(Париж, 25—27 января 2010 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2010
ФРАНЦУЗСКИЕ АРХИВЫ И РУССКАЯ ЖИЗНЬ
Международная конференция
“ФРАНЦУЗЫ В РОССИИ (1789—1917):
НОВЫЕ ИСТОЧНИКИ И НОВЫЕ ПОДХОДЫ”
(Париж, 25—27 января 2010)
2010 год был объявлен годом России во Франции и Франции в России. Первым мероприятием этого “русско-французского года” стала конференция, организованная совместно несколькими французскими и одним русским научными центрами: Национальным архивом Франции, Национальной школой хартий, Центром Ролана Мунье (Национальный центр научных исследований), Университетом Сорбонна Париж IV и московским РГГУ. Целью конференции был обзор разнообразных архивных источников, как русских, так и французских, которые помогли бы перейти от общих и общеизвестных тезисов о тесной связи русской и французской культур к детальному и документированному рассказу о реальных формах этой связи и о деятельности в России конкретных французов и французских институций, как культурных, так и промышленных.
Этой цели призваны способствовать и две книги, которые были представлены в начале конференции. Первая из них — плод многолетнего труда героической женщины, сотрудницы Национального архива Франции Анны Мезен. Книга эта — перечень хранящихся в Национальном архиве донесений, которые французские консулы слали из Петербурга в Париж в 1713—1792 годы1; содержание каждого донесения кратко аннотировано, так что читатель может получить представление и о каждодневной жизни Петербурга, и о профессиональных интересах французских дипломатов. Если первая книга сделана одной исследовательницей по материалам одного архива, то вторая, напротив, — плод совместной работы многих исследователей (как русских, так и французских), которые описали “французские” материалы, хранящиеся в целых одиннадцати государственных архивах Москвы2. О том, как готовился этот путеводитель по московским архивам, рассказали в своих кратких выступлениях руководители проекта — Брюно Дельмас (Национальная школа хартий), Евгений Старостин и Григорий Ланской (РГГУ). Обследование московских архивов производили студенты и аспиранты Школы хартий, пользовавшиеся советами и помощью российских коллег. О том, что в России хранятся французские документы известных исторических деятелей самых разных эпох, от Екатерины II до Ромена Роллана, было известно и раньше, но в результате новейших разысканий выяснилось, что этот перечень можно дополнить еще многими ценными находками, такими, например, как письма философов Жака Маритена и Габриэля Марселя к Николаю Бердяеву или бумаги русского оккупационного корпуса (1815—1817). Следует подчеркнуть, что на данный момент исследованы только те архивы, которые подчиняются Федеральному архивному агентству (Росархиву), а, например, материалы Архива внешней политики Российской империи, подчиняющегося Министерству иностранных дел, или архива Академии наук в путеводителе не освещены. Впрочем, на его титульном листе не случайно значится “том первый”. Работу предполагают продолжить, а также выпустить первый том не только на французском, но и на русском языке, поскольку русским исследователям он нужен не меньше, чем французским.
Жером Крас (Центр дипломатических архивов в Нанте) посвятил доклад тем документам о пребывании французов в России с 1789 по 1917 год, которые находятся в архиве французского Министерства иностранных дел. Архив этот разделен на три части: в Кольмаре хранятся карты, фотографии и афиши, в парижском отделении (которое до 2009 года располагалось в самом Париже, на набережной Орсе, а с нынешнего сентября переехало в парижский пригород Курнёв) — бумаги центральной дипломатической администрации, в частности донесения французских послов (“политическая корреспонденция”), а в Нанте — документы французских миссий (консульств, Французских культурных центров и проч.), которые дипломаты в свое время не отправляли в Париж, а оставляли “на местах”. Впрочем, донесения консулов XVIII века следует искать в другом месте, а именно в Национальном архиве, поскольку до конца этого столетия консулы подчинялись не дипломатическому ведомству, а Морскому министерству. Морское и дипломатическое ведомства поделили консульские архивы лишь в конце XVIII века: теперь донесения консулов, если они не касались напрямую мореплавания или рыболовства, поступали в архив Министерства иностранных дел. Докладчик рассказал о занятиях консулов (политические наблюдения, коммерческая информация, административные функции), о том, как постепенно расширялось их присутствие в России. В XVIII веке французские консулы действовали только в Петербурге и в