромной потерей времени.
Вся эта горечь оседала в душе. Я уже спрашивала себя: не моя ли это фантазия наша “Камена”. Может быть, мне только кажется, что она комуто нужна? Да нужна ли она и тем немногим членам; зачем они приходят сюда два раза в неделю? Не моя ли это лично затея и не бросить ли все? Но потом являлась мысль, уверенность, что если б были средства на афиши и не приходилось бы бедствовать и унижаться из-за помещения, то у нас было бы опять 40—50 человек, радостно проходили бы наши собрания.
И в эти месяцы начала 1924 года в “Камене”, несмотря на малочисленность, было уютно и весело. Лекции Ф.Ф. Бережкова вызывали оживленные беседы; взгляды В.Я. Степанова на эволюцию театра заживо задевали наших членов. Все было, так сказать, до последней степени сужено, сжато, но все же теплилась жизнь, радость этой искоркой жизни.
В один их наших вечеров явился незнакомый человек в очках и попросил разрешения послушать. На мой ответ, что заседания в Академии публичны, он уселся в уголке, вытащил записную книжку и раза два что-то в нее вписал. Вид человека был замухрышки-чиновника. Это, должно быть, откомандировало какое-нибудь учреждение нас обревизовать. Но, кажется, и ему очевидно было, что ревизовать нечего. Больше он не являлся.
Так проскрипели мы до лета 1924 года.
Стоило ли собираться при таких условиях — вот каков был вопрос, оставшийся после всего пережитого.
XIII
Так погибла “Камена”. Хлопоты, усилия физические и душевные, бесчисленные труды — все пропало, все было обречено на провал. Советская жизнь вовсе не имела нужды в таких оазисах культурной работы и культурного отдыха.
В Академии на нас смотрели косо. Но мы и совсем провалились в ней, и двери ее закрылись перед нами, когда стало известно, что попытка наша зарегистрироваться в Главнауке потерпела поражение.
Той весной 1924 года в беседе с президентом Академии мы услышали его совет — зарегистрироваться в Худ. отделе Главнауки. По его оптимистическому взгляду, это было дело легкое. Он сочувствовал “Камене” и искал простейший путь, при котором и Академия в лице ее канцелярии не будет нас притеснять.
При общей холодности это дружеское участие П.С. Когана было тем якорем, за который мы с надеждою ухватились. Итак, уже с марта 1924 года опять надо было писать прошения, докладные записки, заполнять анкеты, проделать всю эту канцелярщину вновь. И потом вновь бегать, теперь уже в Главнауку, обивать пороги, спешить в назначенный день, чтоб узнать, что “уехал” или “еще не читал”…
Так мучились мы вдвоем с О.И. Лавровой всю весну.
Осень 1924 года началась с того же. И, наконец, в октябре 1924 года последовало окончательное решение: “Камена” есть учебное заведение, к Главнауке не относится; и в Академии художественных наук как одна из ее ассоциаций вследствие своего учебного характера зачислена быть не может.
Напрасно мы указывали, что у нас занятия вольные, что все члены — люди, кончившие высшие учебные заведения. Объяснения ни к чему не привели.
“Камена” погибла.
Остались одни лишь дружеские связи между ее членами и теми, кто читал лекции-беседы в прошлые дни. Итак, весь год, с осени 1924 по весну 1925-го, мы иногда устраивали вечера, чтоб собрать нашу рассыпавшуюся храмину. Собирались на частных квартирах, со всеми неудобствами и хлопотами. Так, бывала погибшая “Камена” у меня. Читались доклады, стихи. В эти месяцы читала А.А. Андреева (├1926) свою работу “Таинственный элемент в рассказе Тургенева “Собака””. И.Д. Берс несколько раз читала свои чудесные легенды. Молодые наши поэты читали свои стихи. Все эти собрания были случайны. Чтения тоже носили характер неупорядоченный. Смысл всего был единственно в том, чтоб сохранить хоть ядро “Камены” для будущих лучших времен. Была сделана снова попытка зарегистрироваться, на этот раз в Союзе писателей56. И там мы потерпели отказ. Мы стояли перед необоримой каменной стеной. Она нас душила. Так и приходилось довольствоваться простыми дружескими вечерами. Слушать стихи и рассказы Фомина57, отрывки романа Демидова58, горячую декламацию стихов Миниха-Маслова59, и еще стихи, и еще какое-нибудь небольшое критическое исследование. О привлечении новых членов нельзя было и помышлять. Однако они являлись к нам и в эти жестокие дни. Так вступили в наш кружок Мачтет60 и Дмитриевский61.
