(Санкт-Петербург, 15—16 апреля 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
IV студенческая и аспирантская конференция “КОНСТРУИРУЯ “СОВЕТСКОЕ”?: ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ, ПОВСЕДНЕВНЫЕ ПРАКТИКИ, НОВЫЕ ИДЕНТИЧНОСТИ”
(Санкт-Петербург, 15—16 апреля 2010 г.)
15—16 апреля 2010 года в Европейском университете в Санкт-Петербурге прошла IV студенческая и аспирантская конференция под названием “Конструируя “советское”?: Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности”. С приветственным словом к участникам обратились почетный ректор ЕУСПб Борис Фирсов и декан факультета истории Михаил Кром.
Открывала конференцию секция “Позиция власти и оппозиция власти”. Комментатором ее выступил Борис Колоницкий. В докладе ““Троцкистская оппозиция”? Типы и конфигурации левой оппозиции 1923 года” Александр Резник (ЕУСПб) продемонстрировал сложный процесс конструирования образа “троцкиста”, участниками которого были как члены различных левых оппозиционных групп внутри РКП(б), так и представители партийного большинства. Ставшее нормативным именно в этот период определение всех критиков партийного бюрократизма и “перерождения” партии как “троцкистов” сыграло, по мнению докладчика, важную роль в мобилизации пропагандистских возможностей партийного аппарата. Однако именно такая исследовательская перспектива затрудняет для сегодняшних историков рассмотрение той чрезвычайно широкой палитры мнений по вопросам внутрипартийной жизни, которая была озвучена на рубеже 1923—1924 гг.
Юлия Бирюкова (Южный федеральный университет, Ростов-на-Дону) в докладе “Советская власть и верующие на Дону в 1920—1930-х гг.: характер отношений на местах” затронула проблему использования верующими возможностей советской демократии для отстаивания своих “несоветских” интересов. В частности, благодаря выборам в местные Cоветы инициативным группам верующих удавалась проводить своих кандидатов и затем отстаивать свою линию в советских органах власти.
Олег Журавлев (Институт социологии ГУГН, Москва) в докладе “Роль студентов в учреждении научной инновации и политическая функция комсомола: физфак МГУ 1950—1960-х гг.” рассмотрел роль низовых студенческих комсомольских организаций в реформе физического факультета МГУ 1950—1960-х годов. Сама возможность относительного обособления комсомола на физфаке МГУ появилась, по мысли докладчика, в условиях конфликта различных групп влияния внутри советской физической науки. Конфликт между “философскими физиками” с физфака МГУ и “академиками”, занятыми в основном на атомном проекте, потребовал от комсомольской молодежи физфака высказаться по поводу предпочтительного идеала научной рациональности. Студенчество безоговорочно поддержало позитивистский идеал, математизированную физику, квантовую механику и теорию относительности, олицетворением которых был в то время советский атомный проект, в то время как “философская физика”, апеллировавшая к диалектическому материализму и принципу партийности, осталась не у дел. Особо, по мнению докладчика, следует отметить противоречие очень “советской” формы идущего через комсомольские структуры протеста, направленного против идеологических деклараций и принципа партийности и выступающего за позитивистский идеал рациональности в физической науке.
Далее начала работу секция “Человек в советской системе: опыт взаимодействия”. Комментатором выступил Никита Ломагин. Анатолий Сухарев (Тюменский государственный университет) в докладе ““Профессия” депутата городского Совета в первой половине 1920-х гг.: социальное положение и повседневность” отметил, что депутаты Совета представляли собой довольно разнообразную массу, что говорит об определенном “демократизме” этого органа власти. Каждый из депутатов был представителем того или иного социального слоя, но эта характеристика не могла быть постоянной и в некоторых случаях изменялась. При этом не принималось во внимание немаловажное обстоятельство: многие лица, записанные в соответствующих анкетах как “рабочие” или “крестьяне”, на самом деле отмечали не нынешнее социальное положение, а свое происхождение. Часто такие “рабочие” могли уже несколько лет трудиться в советских, профессиональных и других структурах (например, исполкоме, совете профсоюза и т.д.), иногда занимать руководящие должности. Некоторые из них уже начинали чувствовать себя руководителями, формировали новый класс, впоследствии названный рядом исследователей номенклатурой. Другие воспринимали свое избрание депутатами Совета как лишнюю обязанность, не дающую никаких привилегий, а потому малопривлекательную. Большинство же относилось к этому виду деятельности довольно равнодушно, не считая ее значимой.