Москве, затем консульства были учреждены в Одессе, Тифлисе, Варшаве и проч.; перед Первой мировой войной их насчитывалось в России уже около десятка, включая консульство во Владивостоке. Кроме консулов, в России трудилось еще три десятка так называемых консульских агентов, чья деятельность была очень важна ввиду той роли, какую играли французские промышленники и банкиры в российской экономике конца XIX—начала ХХ века (о том, насколько значительна была эта роль, шла речь во многих докладах, прочитанных на конференции, так что к этому мы еще не раз вернемся в отчете). От истории консульств Крас перешел к рассказу о довольно сложной структуре консульского архива. Не входя в излишние подробности (которые желающие могут узнать на сайте http://www.diplomatie.gouv.fr/), скажем только, что бумаги эти делятся на три серии: дела коммерческие, политические и канцелярские (в последнюю входят паспорта и акты гражданского состояния — документы, которые особенно важны для выяснения наличного состава французов, живших и работавших в России). Кроме этих “естественных” серий, комплектовавшихся, что называется, по ходу поступления, в архиве хранятся также искусственно созданные архивистами серии “Записки и документы” (Mémoires et documents). К ним относятся, в частности, бумаги французских консульств в России с начала ХХ века, которые были приготовлены к отправке на родину после 1917 года; судьба их оказалась более чем причудливой: часть пропала навсегда, а другая затерялась на несколько десятилетий, но в начале 1960-х годов была обнаружена в Советском Союзе и через несколько лет все-таки добралась до Франции.
Как уже было сказано, консульские документы Старого порядка (до 1793 года) хранятся не в Нанте, а в Париже, в Национальном архиве. Анна Мезен, составившая упомянутую выше “опись” донесений французских консулов в Петербурге (1713—1792), рассказала в докладе “Новые источники для изучения французов в России” о том, какую информацию можно почерпнуть из этих документов. Главную ценность представляют разного рода списки французских подданных, проживавших в России. Французская община, подчеркнула Мезен, не отличалась сплоченностью; даже день Святого Людовика подданные французских королей Людовика XV, а затем Людовика XVI не отмечали сообща. Поэтому для историков едва ли не единственная возможность узнать их имена — это бумаги консульств (прошения по тем или иным конкретным делам, консульские матрикулы, акты гражданского состояния и нотариально заверенные документы). Кропотливая работа с этими источниками позволила Анне Мезен и ее соавтору Владиславу Ржеуцкому составить “Словарь французов в России в XVIII веке”, который, надо надеяться, скоро выйдет из печати; консульские бумаги позволяют продолжить эти разыскания и применительно к XIX столетию.
Именно этот сюжет стал предметом следующего доклада: Армель Ле Гофф (Национальный архив Франции), одна из устроительниц конференции, назвала его “Французы в России в 1789—1917 годах: источники Национального архива”. К числу этих источников относятся и списки эмигрантов, составлявшиеся во Франции в 1802 году, когда аристократам, покинувшим родину во время Революции, было разрешено вернуться назад, и паспорта французов, направлявшихся в Россию (они состояли из двух частей: одна выдавалась путешественнику, другая оставалась в архиве). К сожалению, паспорта первой половины XIX века, за исключением тех, которые были выданы в 1846—1847 годы, не сохранились; впрочем, паспортами источники Национального архива не исчерпываются. Здесь хранятся также разрешения, которые французское правительство выдавало французам, желавшим занять место в русской службе (врачам и военным, художникам и востоковедам и проч.). Документы Национального архива хранят свидетельства о русских контактах французских славистов второй половины XIX века, о сотне с лишним научных командировок французов в Россию при Третьей республике. В некоторых архивных делах можно найти не только официальные бумаги и личные письма, но также и вырезки из русских газет. Ле Гофф продемонстрировала разнообразие и богатство обозреваемых источников на конкретных примерах. В Национальном архиве хранятся: протоколы заседаний тех научных комиссий, которые решали, кого послать в Россию, письма об обмене зоологическими коллекциями и о преподавании русского во французских лицеях, документы Министерства общественных работ, связанные с посылкой в Россию французских инженеров-железнодорожников, бумаги, связанные с организацией Всемирных выставок, документы французов, за связи с Россией награжденных орденом Почетного легиона, и многое-многое другое.