Б.д.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Анкета Шиль Софьи Николаевны. № 39. РГАЛИ. Фонд 131 (Гуревич Л.Я.). Оп. 1. Ед. хр. 286. Л. 1.
2) Среди рабочих в старые годы (1897—1912). Материалы для истории нашего просвещения. Часть 1. Очерк моих занятий в высшей школе Пречистенских курсов. Черновой автограф // ОРКиР НБ МГУ им. М.В. Ломоносова. Ф. 11. Оп. 1. Картон 2. Ед. хр. 14. Л. 8.
3) Там же. Л. 7.
4) Там же. Л. 12.
5) К 25-летию Пречистенских рабочих курсов. Пречистенский рабфак и Практический институт. М., 1922. С. 28.
6) Там же. С. 29.
7) Об этом она пишет в своих воспоминаниях: “Моими записками к знакомым писателям они пользовались мало. Зато необычайно заинтересовались моими слушателями Пречистенских курсов для рабочих. Несколько раз для них устраивались у меня чаепития, и заграничные гости слушали рассказы наших ткачей, наборщиков… Интересно было присутствовать при этом редкостном соприкосновении нашего крестьянина-рабочего с представителями самой утонченной культуры Европы. Их интересовали не первые попытки русских рабочих активно выступить в политике, но быт их, деревенская их стихия, здоровые корни — “душа пахаря, еще не изуродованная вконец городом и рабочей казармой”. Поэтому особенно нравился им один мой приятель, складывальщик с ткацкой фабрики Котова под Девичьим, крестьянин Смоленской губернии. Он с восхищением рассказывал им о тех минутах восторга и счастья, когда он один в поле ранним утром пашет, когда в весеннем голубом небе звучат песни жаворонков, а воздух свеж и крепок, и все омыто росой” (ОРКиР НБ МГУ им. М.В. Ломоносова. Ф. 11. Оп. 1. Картон 1. Ед. хр. 12. Л. 7).
8) К 25-летию Пречистенских рабочих курсов. Пречистенский рабфак и Практический институт. С. 30.
9) Нум Помпилий (753—673 до н.э.) — второй (после Ромула) царь Рима. Ввел новый календарь, учредил религиозные культы, отменил человеческие жертвоприношения. В годы его правления не было войн.
10) Анкета Шиль Софьи Николаевны. № 39. РГАЛИ. Фонд 131 (Гуревич Л.Я.). Оп. 1. Ед. хр. 286. Л. 1.
11) Письмо С.Н. Шиль к П.Н. Сакулину от 4 марта 1924 года // РГАЛИ. Фонд 444 (Сакулин П.Н.). Оп. 1. Ед. хр. 999. Л. 19.
12) Там же. Л. 1.
13) Ирина Денисовна Берс, член литературного кружка “Камена” в Москве. 1922— 1926. (ОРКиР НБ МГУ им. М.В. Ломоносова. Ф. 11. Оп. 1. Картон 1. Ед. хр. 11. Л. 67).
14) Передача архива С.Н. Шиль осуществлялась в несколько этапов: в мае 1924 года, феврале 1925-го, феврале 1928 года и октябре 1931-го (последняя передача пакета с десятью документами и дарственной надписью предпринята Александрой Николаевной Шиль, сестрой С.Н. Шиль). Духовное завещание С.Н. Шиль и папка с делами фондов, считавшиеся утерянными, найдены зав. отделом ОРКиР И.Л. Великодной 5 марта 2008 года.
15) Черняк Яков Захарович (1898—1955) — литературовед, специалист по творчеству Н.Н. Огарева.
16) Воспоминания С.Н. Шиль о Рильке “Райнер Мария Рильке. Письма 1900 года и воспоминания” (1927) в сокращенном виде опубликованы в книге “Рильке и Россия” под ред. К. Азадовского (СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2003). Переводы некоторых стихотворений Р.М. Рильке хранятся в ОРКиР НБ МГУ. Ф. 11. Оп. 1. Картон. 3. Ед. хр. 21.
17) При подготовке очерка к публикации допущена незначительная правка в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации. Текст публикуется по рукописи, хранящейся в ОРКиР НБ МГУ им. М.В. Ломоносова (Ф. 11. Оп. 1. Картон 1. Ед. хр. 11).