Денис Корнышев (Одесский национальный университет им. И.И. Мечникова) в докладе “Проблема репатриации в контексте советской послевоенной внутренней политики” проанализировал сложные механизмы адаптации перемещенных лиц в послевоенной советской действительности. Конкуренция целого ряда ведомств, в том числе военных, за право использовать труд репатриантов, способствовать или, напротив, препятствовать их натурализации в СССР приводила как к причудливым биографическим казусам, так и к неприятным скандальным историям, связанным с насильственным удержанием репатриантов различными административными мерами и эксплуатацией их труда. В итоге с сентября 1946 года на всех репатриантов в составе рабочих батальонов было распространено советское трудовое законодательство, а также все права и льготы, которыми пользовались рабочие и служащие предприятий и строек. Репатриированные входили в спецконтингент НКВД и подвергались репрессиям по двум причинам: из-за долговременного пребывания за границей и по экономической причине (экономика страны требовала дешевой рабочей силы и высококвалифицированных кадров). Несмотря на многие недостатки в работе с репатриантами, все же удалось добиться главного — люди вернулись на Родину и были приняты в советское общество. Конечно, было много недоразумений, предвзятого отношения и другого, однако главная цель была достигнута — репатрианты сыграли значительную роль в восстановлении народного хозяйства и культурной жизни страны, хотя еще долгое время они оставались “белыми воронами” в советском обществе.
У Цзя-цин (РГГУ, Москва) в докладе “Бардовское движение в “советском” контексте и повседневности: два взгляда на одно культурное явление” попыталась разделить многообразие форм советской бардовской песни на несколько подтипов, используя концепцию “разномыслия” Б.М. Фирсова. По мнению докладчицы, несмотря на то что советская власть господствовала на протяжении длительного времени, на большом монотонном фоне мы можем наблюдать культурный плюрализм. Параллельно с “советским человеком” в культуре повседневности в эпоху оттепели формируются альтернативные типы человека, поддерживающие не столько позицию, противоположную “советскому”, сколько отталкивание от нее и полемику с ней. Так, во второй половине прошлого века, особенно после смерти Сталина, наряду с единственным официальным голосом государства слышатся и другие, разные голоса различных типов людей, которых Б. Фирсов называет “разномыслящими”. Такие сообщества, как стиляги, джазмены, “шестидесятники” и др., скорее всего, просто “идут своим путем”, делают и говорят по-своему, а не в соответствии с официальной идеологией, особенно в области повседневности. Советская культура начинает “дробиться” на отдельные и противоречивые субкультуры. И все многообразие форм и жанров советской бардовской, авторской, самодеятельной, туристской и прочей песни красноречиво свидетельствует именно об этом процессе.