Два докладчика, объявленные в программе конференции, на ней не присутствовали, и если Лора Петтинароли, о чьем докладе речь впереди, отсутствовала по очень радостному поводу — она незадолго до конференции родила дочку, то Бернар Ле Най (Бретонское историческое и археологическое общество), увы, примерно в то же самое время скончался. Поэтому слушатели смогли познакомиться только с проектом его выступления: он собирался говорить о бретонцах и бретонках, которые жили в России начиная с царствования Екатерины Второй и кончая 1917 годом, прежде всего в качестве учителей и учительниц. Присутствие выходцев из Бретани было весьма значительным (не меньше 4000 человек), и рассматривать его покойный исследователь собирался на основе самых разных источников: паспортов, хранящихся в архивах; изданных и неизданных воспоминаний и, наконец, писем, среди которых важное место занимают письма Анриетты Ренан, сестры знаменитого философа (она в течение девяти лет служила учительницей на территории Российской империи, в польской дворянской семье).
Владислав Ржеуцкий (Университеты Париж III Новая Сорбонна и Сорбонна Париж IV) представил доклад “Состав и обновление французской колонии в Санкт-Петербурге на рубеже XVIII века (на основе списков 1793 и 1806 годов)”. Этими списками французов мы обязаны политическим катаклизмам и переменам в отношениях между Россией и Францией. В 1793 году, после казни Людовика XVI, императрица Екатерина, опасаясь проникновения в Россию революционной заразы, приняла строгие меры против выходцев из Франции, проживающих на российской территории. Французы были обязаны в церкви принести присягу в том, что не разделяют и никогда не разделяли революционных идей и ненавидят всех, кто причастен к казни короля. Эти списки позволяют современным исследователям узнать профессии “русских” французов (указаны в петербургских списках), место их рождения (обозначено в списках московских), а также их общую численность (900 человек в Москве, 800 в Петербурге, 650 — в провинции). Новое обострение отношений между Россией и Францией в 1806 году привело к составлению новых списков. 28 ноября было принято решение об изгнании из России всех французов, за исключением тех, кто согласен принять русское подданство, или тех, кто желает остаться здесь надолго и имеет достаточные средства к существованию (этим зажиточным французам было позволено обойтись без перехода в русское подданство). Сопоставление двух списков — 1793 и 1806 годов — позволяет увидеть, насколько обновилась французская колония за прошедшие 13 лет (а обновилась она очень сильно, поскольку в двух перечнях совпадает не более полусотни имен). Профессиональный состав “русских” французов не содержит сюрпризов: это торговцы, слуги, военные, особой же популярностью пользовались французские повара, парикмахеры и учителя. Напротив, данные о времени приезда в Россию вполне оригинальны; они позволяют развеять миф о толпах французах, прибывших в Россию после Революции; на самом деле в провинции, например, таковых был всего 1%. Что же касается происхождения “русских” французов, то в 1793 году большая их часть (20%) родилась в России, на втором месте шел Париж, а затем — Эльзас и Лотарингия; в 1806 году соотношение слегка изменилось — Эльзас и Лотарингия вышли на первое место.
Доклад Веры Мильчиной (ИВГИ РГГУ) назывался “Французы в России в царствование Николая Первого по материала архива Третьего отделения (ГАРФ)”. Докладчица начала с короткой справки об истории создания в 1826 году Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, одной из целей которого был объявлен надзор за иностранцами, приезжающими в Россию, уезжающими из нее и в ней пребывающими. В “Путеводителе”, презентированном в начале конференции, обзор “французских” материалов ГАРФа, и в частности 109-го фонда, в котором хранятся материалы Третьего отделения, занимает одну страницу, между тем этих материалов там так много, что уложить рассказ о них в двадцать минут, отведенных на доклад, практически невозможно. Поэтому докладчица назвала свое выступление “докладом в сослагательном наклонении” и перечислила те предметы, о которых она могла бы (и должна была бы) рассказать, если бы времени у нее было больше. Итак, следовало бы рассказать, во-первых, о том, как французы в царствование Николая Первого попадали в Россию, как они получали паспорт и визу русского консульства