18) Пречистенские курсы для рабочих в Москве (1897—1922) — бесплатные вечерние и воскресные общеобразовательные курсы, расположенные в районах Замоскворечья, Пресни и Сокольников. С 1908 года имели свое трехэтажное здание в Нижне-Лесном переулке близ Пречистенских ворот, построенное по проекту архитектора В.Н. Башкирова. С 1921 года размещались в здании бывшего Коммерческого училища на Остоженке, 38. В 1907 году курсы начали подразделяться на низшую, среднюю и высшую школы. С осени 1917 года основное направление деятельности курсов — подготовка социалистов преподавателями-социалистами. Тогда же они преобразовались в “Пречистенские социалистические рабочие курсы”. 10 октября 1919 г. Пречистенские курсы получили статус государственного учреждения и стали Отделом рабочих факультетов Наркомпроса. К 1922 году они разделились на рабфак и Практический институт. В разные годы здесь преподавали профессора Московского университета (И.М. Сеченов, А.Н. Реформатский, С.Г. Крапивин), деятели народного образования (Н.В. Чехов, М.А. Чехова), партийные деятели (И.И. Степанов-Скворцов, Р.С. Землячка).
19) В 1920—1921 годы С.Н. Шиль жила в Севастополе. Там она написала “Сердце Отчизны (лирические картины)”. Упоминание об этой “небольшой рукописи”, находящейся за границей, см. в ее письме П.Н. Сакулину от 20 января 1927 года (ОРКиР НБ МГУ. Ф. 11. Оп. 1. Картон 7. Ед. хр. 58 Л. 11).
20) Альманах “Камена” издавался под ред. П. Краснова и Г. Шенгели в Харькове, распространялся в Москве и Петрограде. В 1918 году вышел № 1, в 1919 г. — № 2. В альманахе публиковались стихи М. Волошина, Г. Иванова, Р. Ивнева, П. Краснова, О. Мандельштама, С. Парнок и др.; неизданные произведения А. Фета и Щербины; работы по теории стиха Г. Шенгели “Морфология русского шестистопного ямба” и А. Денисова “Искусство и ритм”.
21) Институт живого слова существовал с 1918 по 1924 год. Основан актером Александринского театра В.Н. Всеволодским-Гернгроссом.
22) Озаровская Ольга Эрастовна (1874—1933) — писательница, собирательница фольклора, чтица сказок. В 1911 г. основала в Москве Студию живого слова.
23) Четвериков Иван Пименович (1880—1969) преподавал психологию в Педагогическом институте.
24) Шамшина Варвара Александровна (1880 — не ранее 1956) преподавала иностранный язык в Медицинском университете им. Пирогова, затем заведовала там кафедрой иностранных языков.
25) Литературный отдел Народного комиссариата просвещения. В 1920—1930-е годы Наркомпрос осуществлял контроль над образовательными учреждениями, библиотеками, памятниками литературы и архитектуры, издательствами, творческими объединениями и мн. др.
26) В 1917 году все имущество и фамильные ценности семьи С.Н. Шиль были реквизированы в Петрограде и пропали.
27) Вероятно, упоминается портрет И.С. Тургенева работы В. Перова (второй портрет), впервые представленный на Передвижной выставке 1872 года. ГРМ (Гос. Русский музей).
28) Серафимович Александр Серафимович (наст. фам. Попов) (1863—1949) — писатель. Помимо писания рассказов откровенно пролетарского направления, читал лекции по литературе, работал военным корреспондентом. С 1921 г. — зав. лит. отделом Наркомпроса. Занимал воинствующую атеистическую позицию, пропагандировал коммунистические идеи, сталинскую конституцию.
29) Гимназия Чеховой — вероятно, гимназия М.А.Чеховой, основанная в 1912 году в Москве. Гимназия представляла собой учебное заведение нового типа, где большое внимание уделялось трудовому воспитанию учащихся.
30) В 20-е годы С.Н. Шиль проживала по адресу: Пречистенка, 17, кв. 10.
31) Берс Ирина Денисовна (1900—1926) — член кружка “Камена”, студентка филологического факультета Московского университета. О ней С.Н. Шиль написала отдельные воспоминания в качестве приложения к очерку “К истории московского литературно-художественного кружка “Камена”” (ОРКиР НБ МГУ им. М.В. Ломоносова. Картон 1. Ед. хр. 11. Л. 47—70).
