Циклизация в сборнике «Стихотворения Евгения Баратынского» 1827 года (фрагмент главы из книги)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
Среди своих последних замыслов А.М. особенно, кажется, дорожил написанной в 2007–2008 гг. книгой о предыстории циклизации в русской поэзии конца XVIII — первой трети XIX вв. На деле предмет исследования в ней был одновременно и шире, и глубже. Рассказ о складывании авторских циклов в лирике пушкинской эпохи потребовал описания эволюции представлений о поэте и поэзии начиная со времени Ломоносова и Сумарокова через эпоху Державина и Карамзина — к поколению Жуковского и Батюшкова и их младших современников. А на фоне прежних и синхронных циклов и сборников совершенно в ином свете представала внутренняя организация первого лирического собрания Баратынского — “Стихотворений” 1827 г., до сих пор не удостаивавшаяся столь пристального внимания.
Сам А.М., к своему и нашему сожалению, по воле внешних обстоятельств не успел отдать эту книгу в печать. Но мы имеем основания надеяться, что вскоре она все же будет выпущена — в издательстве РГГУ.
Ниже мы публикуем фрагмент заключительной главы книги, посвященной принципам циклизации в сборнике “Стихотворения Евгения Баратынского”. Продолжая наблюдения А.М., кратко высказанные в предисловии к “Летописи” и вступительной статье к I тому Полного собрания сочинений, он дает представление и о замысле его новой большой работы.
А.М. Песков
ИЗ ПРЕДЫСТОРИИ ЛИРИЧЕСКОЙ ЦИКЛИЗАЦИИ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ: ПЕРВАЯ ТРЕТЬ XIX ВЕКА
Циклизация в сборнике “Стихотворения Евгения Баратынского” 1827 года
ПРИНЦИПЫ ЦИКЛИЗАЦИИ В ИЗДАНИИ 1827 г.
В творчестве Боратынского до 1827 года можно выявить несколько стихотворных циклов, сложившихся непроизвольно — вследствие развития любовных или дружеских отношений. Это циклы стихотворений, адресованных С.Д. Пономаревой, А.В. Лутковской, А.А. Воейковой, Н.М. Коншину, А.А. Дельвигу.
В течение первых месяцев пребывания в Финляндии — с февраля по август 1820 г. — между Боратынским и Коншиным шла весьма оживленная стихотворная переписка — см. послания Боратынского: “Живи смелей, товарищ мой…”; “Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам…”; “Пора покинуть, милый друг…”; послания Коншина: “Боратынскому. Ответ” (“Поэт, твой дружественный глас…”); “Боратынскому (при выступлении из лагеря в деревню”) (“Забудем, друг мой, шумный стан…”); “Боратынскому” (“Куда девался мой Поэт?..”) (см.: Вацуро 1988. С. 158—159; Летопись. С. 95). По предположению В.Э. Вацуро, к этой поэтической переписке Боратынского и Коншина примыкает также стихотворение “Чувствительны мне дружеские пени…”, в издании 1827 г. напечатанное последним текстом в книге “Элегии” под заглавием “Эпилог”.
В 1819—1823 гг. Боратынский адресовал пять посланий к Дельвигу — см.: “Так любезный мой Гораций…” (в первой публикации 1819 г. — “К Дельвигу”, в Изд. 1827 — “Дельвигу”, в Изд. 1835 не вошло); “Где ты, беспечный друг? где ты, о Дельвиг мой…” (в первой публикации 1820 г. — “Послание к Б… Дельвигу”, в Изд. 1827 — “Делию”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти…” (в первой публикации 1821 г. — “К Делию. Ода. С латинского”; в Изд. 1827 — “Дельвигу”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Я безрассуден — и не диво!..” (написано зимой 1821/22 г.; в первой публикации 1825 г. — “Д—у”, в Изд. 1827 — “Д—гу”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Дай руку мне, товарищ добрый мой…” (написано в 1822 г., в первой публикации 1823 г. — “К Дельвигу”, в Изд. 1827 и Изд. 1835 — “Дельвигу”).