во Франции, каким административным процедурам подвергались в России, как меняли паспорт на вид на жительство и “отмечались” во французском консульстве, наконец, какие действия они должны были совершить для того, чтобы покинуть Россию. Во-вторых, следовало бы рассказать о тех французах, которых русские власти считали подозрительными и даже вредными и либо высылали из России без права возвращения, либо учреждали над ними тайный надзор. Настороженность властей питалась сведениями, полученными из различных источников: донесений русских дипломатов из-за границы, доносов местных секретных агентов, наконец, перлюстрированных писем (причем дурную службу французу могли сослужить не только его собственные письма, но и послания его чересчур разговорчивых родственников и друзей). Наконец, отдельная тема, также достойная внимания, — это документы Третьего отделения, посвященные французам “полезным”, — людям разных профессий, но прежде всего ремесленникам, которые мирно трудились в России и зачастую по тем или иным (экономическим или семейным) соображениям переходили в русское подданство. В этих случаях они уже не подлежали защите со стороны французского посольства, а потому французские дипломаты были заинтересованы в получении точных списков этих французов, принесших присягу на верность российскому императору. В связи с этим в 1834 году посол Франции в России маршал Мезон через посредство вице-канцлера графа Нессельроде запросил у шефа жандармов и главного начальника Третьего отделения графа Бенкендорфа списки тех французов, которые приняли российское подданство до 1827 года; сам он в ответ выслал русским коллегам списки французов, переменивших подданство с 1827 по 1834 год. Эти списки — ценнейший источник, служащий продолжением тех перечней, о которых вел речь Владислав Ржеуцкий. Разговором о французских дипломатах в России (который велся уже не в сослагательном, а в изъявительном наклонении) докладчица закончила свое выступление; дипломаты эти, с одной стороны, призваны были защищать интересы французских подданных от притеснений русских властей и неизменно, хотя и не всегда успешно, пытались это сделать. С другой стороны, сами дипломаты, будучи иностранцами, зачастую находились под тайным надзором, и соответствующие документы в архиве Третьего отделения также имеются.
Доклад Анны Марковой (Национальная школа хартий) позволил аудитории перейти от разговора о французах в целом к обсуждению судьбы одного конкретного француза в России — типографа и книгоиздателя Огюста Семена. Этот француз, сын парижского гравера, приехал в Россию около 1809 года, поступил на службу в типографию Н.С. Всеволожского, женился на его родственнице, стал называться по-русски Августом Ивановичем, после закрытия в 1817 году типографии Всеволожского перешел в типографию Синода, а в 1820 году арендовал типографию при Московском отделении Медико-хирургической академии, где печатал книги Пушкина, Баратынского, Дениса Давыдова и первое издание “Горя от ума”. К имевшейся у него словолитне, полученной от знаменитого типографа Дидо, Семен прибавил свои собственные кириллические литеры (они представлены в книге “Образцы литер, виньетов и политипажей, находящихся у Августа Семена”, выпущенной в 1826 году в Москве одновременно на русском и на французском языках). Семен выступал не только как типограф, но и как издатель: так, в 1824 году он издал французский “Путеводитель по Москве” Ж. Лекуэнта де Лаво, в 1842—1845 годах — “Памятники московской древности” И.М. Снегирева с иллюстрациями, литографированными в Москве и в Париже. Кроме того, Семен печатал диссертации на латыни и выпускал детские книги сериями по шесть книг в год (три “методических”, предназначенных учителям и родителям, и три “для чтения”, предназначенных непосредственно детям). Наконец, в его биографии был и такой эпизод, как выпуск под видом учебника итальянского языка романа Уго Фосколо “Последние письма Якопо Ортиса”, запрещенного в России. Книжная лавка Семена на Кузнецком мосту исполняла также и функции “кабинета для чтения” (число книг в этом кабинете доходило до 25 000). Одним словом, француз Семен не просто русифицировал свое имя, но сыграл значительную роль в русской культуре. Правда, в 1857 году он из России уехал и умер (пять лет спустя) во Франции, в Люневиле. Но его дело продолжил оставшийся в России сын Александр — тоже типограф.