32) Формальный метод — метод исследования литературы, возникший в 1910-е годы, основанный на изучении формы художественного произведения. Во многом он был обусловлен тем, что А. Блок назвал “крушением гуманизма”, утратой смысла. Первые ростки формализма появились внутри ОПОЯЗа в работах В.Б. Шкловского, Б.М. Эйхенбаума, Ю.Н. Тынянова. В большей или меньшей степени дань новому методу отдали лучшие ученые того времени: В.М. Жирмунский, В.В. Виноградов, Б.В. Томашевский, С.И. Бернштейн, Б.М. Энгельгардт, Р.О. Якобсон, Г.О. Винокур.
33) Vorgeschichte — в немецкой поэтике: предыстория; сообщение о событиях, предшествующих завязке; nachgeschichte — термин, активно используемый формалистами (Б. Томашевским, М. Петровским); сообщение о событиях, проистекших после развязки действия в новелле или романе; gehalt — содержание литературного произведения; gestalt — образ, персонаж.
34) Энервировать: от фр. enerver — притуплять, измождать. Слово это часто встречается в романах Ф.М. Достоевского.
35) Государственная академия художественных наук (ГАХН) была учреждена 7 октября 1921 года. В 1930 году переименована в Государственную академию искусствознания. В 1920-е годы была в ведении Художественного отдела Главнауки Наркомпроса. Членами Академии в те годы были: А.В. Бакушинский, Б.Р. Виппер, А.Г. Габричевский, В.Н. Домогацкий, И.В. Жолковский, А.А. Сидоров, Р.Р. Фальк, А.В. Щусев.
36) Пиксанов Николай Кирьякович (1878—1969) — литературовед. С 1921 г. — профессор Московского университета, вице-президент и зав. отделом ГАХН. С 1932 по 1955 год — член-корреспондент, зав. Рукописным отделом и Отделом новой русской литературы АН СССР. Автор более 700 работ по истории русской литературы и критики, фольклору, теории литературы. Темы основных исследований — анализ творчества А.С. Грибоедова, А.С. Пушкина, М. Горького.
37) Коган Петр Семенович (1872—1932) — литературовед, историк русской и западноевропейской литератур, критик. В годы, описываемые С.Н. Шиль, был председателем научно-художественной секции ГУСа (Государственного ученого совета), президентом ГАХНа. Придерживался марксистского направления в науке, был одним из представителей культурно-исторической школы.
38) Капцовское училище — училище купцов Капцовых. 1 мая 1892 года гласный Думы А.С. Капцов (1849—1897), купец 1-й гильдии, объявил, что “представляет… 190 тыс. на устройство и содержание училища в память С.А. Капцова на 250 мальчиков”. Через год в Леонтьевском переулке, 19, было построено здание. В 1905 году оно стало местом собраний бастующих типографских рабочих; в 1917 году здесь обосновались Московский комитет РСДРП(б) и редакция газеты “Социалдемократ”. В настоящее время по этому адресу располагается гимназия № 1520 им. Капцовых, признанная “лучшей школой России 2006 года”.
39) Губполитпросвет — губернский политико-просветительский отдел.
40) С.Н. Шиль было в тот год 59 лет.
41) Вероятно, имеется в виду Общество любителей российской словесности при Московском университете (1811—1930). Помимо профессоров и преподавателей университета, его членами могли стать писатели, поэты и любители литературы. С.Н. Шиль именно членам этого общества завещала публикацию своих работ с определением гонорара или его части на стипендии студентам, специализирующимся в области истории и теории литературы.
42) Цветковская галерея — музей русского искусства, основанный Иваном Евменьевичем Цветковым (1845—1917), коллекционером, банковским служащим. Музей располагался по адресу: Пречистенская набережная, 29. Здание для него было построено по проекту В.М. Васнецова. В 1909 году галерея была подарена Москве. В 1929-м закрыта большевиками. Фонды музея, по официальной версии, переданы Третьяковской галерее.
43) Бакушинский Анатолий Васильевич (1883—1939) — искусствовед, музейный работник, педагог. С 1924 г. — профессор Московского университета. Работал в Цветковской и Третьяковской галереях, исследовал русское народное искусство.
44) Петровский Михаил Александрович (1887—1940) — литературовед, специалист по романской филологии, переводчик. Преподавал в Московском университете и на Высших женских курсах. Последователь немецкой формальной школы. Репрессирован в 1937 году.
45) Гуревич Любовь Яковлевна (1866—1940) — писательница, литературный критик, переводчица, историк театра. Псевдонимы: Л. Горев, Н.Н.
46) Кубу (ЦЕКУБУ) — центральная комиссия по улучшению быта ученых при СНК РСФСР.