С февраля 1821 по март 1822 г. Боратынский написал десять стихотворений, адресованных С.Д. Пономаревой, — это стихотворения “Вы слишком многими любимы…” (в первой публикации 1821 г. и в Изд. 1827 — “В Альбом”; в Изд. 1835 не вошло); “Приманкой ласковых речей…” (написано в 1821 г., в первой публикации 1823 г. — “Хлое”, в Изд. 1827 — К …о”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Когда б вы менее прекрасной…” (написано в 1821 г., в прижизненных изданиях не печаталось); “Когда неопытен я был…” (в ранних редакциях иное начало: “Слепой поклонник красоты…”; написано в 1821 г., в первой публикации 1825 г. и в Изд. 1827 — “——ой” <т.е. Лутковской — см. следующий абзац>, в Изд. 1835 — без заглавия); “О своенравная София!..” (написано зимой 1821/22 г.; в прижизненных публикациях имя адресата изменено: “О своенравная Аглая!..”; в первой публикации 1824 г. и в Изд. 1827 — “Аглае”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Мне с упоением заметным…” (написано зимой 1821/22 г., в ранних редакциях иное начало: “Зачем живые выраженья…”; в первой публикации 1824 г. — “К — ”, в Изд. 1827 — “К ….”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Неизвинительной ошибкой…” (написано зимой 1821/22 г., в первой публикации 1825 г. и в Изд. 1827 — “К жестокой”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Любви приметы…” (в первой публикации 1822 г. и в Изд. 1827 — “Догадка”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Сей поцелуй, дарованный тобой…” (в первой публикации 1822 г. и в Изд. 1827 — “Поцелуй”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Зачем, о Делия! сердца младые ты…” (в ранней редакции иное начало: “Зачем нескромностью двусмысленных речей…”; в первой публикации 1822 г. — “Дориде”, в Изд. 1827 — “Делии”, в Изд. 1835 — без заглавия). Кроме названных стихотворений, к пономаревскому циклу примыкают послание к Дельвигу “Я безрассуден — и не диво!.. (см. предыдущий абзац) и перевод из Мильвуа “На кровы ближнего селенья…” (в первой публикации 1822 г. и в Изд. 1827 — “Возвращение”, в Изд. 1835 — без заглавия).
Зимой 1820/24 г. в альбом А.В. Лутковской было вписано пять любовных стихотворений разных лет — “Тебя ль изобразить и ты ль изобразима?..” (при жизни Боратынского не публиковалось; запись 1820—1821 гг. в альбоме Лутковской является переделкой мадригала “Портрет В…”: “Как описать тебя? я, право, сам не знаю!..”, адресованного первоначально В.Н. Кучиной и опубликованного в 1819 г.); “Младые Грации сплели тебе венок…” (написано в альбом Лутковской в 1820—1821 гг., прижизненных публикаций нет); “Мила, как Грация, скромна, как Сандрильона…”; записано в альбом Лутковской в 1820—1821 гг., впервые опубликовано в 1827 г. в “Славянине” с мистифицирующим заглавием “В Альбом Софии”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Вы слишком многими любимы…” (первоначально адресовано С.Д. Пономаревой — см. предыдущий абзац; затем вписано в альбом Лутковской); “Когда придется как-нибудь…” (записано в альбом Лутковской 15 февраля 1824 г., при жизни Боратынского не публиковалось). Кроме того, стихотворение “Слепой поклонник красоты…”, записанное осенью 1821 г. в альбом С.Д. Пономаревой, впоследствии публиковалось под заглавием “Л—ой” (т.е. Лутковской; в опубликованных редакциях иное начало: “Когда неопытен я был…”).
Летом 1824 г. написано четыре стихотворения, связанных с увлечением Боратынского А.А. Воейковой, — это “Очарованье красоты…” (в первых публикациях 1827 г. и в Изд. 1827 — “А.А. В—ой”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Она”: “Есть что-то в ней, что красоты прекрасней…” (об адресации этого стихотворения Воейковой см.: Летопись. С. 28, 195); “Мы пьем в любви отраву сладкую…” (автограф стихотворения под заглавием “Сонет” — в альбоме Воейковой; в первой публикации 1825 г. — “Сонет”, в Изд. 1827 — “Любовь”, в Изд. 1835 — без заглавия); “Взгляни на звезды: много звезд…” (в первой публикации 1825 г. — “Звездочка”, в Изд. 1827 — “Звезда”, в Изд. 1835 — без заглавия; в 1826 г. стихотворение записано в начало альбома Настасьи Львовны Энгельгардт — будущей жены Боратынского, что фактически переадресовывало стихотворение ей, — см.: Изд. 2002. Т. 2. Ч. 1. С. 88).
Стихотворения, написанные в более или менее короткий промежуток времени и обращенные к одному лицу, всегда имеют между собою смысловую связь. Легко прослеживается связь и между названными стихотворениями Боратынского. Особенно впечатляют адресованные С.Д. Пономаревой, — они последовательно отражают развитие отношений Боратынского с возлюбленной — от зарождения чувства до разрыва. Такой цикл мог бы украсить любое издание.
Однако ни один из названных циклов не был напечатан Боратынским в сборнике 1827 г. Стихотворения, образующие эти циклы, были либо разбросаны по разным разделам, либо (если некоторые из них оказались в одном разделе) распределялись не рядом друг с другом, а в разных частях раздела. Так, например, четыре стихотворения, в которых была отражена кульминация и развязка отношений с С.Д. Пономаревой (“Догадка”, “Поцелуй”, “Возвращение” и “Делии”1 напечатаны в третьей книге “Элегий”, но не единым блоком, а вразбивку с другими стихотворениями и с перестановкой, полностью разрушающей связь между ними2).