Разговор о “русско-французских связях” зачастую ограничивается рассмотрением чисто гуманитарных аспектов: литература, театр, живопись и проч. На парижской конференции круг рассматриваемых вопросов был существенно расширен. Первым — но отнюдь не последним — выступлением такого рода стал доклад полковника Фредерика Гельтона (подготовленный совместно с хранителем исторического департамента Министерства обороны Эмманюэлем Пенико) “Военные атташе и командированные офицеры в России: от окончания Крымской войны до начала Первой мировой войны”. В основу доклада легли сохранившиеся отчеты французских военных, упомянутых в заглавии доклада. Отчеты атташе носят более общий характер, отчеты командированных (их в общей сложности насчитывалось около сотни) посвящены более частным аспектам. Полковник Гельтон подробно рассмотрел три отчета середины 1870-х годов; авторы двух из них, Лен и Негрие, ничем особенно не знамениты, напротив, третий, Буадефр, стал впоследствии знаменитым генералом и одним из главных “архитекторов” франко-русского союза. Впрочем, дело в данном случае не в личностях писавших, а в их видении российской армии и российской промышленности. Видение это было не просто положительным, а, можно сказать, восторженным. Французских военных восхищали и условия труда на тульских мануфактурах, где имелись даже специальные устройства для всасывания пыли, и санитарно-гигиенические условия в госпиталях, и обращение с душевнобольными в соответствующих лечебницах (по мнению французов, наилучшее во всей Европе), и просторные казармы, и еда, которой кормят солдат, и самоуправление (солдаты сами выбирали повара). Полковник не ограничился констатацией этой поразительной восторженности французских офицеров; он предложил ее историческое объяснение: французы, глубоко травмированные поражением во франко-прусской войне и уверовавшие в силу Германии, стремились брать пример с русской армии, ориентирующейся на немецкие модели.
Почти все доклады, произнесенные на конференции, основывались на архивных материалах, однако были и исключения. Татьяна Балашова (Государственный музей-заповедник “Московский кремль”) построила свой доклад “Цитадель русских царей. Москва и Кремль: свидетельства французских путешественников и туристические путеводители XIX — начала ХХ века” на печатных изданиях. Начав с первого французского путеводителя Лекуэнта де Лаво (1824), уже упоминавшегося в докладе про Августа Семена, она рассмотрела сначала французские книги о Москве, выходившие в первой половине XIX столетия: сочинение Ансело “Шесть месяцев в России”, “Описание Москвы” того же Лаво (1835), переведенное на русский язык С.Н. Глинкой, и даже роман Дюма “Учитель фехтования”, посвященный России, но путеводителем в строгом смысле слова, конечно, не являющийся. Затем докладчица перешла к путеводителям второй половины века — более деловым и лаконичным; именно в эту эпоху популярным становится практический путеводитель — бедекер. Анализ двуязычных путеводителей позволил докладчице выявить туристические стереотипы (непременная фраза из путеводителя: “Извозчик, вези меня в Кремль!”), а также уточнить вкусы и предпочтения приезжих (в путеводителях, например, нет ни слова про интенсивное промышленное развитие Москвы в конце XIX века; в Москву ездили любоваться не фабриками и заводами, а Кремлем и церквами).
Петр Заборов (Институт русской литературы, СПб.) посвятил свой доклад еще одному французу, связавшему свою жизнь с Россией и с русской культурой. Это — граф Фердинанд де Ла Барт, родившийся в 1870 году во Франции, но еще в детстве вместе с родителями переселившийся в Россию (возможно, одной из причин переезда была надежда на протекцию со стороны генерала Шанзи, который в 1879 году стал французским послом в Петербурге; отец де Ла Барта служил под его началом во время франко-прусской войны). Герой доклада закончил в России престижную гимназию и поступил на историкофилологический факультет Санкт-Петербургского университета, где незадолго до этого по инициативе А.Н. Веселовского было открыто романо-германское отделение. Веселовский стал учителем де Ла Барта и его помощником в сложных жизненных обстоятельствах (так, ради заработка студент давал уроки французского языка сыну профессора). Веселовский же предложил своему ученику перевести на русский язык “Песнь о Роланде”. Книга вышла спустя два года, в 1897 году, с примечаниями переводчика и с предисловием Веселовского, который высоко оценил верность духу оригинала и художественное совершенство перевода. Дальнейший жизненный путь де Ла Барта можно проследить по его письмам к Веселовскому, хранящимся в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом). Пытаясь избавиться от безденежья, де Ла Барт отправился в Польшу, где преподавал французский язык в коммерческом училище неподалеку от Лодзи, затем по протекции Веселовского поступил на службу в Томский университет, оттуда перебрался в университет Киевский, где не только преподавал французский язык и французскую литературу, но и работал над магистерской диссертацией, тема которой вначале была сформулирована очень широко (о романтизме вообще), но затем сузилась до раннего романтизма, и прежде всего творчества Шатобриана. В 1905 году диссертация эта под названием “Шатобриан и поэтика мировой скорби” вышла из печати в Киеве; в дальнейшем де Ла Барт продолжил исследовать французскую литературу этого периода: он выпустил книги “Разыскания в области романтической поэтики и стиля” (1908) и “Литературное движение на Западе в первой трети XIX столетия” (1914). Не сумев получить звание профессора в Киеве, де Ла Барт перебрался в Москву, где продолжил преподавание в звании приват-доцента. Продолжал он и литературную работу; в частности, его перу принадлежат многие статьи о французской литературе в энциклопедическом словаре Граната. Де Ла Барт скончался от туберкулеза в 1915 году; последний год его жизни был омрачен начавшейся войной. В это время русского француза де Ла Барта более всего тревожила судьба Франции — он печатал публицистические статьи, направленные против агрессора-Германии, цитировал в них фронтовые письма французских солдат. Иначе говоря, и в это время он продолжал тот мысленный разговор с французской культурой, который вел в течение всей своей жизни.