После обеда начала работу секция “Труд в советском обществе”. Комментатором выступила Лариса Захарова. Павел Арсеньев (СПбГУ) в докладе “Землю попашет, попишет стихи: производственническая программа преодоления разделения труда” попытался проблематизировать концепцию производственного искусства, появившуюся в 1920-х годах в молодом советском государстве. Производственническая программа была представлена в докладе как форма коллективной художественной деятельности и инновационной социальной практики, направленная на трансформацию производственных отношений внутри искусства, а также отношений между людьми в социальном целом. Программа производственного искусства, пересматривая отношение искусства к “быту” на институциональном уровне, манифестировала, по мысли докладчика, инновационный тип социальной и художественной практики для “творческой единицы”, заключавшийся, во-первых, в переходе от автономного производства репрезентаций к производству реальных вещей, а во-вторых, в возвращении физическому труду его творческого характера через общее перефункционирование индустриального рабочего в художника. Подобная стратегия отнюдь не являлась просто плакатной, но в том и в другом ее тезисе отражалась конкретная программа как эмансипации труда, возращения ему утраченного при капитализме творческого характера, так и демократизации самого искусства на уровне его нового коллективного автора и массового потребителя. Таким образом, в лозунге преодоления автономии искусства в том виде, в каком она существовала к началу Октябрьской революции, был не просто очередной маневр по “бросанию с корабля современности” отживших художественных стратегий, но призыв вернуть искусство широким народным массам. Начиная с призыва к производству реальных вещей, дефицит которых ощущался в условиях неразвитого хозяйства, производственники целили в антропологию, в становящуюся родовую сущность человека.
Алиса Баранова (Пермский государственный университет) в докладе ““Условия ее труда стали совершенно иными”: домашняя работница в советской системе трудовых отношений” подчеркнула, что домашние работницы занимали особое положение в системе трудовых отношений советского государства, так как в период с 1930-х до 1960-х годов оставались единственной категорией населения, трудившейся в условиях частного найма. Докладчица обратила внимание слушателей на ряд проблем, связанных с таким положением дел. А именно на то, как это повлияло на положение домашних работниц, насколько советские трудовые практики, сформировавшиеся в условиях ориентированности законодательства на государственное регулирование всех аспектов трудовых отношений, реализовывались при частном найме. В советском государстве, как известно, труд на благо государства являлся основной функцией человека, а трудовые отношения были основой всех остальных аспектов жизнедеятельности. От работодателя, которым, так или иначе, почти всегда являлось государство, зависел не только уровень заработной платы, но и различные льготы, на которых строились система поощрений (жилье, путевки, премии), социализация и досуг через многочисленные кружки и общественную работу, образование и карьеру. В случае с домашними работницами государство старалось перенести эти практики и в частное жилое пространство нанимателей. Через профсоюз домработниц вовлекали в кружковую и общественную работу, на торжественных собраниях в честь советских праздников им вручали отрезы на платья в качестве поощрений от нанимателя, в исключительных случаях домработница могла получить путевку в дом отдыха. Однако контроль государства над условиями труда прислуги был ограничен. С одной стороны, это приводило к невозможности применить традиционные для советского государства способы воздействия на работника, такие как лишение льгот или исправительно-трудовые работы по месту службы. С другой, домработница часто оставалась изолированной, недостаточно грамотной и информированной, один на один со своими проблемами.
Оксана Зайцева (ЕУСПб) в докладе “Трудовые конфликты в Петрограде в начале 1920-х годов: причины возникновения” обратила внимание на то, что причины трудовых споров, возникавших на предприятиях Петрограда, могли иметь различный характер. Рабочие выдвигали и экономические, и политические требования, в разной степени сочетая их. Нередки были случаи, когда работа на фабриках останавливалась без определенных причин и выдвижения требований. Иногда протест выражался в форме “волынок”, когда все находились на рабочих местах, но никто не выполнял своих производственных обязанностей и работа останавливалась. Предотвратить возникновение новых забастовок власти пытались с помощью перерегистрации участников конфликта. Все замеченные в оппозиционных выступлениях рабочие заполняли специальную анкету, некоторые давали подписку о своем согласии работать дальше. Важной причиной конфликтов, возникавших на предприятиях Петрограда, был запрет администрации завода устраивать общие заводские собрания рабочих. Представители власти боялись допустить возникновение новых забастовок, подавить которые было очень сложно. Причины забастовок были во многом схожи и на частных, и на государственных предприятиях. Как правило, на частных предприятиях они заключались в нарушении трудового законодательства о восьмичасовом рабочем дне, массовых увольнениях, нарушении правил о труде подростков, задержке выплаты заработной платы, требованиях повысить тарифные разряды. Необходимо отметить, что конфликты на частных предприятиях изучались представителями государственных органов по контролю над положением в сфере труда с особым вниманием.