Аналогично обстоит дело и с другими адресными циклами Боратынского.
Причинами такого игнорирования уже сложившихся циклов, вероятнее всего, следует считать, во-первых, нежелание Боратынского выставлять на публику свои личные отношения, а во-вторых, замысел создать в сборнике 1827 г. свой обобщенно-поэтический, а не частно-биографический автообраз.
В основе композиции всего сборника 1827 г. в целом и отдельных его разделов лежит принцип, уже прочно утвердившийся к 1820-м годам в лирическом творчестве русских поэтов и способствовавший развитию циклизации в лирических сборниках, — принцип поэтического автобиографизма: частные факты личной жизни поэта фигурируют в стихотворениях лишь тогда, когда они способствуют созданию образа поэта, — образа, выражающего одновременно и переживания частного человека, и литературную позицию писателя, и творческую волю возвышенного художника.
Стихотворения в издании 1827 г. распределены по трем разделам: “Элегии”, “Смесь”, “Послания”.
Названия разделов полностью повторяют названия разделов в стихотворной части “Опытов в стихах и прозе” Батюшкова. Однако в книге Батюшкова сначала следуют “Послания”, затем “Смесь”, в книге Боратынского — наоборот. Кроме того, у Боратынского нет вступительного стихотворения (см. в “Опытах” стихотворное посвящение книги “К друзьям”) и нет предисловия издателя, поясняющего биографический подтекст (см. в предисловии к книге Батюшкова: “<…> большая часть стихотворений написана <…> посреди шума лагерей и в краткие отдохновения воина” — Батюшков. Изд. 1978. С. 198). У Боратынского биографический подтекст (жизнь в Финляндии) задан в первом стихотворении книги — “Финляндия”.
Между последним стихотворением раздела “Смесь” и разделом “Послания” помещен перевод из Вольтера — сказка “Телема и Макар”, написанная во второй половине 1826 г. и, видимо, приложенная к рукописи сборника в последний момент перед сдачей рукописи в цензуру. Существенно, впрочем, что сказка “Телема и Макар” помещена в качестве своего рода приложения к разделу “Смесь”, а не в конце книги и поэтому не выполняет функцию ключевого текста.
Всего в сборнике 1827 г. напечатано, помимо сказки “Телема и Макар”, 83 стихотворения: 29 — в разделе “Элегии”, 41 — в разделе “Смесь”, 13 — в разделе “Послания”. В разделе “Элегии” стихотворения распределены по трем “книгам”: в “Книге первой” — 8 стихотворений, в “Книге второй” — 10, в “Книге третьей” — 11.
Такое разделение элегий по “книгам” указывало на традиции творчества двух поэтов, с которыми сравнивали Боратынского современники, — Овидия и Парни3 (“Скорбные элегии” Овидия состоят из пяти книг, “Эротические стихотворения” Парни — из четырех). Характерно, что никто из русских поэтов первой трети XIX века, в чьих сборниках был раздел “Элегии” (Жуковский, Батюшков, Пушкин, Давыдов), не делил его на книги.
Раздел “Элегии” тематически наиболее однороден по сравнению с другими разделами: первая книга содержит стихотворения с экзистенциальной тематикой (основные темы — законы бытия, человек и природа, смысл и цель жизни частного человека и жизни человечества, тайны смерти), а вторая и третья книги составлены преимущественно из любовных стихотворений.
В разделе “Смесь” стихотворения расположены в демонстративно прихотливом порядке: меланхолические медитации и любовные объяснения чередуются без какого-либо очевидного порядка с альбомными экспромтами, антологическими миниатюрами и сатирическими эпиграммами.
Раздел “Послания”, напротив, строго организован по принципу симметричной зеркальной композиции (первое стихотворение соотносится с последним, второе от начала — со вторым от конца и т.д.).
Обзор стихотворных сборников русских поэтов первой трети XIX века показал, что тенденция к циклизации возникает, во-первых, благодаря обрамлениям — когда в стихотворениях, помещенных в начале и в конце лирического сборника, а также в начале и в конце разделов, обнаруживаются одинаковые или сходные темы, мотивы, образы4 (см. собрания стихотворений Жуковского, второй том “Опытов” Батюшкова), во-вторых, при наличии автообраза — фигуры “певца”, “пиита”, “избранника”, фигурирующего в ключевых стихотворениях (см. раздел “Лирические стихотворения” в первом томе собраний сочинений Жуковского или обрамляющие тексты во втором томе “Опытов” Батюшкова).
Кроме того, наличие циклизации можно было бы аргументировать, если аналогичные смысловые связи обнаружатся между стихотворениями, составляющими какой-либо из разделов лирического сборника, или между самими разделами.