Предметом доклада Анны Пондопуло (Университет Сорбонна Париж IV) стала судьба другого француза, который жил во Франции, но посвятил всю свою жизнь изучению России и укреплению контактов с ней. Доклад назывался “Поль Буайе, его связи с Россией и политический контекст реформирования Школы восточных языков в 1910-е годы по материалам Национального архива Франции”. Поль Буайе (1864—1949) оставил не очень много книг, но роль его в развитии французской русистики была очень велика, не только благодаря неоднократно переиздававшемуся учебнику русского языка (хотя в наши дни многие его положения подвергают критике, в свое время он принес немало пользы), но и благодаря его деятельности как администратора, организатора учебного процесса. Сам Буайе, по первому образованию востоковед, учился лингвистике у Ф. де Соссюра, а русскому языку в России у Буслаева и Шахматова, а во Франции — у французского слависта Л. Леже. Впрочем, назначению его в 1908 году администратором (то есть, говоря современным языком, директором) Школы восточных языков способствовали не только и не столько его познания, сколько тесные контакты с тогдашней политической элитой (Полем Думером, Гастоном Думергом и другими). Именно эти контакты с политиками левой ориентации, равно как и семейные обстоятельства (Буайе был женат на уроженке России еврейке Ревекке Гринберг), навлекали на него резкие нападки со стороны французских правых. В ход шли и антисемитские обвинения, и упреки в “ненаучности”, и претензии статусного характера (Буайе, в отличие от предыдущих администраторов Школы, не был членом Французского Института). Буайе, между тем, совершенно сознательно пренебрегал в некоторых отношениях строгой научностью и обыгрывал благоприятный для русистики политический контекст (союзнические отношения Франции с Россией): он стремился вывести вверенное ему учебное заведение из “ориенталистского гетто”, сделать Школу привлекательной для широкого круга студентов. Как именно он это делал, позволяют показать фонды Национального архива, где хранятся два больших комплекса документов — бумаги самого Буайе и бумаги Восточной школы. Впрочем, документы эти нуждаются в критическом осмыслении, поскольку бумаги Школы, например, были подобраны самим Буайе с тем, чтобы представить ее деятельность исключительно в положительном свете. При обсуждении доклада Пондопуло в первый (но далеко не в последний) раз стало очевидно, как полезно иметь в качестве аудитории специалистов по архивам: Анна Ангреми, в прошлом заведующая рукописным отделом Национальной библиотеки Франции, указала докладчице на присутствие в этом архивохранилище еще одной части переписки Поля Буайе.
Хотя Лора Петтинароли (Национальный центр научных исследований, Французская школа в Риме), как уже было сказано выше, на заседании не присутствовала по уважительной и радостной причине (рождение дочки), ее доклад “Французские священники и монахини в России: религиозное, культурное и социальное воздействие католического духовенства на подданных Российской империи (1789—1917)” на конференции все-таки прозвучал (его прочла Армель Ле Гофф). В докладе была не только изложена история образования католических приходов и строительства католических храмов в Петербурге и Москве, но и освещена (и особо подчеркнута) социальная роль французской церкви и французских женских конгрегаций в России. Французские церкви становились центрами общения не только между конкретными католиками, но и, можно сказать, между французской и русской, католической и православной культурами. Если в конце XVIII—начале XIX века французские католики, “соблазнявшие” православных и способствовавшие их переходу в католическую веру, не вызывали у православных иерархов особой симпатии, то на рубеже веков XIX и ХХ отношения между французскими католиками, исповедовавшими русофильские убеждения (аббат Порталь и его окружение), и русскими православным складывались мирно. Именно в эту эпоху действовали такие посредники между культурами и религиями, как аббат Гюстав Морель, с 1903 года регулярно приезжавший в Россию и распространявший в России информацию о социальном католицизме, а во Франции — о глубокой религиозности православных. Поскольку сама докладчица на заседании не присутствовала, подробную справку о том, где хранятся архивы русских католических церквей (бумаги департамента иностранных вероисповеданий — в РГИА, фонд петербургской церкви Святой Екатерины — в архиве Санкт-Петербурга) дал Владимир Сомов (отдел рукописей Санкт-Петербургской консерватории).