Ольга Чернова (Белгородский государственный университет) в докладе “Способы разрешения трудовых конфликтов профессиональными союзами и государственными органами в 1920-е гг. на предприятиях центрального Черноземья (на материалах Курской и Воронежской губерний)” отметила, что трудовые конфликты хотя и были довольно частыми, но, как правило, решались цивилизованным путем. Главную роль в направлении их по этому пути играли профсоюзы и государственная инспекция труда. В рассматриваемый период прекрасно уживались два принципа западной практики конфликтного разбирательства: и союзы, и государственные органы одинаково интенсивно занимались регулированием конфликтов, возникавших между рабочими и нанимателями. Законодательство периода нэпа и практика его применения позволяли в наибольшей степени учитывать интересы конфликтующих сторон при разрешении коллективных трудовых споров. Этому способствовали и развитие промышленности, и выход страны из экономической разрухи.
Елена Кочеткова (Петрозаводский государственный университет) выступила с докладом “Проблема взаимоотношений национальных и ненациональных рабочих Карелии в 1920—1930-е гг.: интернациональная дружба или классовая неприязнь”. Период с 1920-х по 1930-е годы стал важным этапом для развития экономики Карелии. В этот период были возведены ряд крупных промышленных предприятий, лесозаготовительных пунктов, сформированы рабочие кадры, налажено производство. Этот процесс совпал по времени с так называемой политикой “коренизации” Карелии, на деле проходившей в форме “финнизации”, целью которой было превращение края в национальную республику. Это подразумевало, помимо прочего, придание официального статуса финскому языку, а также формирование национальных рабочих кадров, фактически отсутствовавших в Карелии в указанный период. Единственным путем решения проблемы пополнения рабочих кадров признавалось привлечение рабочих-“националов”, финнов из-за пределов республики. С 1931 года началась активная вербовка рабочих из числа этнических финнов Америки и Канады, эмигрировавших туда в начале XX столетия. Большинство североамериканских финнов имели квалификацию и владели современными технологиями. За счет иммигрантов руководство республики стремилось повысить производительность труда в ведущих отраслях промышленности и, собственно, завершить процесс формирования национальных рабочих кадров. Однако в силу языкового барьера, различий в квалификации, имущественном положении в Карелии стали возникать две рабочие диаспоры — русская и финская. Взаимоотношения между ними оставались напряженными и периодически обострялись под влиянием зигзагов советской национальной политики в регионе.
В завершение первого дня конференции в Белом зале ЕУСПб прошло обсуждение участниками конференции юбилейного, сотого номера журнала “Новое литературное обозрение” при участии главного редактора издания Ирины Прохоровой. Темой этого специального номера была “Антропология закрытых обществ”, так что контекст конференции, посвященной советскому опыту, оказался очень уместным для этой дискуссии.
Второй день конференции открылся секцией “Феномен “конструирования””. Комментатором секции выступил Альберт Байбурин. Юлия Терехова (ЕУСПб) в докладе “Образы “советского” в русской традиционной живописи по дереву 1920—1940-х гг.” отметила, что после революции и с установлением советской власти в домовой и прялочной росписи начинает появляться новая советская символика. По мнению докладчицы, этому стоит уделить внимание, чтобы понять, насколько затронула “советизация” как народное искусство, так и мировоззрение крестьянства в целом. В основу выступления была положена гипотеза, что мастера рассматривали изображение серпа и молота как один из вариантов декора, применяя увиденный художественный образ (здесь важна оппозиция художественного и идеологического), получивший широкое распространение во время создания росписи. Таким образом, использование советской символики в русском крестьянском искусстве северных губерний носило миметический, подражательный по отношению к жизни характер. Относительная редкость подобных изображений, встроенность их в привычную композиционную и смысловую сетку, оперирование идеологическими символами как художественными, а также юмор позволяют увидеть конструирование “советского” силами мастеров-живописцев. Символы и реалии “советского” входили в уже известные схемы, превращались в узоры, занимательные картинки, шутки, становились “модными”.