При этом, естественно, следует учитывать, что признаком циклизации можно считать не просто сходство тех или иных тем, мотивов и образов в разных стихотворениях, а только их последовательное варьирование в стихотворениях, композиционно соотнесенных самим автором, благодаря чему и возникает эффект единства разных по содержанию текстов.
Эти элементы лирической циклизации — обрамления, автообраз поэта, композиционные соотношения стихотворений, варьирование одинаковых или близких тем, мотивов и образов — и являются предметом внимания при дальнейшем рассмотрении сборника 1827 г.
ОБРАМЛЕНИЯ И ФИГУРА АВТОРА—“ПЕВЦА”
Первое стихотворение первого раздела “Элегии” и всей книги — “Финляндия” (новая редакция элегии 1820 г.); заключительное стихотворение первого раздела — “Эпилог” (“Чувствительны мне дружеские пени…”; новая редакция стихотворения, опубликованного в 1823 г. под заглавием “Безнадежность”). Раздел “Смесь” обрамлен посланием “Делию” (“Где ты, беспечный друг? где ты, о Делий мой…” — отредактированное послание к Дельвигу 1820 г. с заменой реального имени на условное) и “Стансами” (“В глуши лесов счастлив один…”; сокращенный вариант стихотворения, опубликованного в 1825 году), раздел “Послания” — двумя посланиями к Н.И. Гнедичу: первым помещено “Г—чу, который советовал сочинителю писать сатиры” (первая публикация сатиры, распространявшейся в рукописи с 1823 г.), последним — “Н.И. Гнедичу” (“Так! для отрадных чувств еще я не погиб…”; новая редакция стихотворения 1823 г.).
Финальное стихотворение раздела “Элегия” (“Эпилог”) и начальное раздела “Послания” (“Г—чу, который советовал сочинителю писать сатиры”) актуальны как обрамляющие тексты для своих разделов. Зато “Финляндия”, “Делию”, “Стансы” и “Н.И. Гнедичу” образуют композиционный каркас всей книги.
Элегия “Финляндия” — произведение знаковое для творческого самосознания Боратынского. Не случайно, что и в следующем собрании своих стихотворений — издании 1835 г. — оно было также напечатано первым. С “Финляндии” началась поэтическая слава Боратынского. Написанная в первые месяцы после перевода в Нейшлотский полк, в январе — начале апреля 1820 г., эта элегия была дважды (в апреле и в мае 1820 г.) читана в собрании Вольного общества любителей российской словесности, опубликована в “Соревнователе просвещения и благотворения” (1820. № V), а затем еще дважды перепечатывалась — в “Сыне отечества” (1821. Ч. 70. № XXII) и в “Собрании образцовых русских сочинений и переводов в стихах” (СПб., 1821. Ч. 1) (см.: Изд. 2002. Т. 1. С. 145).
Финляндский пейзаж, представленный в элегии, достаточно условен: “граниты Финские, граниты вековые”; “каменная гора”; “дремучий бор”; “гладкие воды”; “на скалы Финские без мрака ночь нисходит”5). Основная часть стихотворения — медитация по поводу бурной героической жизни древних скандинавов, от которой не осталось следа, — не имеет отношения к Финляндии как таковой. Поэтому можно сказать, что заглавие не столько является указанием на содержание элегии, сколько служит знаком судьбы Боратынского-поэта.
Фигура поэта появляется в первой же строке:
В свои расселины вы приняли певца,
Граниты Финские, граниты вековые <…>
(Изд. 1827. С. 9)6
С одной стороны, эта фигура7 так же условна, как и финляндский пейзаж, о чем говорит само именование поэта певцом и его условный атрибут — лира, игрой на которой он условно сопровождает свое пение (“Он с лирой между вас”; “Я <…> бренчу незвонкими струнами”). Но с другой стороны, в заключительных строках второго четверостишия появляется мотив, определяющий содержание как этого стихотворения, так и других ключевых текстов сборника 1827 г., — певец желает остаться таким же “неизменным”, каковы “вековые” “финские граниты”:
Он с лирой между вас. Поклон его, поклон
Громадам, миру современным:
Подобно им да будет он
Во все годины неизменным!
(Изд. 1827. С. 9)
О какой “неизменности” идет речь, проясняется только к концу стихотворения, после медитаций о бренности — в сравнении с вечным бытием природы — всего, что совершает человек. Основная часть элегии заканчивается горестным восклицанием:
Что ж наши подвиги, что слава наших дней,
Что наше ветреное племя?
О, все своей чредой исчезнет в бездне лет!
Для всех один закон, закон уничтоженья <…>
(Изд. 1827. С. 11)
Если “закон уничтоженья” один для всех, то распространяется он и на жизнь “певца”, а значит, и его “песни” будут так же забыты, как и подвиги героев. Однако в заключительных строках “Финляндии” Боратынский находит ответ, позволяющий определить смысл собственного существования вопреки “закону уничтоженья”. Этот смысл заключается в признании абсолютной ценности самого факта песнопения, благодаря которому певец способен наслаждаться собственной игрой на лире без раздумий о том, какую память он по себе оставит:
Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя,
Я беззаботливый душою
Вострепещу ль перед судьбою?