Он же произнес и следующий доклад — “Французские эмигранты в СанктПетербурге и Петр Дубровский по рукописным фондами Российской национальной библиотеки (1797—1812)”. Петр Петрович Дубровский (1754—1816) до Французской революции служил при русском посольстве в Париже и за время своего пребывания во Франции собрал замечательную коллекцию западноевропейских и славянских рукописей, хранящуюся ныне в Российской национальной библиотеке. В 1792 году, после разрыва дипломатических отношений между Россией и революционной Францией, Дубровский, вынужденный покинуть Париж, сумел увезти оттуда и архив посольства, и свой личный архив. В Россию Дубровский следовал тем же путем (через Нидерланды и Германию), что и покинувшие Францию аристократы-эмигранты (в некоторых французских документах и его самого, несмотря на российское подданство, именовали эмигрантом). С эмигрантами оказалась связана его личная и литературная судьба в эти годы. Так, в Германии Дубровский был близок к литераторам, которые участвовали в издании гамбургского франкоязычного журнала “Северный зритель” (“Spectateur du Nord”), и служил посредником между ними и российскими властями. С французами-эмигрантами Дубровский тесно общался и после своего возвращения в Россию (1800). В 1805 году правительство приобрело его собрание рукописей, а сам он поступил на службу в Императорскую публичную библиотеку, первым директором которой (1797—1800) был француз, граф де Шуазель-Гуфье. Описанием книжного собрания новой библиотеки занимались также французы-эмигранты: знакомый Дубровскому еще по “Северному зрителю” маркиз де Ла Мезонфор и переводчик “Энеиды” шевалье Гастон. Непосредственным начальником Дубровского в библиотеке был также француз — шевалье д’Огар, больше известный как прозелит, обративший в католичество многих православных. В архиве РНБ хранятся многочисленные бумаги д’Огара, в том числе его переписка с Шуазелем-Гуфье по поводу библиотечных дел (Павел не одобрял создания Императорской библиотеки и предлагал сослать конфискованные в Польше еще при Екатерине 200 000 книг “к черту, то есть в Академию наук”). Впрочем, сам Дубровский начал службу в библиотеке уже при новом директоре, графе А.С. Строганове.
О Петербурге шла речь и в докладе Гийома Нику (Практическая школа высших исследований) “Вклад Франции в создание Нового Эрмитажа, открытого для публики при Николае Первом”. Музей Императорского Эрмитажа, или Новый Эрмитаж, открытый в 1852 году, стал первым в России публичным музеем. В здании, построенном немецким архитектором фон Кленце, каждая национальная школа, в том числе и французская, получила отдельный зал. Докладчик, однако, говорил не только о картинах французских художников в собрании Эрмитажа, но и о полотнах других национальных школ, которые попали в Эрмитаж из Франции и при посредничестве французов. Комплектование французского зала началось не накануне открытия Нового Эрмитажа, а много раньше. Начало Эрмитажному собранию было положено Екатериной Второй; после окончательного падения Наполеона Александр Первый приобрел 38 первоклассных полотен из Мальмезонской галереи, принадлежавшей императрице Жозефине, а в 1829 году Николай Первый приобрел еще три десятка картин из той же коллекции. В александровское время закупкой картин для Эрмитажа занимался директор Лувра француз Виван Денон, получивший на это “картбланш” от многолетнего (1797—1849) главы Императорской галереи Ф.И. Лабенского (в частности, именно Денон на распродаже в Риме приобрел для русского музея “Лютниста” Караваджо). В анализе национального состава картин “старого” и Нового Эрмитажей докладчик основывался прежде всего на первом путеводителе по залам Императорской галереи (1838) и первом путеводителе по Новому Эрмитажу (1856).