Леонид Терещенков (Петрозаводский государственный университет) в докладе “Карелия как воображаемое пространство Финляндской и Русской революции в работе Карельского истпарта 1932—1937 гг.” отметил, что специфика историко-партийной работы в Карелии была во многом связана с тем, что регион в 1920-х — начале 1930-х годов превратился в поле борьбы нескольких проектов “воображаемой географии”. Территория советской Карелии мыслилась различными участниками революционного процесса либо как часть РСФСР, либо как Карельская автономия, либо как часть Великой красной Финляндии и необходимый плацдарм для осуществления этого стратегического замысла. Такое положение дел серьезным образом сказывалось на характере историко-партийной работы в автономной советской Карелии. При освещении событий 1917—1922 годов внимание акцентировалось либо на событиях в Финляндии и борьбе с белофиннами на территории Карелии, либо преимущественно на событиях в Петрозаводске и, отчасти, в Поморье. Все зависело от того, “русской” или “финской” линии в историко-партийной работе придерживался конкретный активист Карельского истпарта.
Егор Шевелев (Южно-Российский гуманитарный институт) в докладе “О чем молчал солдатский медальон: конструирование коллективной памяти о войне в поисковом движении” обратил внимание слушателей на то, что в работе поисковиков сочетаются военная археология, историческая реконструкция и погребальные ритуалы особого рода. Военный поиск, рассматриваемый со стороны производства памяти, оказывается гибридной меморативной практикой, совмещающей в себе советские и постсоветкие способы обращения с прошлым, официальные дискурсы о войне и субкультурные коды, канонические меморативные клише и локальные памятные содержания, полевую романтику, маргинальные действия, идеологические схемы и изобретенные в сообществе коммеморативные ритуалы. Содержание памяти о войне в поисковом сообществе имеет сложный и противоречивый характер. Здесь тесно переплетаются советский и постсоветский героический дискурс; репрессированные и маргинализированные в свое время представления о потерях в войсках и среди мирного населения, ошибках командования; субкультурные коды, легитимирующие право членов поискового сообщества выступать в качестве носителей заимствованных воспоминаний и участвовать в процессе конструирования/трансляции специфической памяти о прошлом. Особые практики коммеморации в рамках поискового движения порождают особые стратегии переработки прошлого. Стратегии эти не сводимы к тем, что используются историками или археологами, поскольку базируются на живом опыте конструирования участниками памяти как актуального дискурса о прошлом, проживаемого и используемого для построения идентичности в настоящем. Не сводимы они также и к прямой трансляции памяти в процессе социального взаимодействия, как опосредованного идеологическими клише, так и нет: поисковое сообщество обладает особыми способами конструирования памяти, предметность которых делает максимально яркими и достоверными те содержания, которые получаются в итоге.
Наталья Саврас (Уральский государственный университет им. А.М. Горького, Екатеринбург) в докладе “Конструируя “советское детство”” попыталась построить на материале советских киносказок объяснительные модели феномена “советского детства”. Докладчица тесно увязала свою тему с общим контекстом советской модернизации и демографических изменений на территории современной России в ХХ веке. По ее мнению, на Западе распад традиционной семьи происходил медленно, в течение веков, тогда как в советской России этот процесс произошел мгновенно и завершился не обособлением малой семьи, а новым типом обобществления и устранения личного. Модернизация общества в форме коллективизации и создание “общин” (колхозы, коммунальные квартиры) приводит не к обособлению личности, а к ее растворению среди других, как это было в традиционной общине, но на новом уровне — уровне “большой” некровной семьи, где отношения регулируются административными предписаниями. Человек отрывается от кровной семьи, становится символическим “сиротой”, а впоследствии получает “усыновление” и становится членом “большой семьи”. Наступает своего рода регрессия: жизнь отступает на один шаг, что выражается в росте инфантилизации, страна “впадает в детство”. Человек-ребенок, по мысли исследовательницы, — характерный антропологический тип тоталитарных культур. Он как бы не до конца человек. Ему еще только следует стать человеком.