Не вечный для времен, я вечен для себя <…>
Мгновенье мне принадлежит,
Как я принадлежу мгновенью!
Что нужды для былых иль будущих племен?
Я не для них бренчу незвонкими струнами;
Я, не внимаемый, довольно награжден
За звуки звуками, а за мечты мечтами.
(Изд. 1827. С. 11—12)
Эта неожиданная, по сравнению с общим медитативным тоном, концовка в духе легкой поэзии является одной из самых ранних в русской литературе деклараций “чистого искусства” — поэзии, смыслом которой является сама поэзия. В 1820 г. подобные декларации были особенно характерны для ближайших друзей Боратынского — Дельвига, Пушкина и Кюхельбекера (см., например, у Дельвига: “В самом себе блажен поэт”), и именно благодаря таким декларациям их дружеский круг сознавался ими как “союз поэтов” (см.: Хитрова 2005. С. 12—14).
Однако в цитированных строках Боратынского определена его собственная, особенная позиция, существенно отличающаяся от позиции его друзей. Дельвиг, Пушкин и Кюхельбекер, декларируя независимый от мнений толпы смысл художественного творчества, и в 1820 г., и позднее актуализировали метафору боговдохновенности и богоравенства поэта (см., например, Дельвиг: “Поэт”; Кюхельбекер: “Поэты”; Пушкин: “Поэт”, “Поэт и толпа”, “Поэту”). У Боратынского тоже есть строки, в которых эта метафора присутствует (см., например, в стихотворении “Лиде” 1821 г., помещенном в раздел “Смесь”: “Не многим избранным понятен // Язык поэтов и богов” — Изд. 1827. С. 74), но не эта метафора определяет репрезентацию его творческого самосознания.
Метафора боговдохновенности и богоравенства поэта, широко использовавшаяся в русской поэзии задолго до “союза поэтов” (см., например: “Устами движет бог, я с ним начну вещать” — Ломоносов. Т. 7. С. 285; “Един есть бог, един Державин” — Державин. Изд. 1987. С. 268), ввиду своей принадлежности к высокому стилю, неизбежно делает фигуру поэта в тексте стихотворения фигурой абсолютно условной, существующей вне человеческого пространства и времени и соответственно — вне биографии автора. Характерный мотив, сопровождающий речь боговдохновенного поэта, — мотив полета над миром:
Летать превыше звезд влечет меня охота
И облаком нестись, презрев земную низкость.
(М.В. Ломоносов. “Устами движет бог…” //
Ломоносов. Т. 7. С. 285)
Необычайным я пареньем
От тленна мира отделюсь,
С душой бессмертною и пеньем,
Как лебедь, в воздух поднимусь.
(Г.Р. Державин. Лебедь // Державин. Изд. 1987. С. 205)
Парят поэты над землей
И сыплют на нее цветы.
(В.К. Кюхельбекер. Поэты, 1820 //
Кюхельбекер. Изд. 1967. Т. 1. С. 130)
Боратынский станет переосмыслять этот мотив в связи с собственной поэтической судьбой только с середины 1830-х годов (“Князю Петру Андреевичу Вяземскому”, “Недоносок”, “Рифма”), что полноценно отразится в “Сумерках” (см.: Песков 1995. С. 30—31). Но в 1820-е годы он совсем оформляет в своих стихах собственный образ.
Этот образ также не лишен возвышенной условности. В “Финляндии” это певец, бренчащий струнами лиры.
Но, во-первых, нет никакого намека на его боговдохновенность, нет полета, напротив, певец как бы зажат между возвышающимися вокруг него финскими гранитами (“В свои расселины вы приняли певца, // Граниты Финские, граниты вековые”), а полет по небесам совершают тени героев (“Куда вы скрылися, полночные герои? // Вы ль <…> Плывете в облаках туманною толпой?”).
Во-вторых, Боратынский настойчиво подчеркивает не только уединенность и безадресность своего песнопения (“я, в безвестности”, “я, не внимаемый”), но и особый, камерный его тон (струны лиры — “незвонкие”; характерный для Боратынского эпитет, начинающийся с отрицательной приставки “не” (о значении этой приставки, важной для самоопределения Боратынского, см.: Бочаров 1985). Впоследствии, в стихотворениях “Муза” и “Мой дар убог и голос мой не громок…”, написанных вскоре после выхода сборника 1827 года, эта “незвонкость” (“негромкость”) будет осмыслена Боратынским в качестве самой существенной особенности его творчества.