47) Грифцов Борис Александрович (1885—1950) — литературовед, переводчик, искусствовед. В 1922 году стал и.о. председателя Вольной академии духовной культуры и действительным членом Российской академии художественных наук. Один из основателей Лавки писателей в Москве (1918).
48) Социологический метод лежал в основе марксистского литературоведения 1920-х годов. Основные его положения отражены в работах А.В. Луначарского, В.М. Фриче, П.Н. Сакулина, Л.Д. Троцкого, В.Ф. Переверзева. Суть метода — изучение литературы в ее связи с общественной жизнью, общественным сознанием и мировоззрением; изучение психоидеологии общественных групп. Представители социологического метода высказывались против формализма, считали необходимым подчинить литературный процесс актуальным политическим задачам, сформировать общественный идеал. В произведении прежде всего оценивалась идейная позиция автора. В России социологический метод во многом был подготовлен работами В.И. Ленина (“Партийная организация и партийная литература”, 1905; “Лев Толстой как зеркало русской революции”, 1908), А.В. Луначарского (“Диалог об искусстве”, 1905; “Задачи социал-демократического художественного творчества”, 1907), В.В. Воровского (“О буржуазности модернистов”, 1908; “Базаров и Санин”, 1909) и др.
49) Органический метод лежал в основе органической критики, появившейся в 1950— 1960-е годы XIX века. Основные ее положения изложены в статьях Ап. Григорьева “О правде и искренности в искусстве” (1856), “Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства” (1858), “Несколько слов о законах и терминах органической критики” (1858), “Парадоксы органической критики” (1864). Философская основа метода восходила к философии искусства Ф. Шеллинга. При анализе произведения учитывалось “историческое чувство” автора, отличное от “исторического воззрения”, характерного для исторического направления в критике. Отличительные черты метода — свобода от теоретизации и спонтанно-синкретическое осмысление действительности.
50) Столяров Михаил Павлович (1888—1937) — философ, член Вольной философской ассоциации (Вольфила, Петроград, 1919—1922). С 1921 года — помощник председателя московского объединения Вольной академии духовной культуры, имевшей антропософскую направленность.
51) Григорьев Аполлон Александрович (1822—1864) — поэт, критик, переводчик. Псевдоним — А. Трисмегистов. Много писал о театре, был назван А.С. Хомяковым “решительным славянофилом”. Собственный метод в критике определял как органический. Один из идеологов почвенничества.
52) Лаврова Ольга Ивановна — ассистентка 1-го МГУ по Музею археологии и этнографии. Упомянута как душеприказчица в двух завещаниях С.Н. Шиль: от 22 февраля 1925 года и от 20 января 1927 года.
53) Солодовниковский пассаж был построен по проекту архитектора Н. Никитина на средства купца Г. Солодовникова на месте церкви Воскресения. В присоединенном к пассажу здании дома Татищева размещались театр и квартиры для аренды. В 1941 году здание было разрушено при бомбардировке Москвы.
54) Степанов В.Я. — в 1920-е годы был экспертом музейного отдела Главнауки.
55) Бережков Федор Федорович — философ. До революции читал курсы логики, философии и психологии. Отдельно готовил курс “Введение в изучение Достоевского (философские и психологические проблемы его творчества)”, вызвавший неприятие профессоров университета. В духовном завещании С.Н. Шиль от 22 февраля 1925 года определен ее душеприказчиком.
56) Союз писателей был основан после постановления ЦК ВКПб от 23 апреля 1932 года “О переустройстве литературно-художественных организаций”. Первый съезд писателей прошел в августе 1934 года. Во времена, описываемые С.Н. Шиль, существовали писательские организации: Пролеткульт, РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), ВАПП (Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей), МАПП (Московская ассоциация пролетарских писателей), ЛЕФ (Левый фронт искусств), “Перевал” и др.
57) Фомин Семен Фомич (1903—1936) — чувашский писатель, создатель прозы о жизни чувашской деревни в годы Гражданской войны.
58) Демидов Алексей Алексеевич (1883—1934) — писатель, вышедший из крестьянской среды. В 1920-е годы жил в Москве.
59) Миних-Маслов Александр Викторович (1903—1941(?)) — поэт.
60) Мачтет Тарас Григорьевич (1891—1938(?)1941 (?)) — пролетарский поэт, тяготевший к зауми. В 1921—1922 годах исповедовал принципы люминизма в поэзии.
61) Дмитриевский Игорь Николаевич — поэт.