Юлия Зевако (Уральский государственный университет им. А.М. Горького, Екатеринбург) в докладе “Праздники и идентичность: конструирование “советскости” в многонациональном районе” предложила рассмотреть формирование “советскости” у русских и татар Красноуфимского и Нижнесергинского районов Свердловской области через призму межэтнического взаимодействия. Такой подход, по мнению докладчицы, позволит увидеть глазами нескольких поколений “очевидцев” те эффекты, к которым вольно и невольно привела государственная политика ускоренной модернизации в области решения национального вопроса и строительства наднациональной “советской общности”. Праздник и праздничная традиция (бытующие в народе и/или санкционируемые властью) в данном случае оказываются “лакмусовой бумажкой” для выявления успешности и/или неуспешности конструирования “советскости” в многонациональных районах.
После обеда начала свою работу секция “Советский “средний класс”?”. Комментатором выступил Александр Чистиков. Людмила Кузнецова (ЕУСПб) в докладе “Курортный отдых: буржуазное удовольствие в системе революционных ценностей?” отметила, что советские курорты вписывались в общемировую тенденцию, которая характеризовалась возникновением интереса к организации досуга рабочих в рамках борьбы за улучшение качества жизни. Так называемый “отказ от революционных ценностей” можно рассматривать как устранение препятствий на пути достижения этой цели. Возможно, следует отказаться от представления, что отдельные люди или сообщества могут влиять на культурные тренды. Наоборот, можно предположить, что культурные тенденции направляют движение людских потоков, их мыслей и поступков. Это, в свою очередь, в который раз ставит перед нами вопрос о специфичности советского опыта и говорит о необходимости вписывать каждый аспект советского прошлого в более широкий контекст, пытаясь избежать плена идеологических построений.
Александра Касаткина (ЕУСПб) в докладе “Как садовый участок превратился в дачу” отметила, что садовый участок, выданный в бессрочное пользование, был воспринят советским человеком как возможность выстроить собственный дом и в этом смысле ничем не отличался для своего владельца от дачи, воспринимавшейся как загородное жилье. Более идеологически приемлемое предложение властей строить в садоводствах коллективное жилье так и не прижилось. История слияния садовых участков и дач показывает, как идеология взаимодействовала с управленческими и бытовыми практиками. В послевоенные десятилетия изменились практики дачного отдыха — многие дачники тоже начали выращивать сады, огороды и цветники. Как показано выше, местные власти таким признаком считали наличие жилого дома. Видимо, этот же признак дачи оказался важен и для людей, которые начинали строить дом, как только получали клочок земли в более или менее длительное пользование, и старались сделать его как можно более комфортным для житья.
Анна Иванова (Институт российской истории РАН, Москва) в докладе “О роли магазинов “Березка” в формировании советского среднего класса” обратила внимание на то, что с самого начала существования советского государства отношение к потреблению и накоплению материальных благ было проблемой. Советское государство провозглашало отказ от идеи индивидуального процветания и побуждало граждан стремиться лишь к процветанию общества в целом в виде строительства коммунизма. Однако уже в 1930-е годы система и в официальных заявлениях, и в реальности отошла от провозглашенных принципов. В последующий период хрущевской оттепели власти, с одной стороны, обвинили сталинскую эпоху в чрезмерном интересе и потакании потребительству и снова провозгласили борьбу с мещанством, а с другой, на деле впервые всерьез взялись за обеспечение нужд граждан — строительство жилья и развитие легкой промышленности. По мысли докладчицы, магазины для иностранцев и советских граждан, обладавших валютой, появились именно в эпоху хрущевской оттепели. Интересно при этом, что даже люди, не бывавшие в “Березках”, знали о существовании этих магазинов и воспринимали их как вожделенный символ общества потребления. Подобным же образом и очаги общества потребления в СССР, такие как магазины “Березка”, созданные самой советской системой, или другие явления позднесоветского общества, например нелегальная предпринимательская деятельность, разъедали систему изнутри, делая невозможным ее дальнейшее существование.