В-третьих, сам факт “невнимаемого” творчества — творчества “в безвестности”, “для себя” — осмысляется Боратынским как способ противостояния судьбе. В “Финляндии” “судьба” является синонимом беспощадного “времени” (“Куда вы скрылися, полночные герои? <…> И ваши имена не пощадило время!”) и “закона уничтоженья” (“Для всех один закон, закон уничтоженья”).
В этом контексте становится понятным и восклицание, сделанное в начале стихотворения: быть “во все годины неизменным” — значит быть стойким в отношении к “судьбе” — “времени” — “закону уничтоженья”.
Тот же мотив варьируется в двух других ключевых стихотворениях сборника 1827 г. — в “Стансах” и в послании “Н.И. Гнедичу”. Но прежде чем говорить о них, следует охарактеризовать послание “Делию”, открывающее раздел “Смесь”.
Это послание связано с “Финляндией” финляндской темой и образом певца на чужбине, но по настроению, в нем выраженному, является прямой противоположностью “Финляндии”.
Замена имени Дельвига условным именем Делия создает античный колорит и настраивает на овидиевский тон всего стихотворения, напоминая “Скорбные элегии” и “Письма с Понта”. В послании говорится о переживании разлуки с другом, в духе гедонистической лирики Батюшкова рисуется условная картина былой беззаботной жизни в Петербурге (аналог Овидиева Рима), и на фоне этой условной картины дается гипертрофированный абрис финляндского изгнания:
И я, певец утех, пою утрату их,
И вкруг меня скалы суровы.
И воды чуждые шумят у ног моих,
И на ногах моих оковы.
(Изд. 1827. С. 72)
“Финляндия” и “Делию” — стихотворения весьма разные по смыслу, в одном говорится о противостоянии поэта судьбе, в другом — о безысходном унынии узника, утратившего друзей и томящегося на чужбине. Но тот факт, что оба они попали в начало разделов книги, весьма показателен: тема финляндского изгнания звучит как бы в двух разных тональностях в увертюрах первого и второго разделов, чтобы затем разрешиться, как в контрапункте музыкального произведения, заключительными стихотворениями второго и третьего разделов — “Стансами” и посланием “Н.И. Гнедичу”.
В “Стансах” полностью опровергается уныние послания “Делию” и, так же как в “Финляндии”, утверждается возможность противостояния судьбе. Понятие судьбы, означенное в “Стансах” также словами “судьбина”, “удел”, “рок”, фигурирует в том же значении, что и в “Финляндии” (в значении общего неизбежного закона жизни), но, в отличие от “Финляндии”, “Стансы” целиком посвящены отношению человека к своей личной судьбе.
Стихотворение состоит из четырех строф, образующих две равные части. В первой части (первая и вторая строфа) формулируется дедуктивная посылка, согласно которой всякий человек, независимо от его статуса, может быть счастлив (“блаженствовать”) только в том случае, если понял “дух своей судьбы”.
На высоте земных судьбин,
И в незаметной, низкой доле,
Всех благ возможных тот достиг,
Кто дух судьбы своей постиг.
Мы все блаженствуем равно,
Но все блаженствуем различно;
Уделом нашим решено,
Как наслаждаться <нам> прилично.
(Изд. 1827. С. 126)
Во второй части стихотворения (третья и четвертая строфы) дедуктивный тезис конкретизируется: здесь речь идет уже о судьбе самого Боратынского, сумевшего найти свое счастье (“отраду”) в предопределенном ему судьбой угнетенном состоянии отверженности от общества (“светом презренный удел”). Это счастье дано ему в “песнях Муз”:
Меня тягчил печалей груз;
Но не упал я перед роком,
Нашел отраду в песнях Муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел.
Готов я с бодрою душою
На все угодное судьбине <…>
(Изд. 1827. С. 126—127).
И в “Финляндии” и в “Стансах” отношение поэта к судьбе (к судьбе — закону жизни вообще и к судьбе — закону собственной жизни) можно назвать стоическим: поэт принимает те условия, которые навязывает ему судьба, сознавая, что иных условий нет и роптать на них бессмысленно; но и в этих условиях он находит полноценную самореализацию — творчество. О том же идет речь в послании “Н.И. Гнедичу”.
Во всех трех стихотворениях стоическое отношение к судьбе представлено как проявление личной воли. В “Финляндии” эта личная воля заявлена в форме призыва и риторического вопроса (“да будет он <певец> во все годины неизменным”; “вострепещу ль перед судьбою?”). В “Стансах” речь идет о сопротивлении судьбе (року: “Но не упал я перед роком”), о самостоятельном поиске счастья (“отрады”: “Нашел отраду в песнях Муз”) и о достижении “высокого равнодушия”. И наконец, в послании “Н.И. Гнедичу” — благодаря личной воле поэт способен не просто стоически противостоять судьбе, преобразуя “невзгоду” в “отраду”, но полноценно действовать:
Судьбу младенчески за строгость не виня
И взяв с тебя пример, поэзию, ученье
Призвал я украшать свое уединенье. <…>
Я победил ее, и не убит неволей,
Еще я бытия владею лучшей долей,
Я мыслю, чувствую: для духа нет оков <…>
(Изд. 1827. С. 176)
Варьируя мотивы “Финляндии” и “Стансов”, послание “Н.И. Гнедичу” одновременно является опровержением настроений послания “Делию”. О внутренней связи двух этих посланий свидетельствует слово “оковы”, использованное в лирике Боратынского применительно к его собственной жизни только в этих двух посланиях (см.: Shaw 2001. С. 361— 362). В послании “Делию” мы видим фигуру узника (“И на ногах моих оковы”), в послании “Н.И. Гнедичу” — ситуацию освобождения из неволи (“для духа нет оков”), и снова, так же как в “Стансах”, здесь говорится о том, что у каждого человека свое предназначение, а предназначением самого Боратынского является поэзия (в послании “Н.И. Гнедичу” предназначением человека ведает субститут судьбы — природа):
Природа, каждого даря особой страстью,
Нам разные пути прокладывает к счастью:
Кто блеском почестей пленен в душе своей;
Кто создан для войны и любит стук мечей;
Любезны песни мне. Когда-то для забавы,
Я, праздный, посетил Парнасские дубравы
И воды светлые Кастальского ручья;
Там к хорам чистых дев прислушивался я,
Там, очарованный, влюбился я в искусство
Другим передавать в согласных звуках чувство,
И не страшась толпы взыскательных судей,
Я умереть хочу с любовию моей.
(Изд. 1827. С. 177)
Завершается послание “Н.И. Гнедичу” еще одним соответствием посланию “Делию” — опять речь идет о том, что финляндское изгнание тяжело прежде всего утратой дружеского общения:
Но ни души моей восторги одиноки,
Ни любомудрия полезные уроки,
Ни песни мирные, ни легкие мечты <…>
Не заменяют мне людей для сердца милых,
И часто грустию невольною объят,
Увидеть бы желал я пышный Петроград,
Вести желал бы вновь свой век непринужденной
В кругу детей искусств и неги просвещенной <…>
За то не в первый раз взываю я к богам:
Отдайте мне друзей: найду я счастье сам!
(Изд. 1827. С. 178)
При первой публикации стихотворения в “Новостях литературы” заключительные строки читались иначе:
За то не в первый раз взываю я к Судьбам:
Свободу дайте мне: найду я счастье сам!
(Новости литературы. 1823. Кн. VI. № XLI. C. 32)
Так же, как в первой публикации, читается последняя строка и в автографе РНБ, датируемом, как и первая публикация, 1823 г. (Ф. 1000. Оп. 1. № 150. Л. 3; см.: Боратынский. Изд. 2002. Т. 2. Ч. 1. С. 51). Трудно сказать, чем вызвана правка Боратынского в сборнике 1827 г. (замена слов “Свободу дайте мне” на “Отдайте мне друзей”). Можно предположить, что правка была обусловлена требованиями цензуры (цензурная история издания 1827 г. неизвестна, но известно, что после декабрьского восстания 1825 г. цензура весьма ужесточила свои требования и искореняла все, что могло вызвать политические ассоциации). Впрочем, требование свободы, которым завершалось послание в редакциях 1823 г., было уже неактуальным для Боратынского в 1827 г., когда вышла книга его стихов. Следует заметить, что и для композиции книги 1827 г. требование свободы было излишним — ведь и в “Финляндии”, и в “Стансах”, и в самом послании “Н.И. Гнедичу” речь шла о том, что поэт может, вопреки внешней несвободе, оставаться свободным внутренне благодаря поэзии. Поэтому замена “свободы” на “друзей”, даже если считать, что она была вынужденной, оказалась весьма к месту, сняв смысловое противоречие как внутри послания “Н.И. Гнедичу”, так и между обрамляющими стихотворениями.
ЛИТЕРАТУРА
Батюшков. Изд. 1978 — Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе / Издание подготовила И.М. Семенко. М.: Наука, 1978 (Литературные памятники).
Бочаров 1985 — Бочаров С.Г. “Обречен борьбе верховной…” (Лирический мир Баратынского) // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М.: Советская Россия, 1985.
Вацуро 1988 — Вацуро В.Э. Из литературных отношений Баратынского // Русская литература. 1988. № 3.
Державин. Изд. 1987 — Державин Г.Р. Сочинения / Издание подготовили Г.П. Макогоненко и В.П. Степанов. Л.: Художественная литература, 1987.
Изд. 1827 — Стихотворения Евгения Баратынского. М.: Тип. А. Семена при Имп. Мед.-хирург. акад., 1827.
Изд. 1835 — Стихотворения Евгения Баратынского. Ч. 1—2. М.: Тип. А. Семена при Имп. Мед.-хирург. акад., 1835.