Завершила работу конференции секция “Советский юмор и юмор о “советском””. Комментатором выступил Михаил Лурье. Марина Липянина (ЕУСПб) в докладе “Советская карикатура 1918—1920-х гг.: образы социальных типов” показала, что именно в этот период формировались основные каноны советской карикатуры, которые, с небольшими изменениями, просуществовали на протяжении всего XX века. В период военного коммунизма социальный водораздел в оценках прессы пролегал внутри крестьянского общества не между классами использующих и не использующих наемный труд, а между теми, у кого было что-либо для обмена и продажи на нелегальном рынке, и теми, у кого этого не было. Для обозначения человека, занимающегося обменом и продажей, использовался повсеместно распространившийся термин “спекулянт”. Этот типаж также относился к “кулацкому элементу”. Слово “спекулянт” имело в крестьянской среде явные коннотации со словом “дармоед”, “нахлебник” и являлось определением человека, зарабатывавшего на перепродаже чужого труда, что, в свою очередь, должно было предопределить негативное отношение к нему читателей. Попытка оправдать свои поступки, свой ненасытный аппетит противопоставлялась чувству “праведного” гнева, вызванного “неправедным” обогащением “спекулянта”, что и создавало сатирический эффект. В подавляющем большинстве карикатур внимание акцентировано на физическом состоянии людей, причем акцент делался на противопоставление богатого толстяка и бедного тощего человека. Аллегория “толстого и тонкого” была наиболее действенна для агитации в крестьянском обществе. Образный ряд, использовавшийся в карикатуре, был прост для понимания и имел однозначное толкование.
Дарья Шалыгина (Харьковский национальный университет им. В.Н. Каразина) в докладе “Образ врага в карикатурах сатирических журналов “Перець” и “Крокодил” в 1941—1945 гг.” поделилась итогами проведенного контент-анализа журналов “Перець” и “Крокодил”, на основании которого было выявлено, что образ врага стал центральным в украиноязычном сатирическом журнале, в то время как в “Крокодиле” чаще встречались героические, патриотические сюжеты и критика сограждан, чего вообще почти не было в “Перце”. В обоих журналах среди образов врага преобладает Гитлер, которого освещают как ничтожную фигуру, пытаясь всячески подчеркнуть это художественными методами. Вообще ничтожность стала той основной чертой, которой был наделен совокупный образ врага в сатирических журналах. В советской пропаганде существовало несколько направлений формирования образа врага: через желание мести жестокому, бесчеловечному солдату, через аллегорические сравнения, с целью вызвать отвращение, и через высмеивание самой сути врага и сравнение его с сильным советским воином. Именно последний способ и был превалирующим в сатирических журналах “Крокодил” и “Перець”.
Александр Васильчук (Брестский государственный университет им. А.С. Пушкина) в докладе “К проблеме функционирования политического анекдота” отметил, что политический анекдот — это инструмент массового сознания, средство политической борьбы. Он раскрывает абсурдность официального, созданного советской системой ритуала, с точки зрения самого же исполнителя ритуала, то есть советского (или бывшего советского) человека. Объекты политического анекдота — это конкретные исторические события и лица в своих социальных и бытовых связях. Такой анекдот имеет злободневное содержание, выраженное в структурных и содержательных стереотипизированных формах.
По итогам проведенной конференции состоялась заключительная дискуссия, участники которой обсудили возможность создания сообщества конференции “Конструируя “советское”?” и налаживания диалога между ее участниками.
Леонид Терещенков