Изд. 2002 — Боратынский Е.А. Полное собрание сочинений и писем / Руководитель проекта А.М. Песков. Т. 1: Стихотворения 1818—1822 годов / Ред. А.Р. Зарецкий, А.М. Песков, И.А. Пильщиков. М.: Языки славянской культуры, 2002; Т. 2. Ч. 1: Стихотворения 1823—1834 годов / Ред. О.В. Голубева, А.Р. Зарецкий, А.М. Песков. М.: Языки славянской культуры, 2002.
Кюхельбекер. Изд. 1967 — Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. / Издание подготовила Н.В. Королева. М.; Л.: Советский писатель, 1967.
Летопись — Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского / Составитель А.М. Песков. Текст подготовили Е.Э. Лямина и А.М. Песков. М.: Новое литературное обозрение, 1998.
Ломоносов. Т. 7 — Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. 7: Труды по филологии. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1952.
Песков 1995 — Песков А.М. Боратынский: Одинакие криле // Филологические науки. 1995. № 2.
Пушкин. Ак. — Пушкин. [Академическое] Полное собрание сочинений: В 17 т. М.: АН СССР, 1937—1949.
Хитрова 2005 — Хитрова Д.М. Литературная позиция Е.А. Баратынского 1820 — первой половины 1830-х годов. Автореф. дис. … канд. филол. наук. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2005.
Shaw 2001 — Shaw J. Thomas. Baratynskii. A Dictionary of the rhymes. A Concordance to the Poetry. Second edition, revised. Idyllwild, California: Charles Schlackes, Jr., Publisher, 2001.
_______________________________
1) В “Догадке” говорится об угадывании ответного чувства по некоторым приметам поведения возлюбленной; в “Поцелуе” речь идет о событии, названном в заглавии; “Возвращение” обобщенно описывает сцену любовного свидания; стихотворение “Делии” представляет собой пространный перечень упреков обманщице. “Догадка”, “Поцелуй” и “Возвращение” впервые были опубликованы единым блоком за подписью Б. 16 марта 1822 г. в “Благонамеренном” (см.: Летопись. С. 112); по предположению биографов Боратынского, в печать эти стихотворения отдала сама Пономарева вскоре после событий, в них отраженных (Летопись. С. 21). Стихотворение “Делии” напечатано через полгода после того, как произошел разрыв отношений.
2) См. последовательность стихотворений в третьей книге “Элегий”: “Утешение”, “Поцелуй”, “Элизийские поля”, “Делии”, “Оправдание”, “Догадка”, “Ожидание”, “Возвращение”, “К …ну”, “Л. П—ну”, “Эпилог”.
3) См. послание А.С. Пушкина “Баратынскому. Из Бессарабии”: “Но друг, обнять милее мне // В тебе Овидия живого” (Пушкин. Ак. Т. II. Кн. 1. С. 235); обращение в начале письма К.Ф. Рылеева к Боратынскому: “Милый Парни!” (Летопись. С. 128). О том, как сам Боратынский реагировал на сравнения с Парни, см. в его послании к П.А. Вяземскому от начала декабря 1825 г. (“Простите, спорю невпопад…”).
4) Понятие тема употребляется здесь в тех случаях, когда говорится об основном, общем предмете речи в стихотворении (тема жизни, тема смерти, тема родины); понятие мотив — когда говорится об описании или обозначении явлений, не имеющих материальной формы (мотив счастья, мотив страдания, мотив избранничества); понятие образ — когда говорится об описании или обозначении того, что имеет материальное воплощение (образ певца, образ возлюбленной, образ друга). Тема может фигурировать на уровне отдельного мотива или образа.
5) “На скалы финские без мрака ночь нисходит” — это упоминание белой ночи является единственной деталью, конкретизирующей финляндский пейзаж; эта деталь была внесена при переработке стихотворения для Изд. 1827. В ранних редакциях, опубликованных в “Соревнователе”, “Сыне отечества” и “Собрании образцовых русских сочинений и переводов”, финляндская природа была описана еще более условно, чем в Изд. 1827, и с явной ориентацией на скандинавский пейзаж в элегии Батюшкова “На развалинах замка в Швеции”.
6) Здесь и далее при цитировании стихотворений по изданию 1827 г. это издание обозначается сокращенно: Изд. 1827. В цитатах сохранены особенности пунктуации, но орфография в целом соответствует современной — воспроизводятся только значимые элементы (например, написание некоторых слов с прописной буквы, сохранено ударное я в местоимении ея и т.п.).
7) Фигура певца впервые появилась в начальных строках “Финляндии” только в сборнике 1827 г. В ранних журнальных редакциях в начале элегии была фигура странника: “Громады финских скал, гранитные пустыни, // Вы дали страннику убежище и кров!” (Изд. 2002. Т. 1. С. 142).