Вильфрид Зайслер (Университет Сорбонна Париж IV) представил доклад “Парижские ювелиры на службе у России в XIX веке”. Начал Зайслер с эпохи Реставрации, когда заказы российского двора исполняли бывшие ювелиры Наполеона Бьенне и Одио. Именно руками французов были изготовлены сервизы к свадьбам великих князей Николая Павловича (1817) и Михаила Павловича (1824). При Июльской монархии на Россию работали такие представители романтического стиля в ювелирном искусстве, как Франсуа-Дезире Фроман-Мёрис и Марк-Огюстен Лебрен. Вторая Империя и, особенно, Третья Республика — это время, когда в ювелирном деле искусство вступает в тесный союз с промышленностью. Воплощением такого союза были, например, мануфактуры Кристофля, выполнявшие, среди прочего, заказы русского двора и русских рестораторов. Сотрудники этой мануфактуры не просто работали на русских заказчиков, но использовали русские модели и старались идти навстречу русским вкусам (а эти вкусы требовали массивных изделий из серебра). В 1898 году официальным поставщиком императорского двора стал потомок того Одио, который работал в эпоху Александра Первого; в числе его постоянных и главных клиентов было русское посольство в Париже. При русском дворе ценили не только традиционный ювелирный стиль, но и стиль новаторский, представителем которого был Жорж Келлер; в качестве образца его искусства Зайслер продемонстрировал портсигар из позолоченного серебра с надписью “Дымить — это удовольствие; удовольствие — это дым”.
Ювелирная тема была отчасти продолжена в докладе Виллы Зильверман (Государственный университет Пенсильвании) и Кристины Брукс (Центральный Мичиганский университет) “Коммерция и культура в дневниках Анри Вевера: неизвестный источник для изучения франко-русских отношений в конце XIX века”. Вевер (1854—1942), родившийся в Меце (Лотарингия) и ставший видным парижским ювелиром (особенно известны его брошки в стиле “ар нуво”) и коллекционером произведений искусства, в 1891 году, накануне заключения франко-русского союза, отправился с женой Жанной в путешествие по России. Одной из причин, побудивших Вевера приехать в Россию, была Французская торгово-промышленная выставка, которая состоялась в 1891 году в Москве и в которой, несмотря на огромные таможенные пошлины, участвовали такие прославленные торговые дома, как Герлен (духи), Клико (шампанское), Бушрон (ювелирные изделия) и другие. Вевер, однако, захотел увидеть больше. Въехав в Россию из Финляндии и побывав сначала в Петербурге, а затем в Москве, он отправился в Нижний Новгород, а затем продолжил путешествие по маршруту Царицын — Баку — Тифлис — Самарканд — Ялта — Севастополь и уже из Севастополя отплыл в Грецию. Докладчицы рассказывали об этой поездке и о российских впечатлениях французского ювелира на основании его неизданных путевых заметок, которые, несмотря на наличие многочисленных общих мест (француз страдает от грязи и клопов, отмечает отсутствие стульев в православных храмах, уподобляет восточный быт, который он наблюдал в Самарканде, сценам из “Тысячи и одной ночи” и т.п.), представляют немалый интерес, прежде всего благодаря тому, что детали старые и стереотипные сочетаются в них с приметами нового века. Француз описывает прогулки на велосипедах и поездку в транссибирском экспрессе, а также фотографирует увиденные диковины — например, соотечественника, пешком пересекающего Кавказский хребет. Для историка любопытен франко-русский разговорник, приложенный к путевому дневнику Вевера: на первом месте там стоит фраза “Да здравствует Россия!”, на втором — “За ваше здоровье!” и лишь на третьем — “Здравствуйте!”. Большое место в разговорнике занимают формулы, предназначенные для сбивания цены: “Сколько туда и обратно? Это слишком дорого! Я больше не дам!” Видно, что составитель разговорника неплохо знаком с ментальностью аборигенов.
Несколько докладов было посвящено присутствию (в высшей степени заметному) в русской экономической жизни второй половины XIX — начала ХХ века парижских финансистов. Открыли этот “цикл” Гзавье Брёй и Камилла Рэ (Исторический архив Société générale) äокладом “Россия в исторических архивах Société générale”. Банк Société générale, основанный в 1864 году, осваивал русский рынок начиная с 1872 года. Сначала он просто вкладывал деньги в российскую промышленность, а в 1901 году открыл в Петербурге свой филиал под названием Северный банк (Banque du Nord), который через несколько лет слился с Русско-китайским банком и превратился в банк Русско-азиатский. Этот последний успешно действовал на российской территории с 1910 по 1917 год, а затем, разумеется, был национализирован, после чего деятельность его в России прервалась на много десятилетий. Так вот, архивы банка позволяют получить представление не только о его коммерческой деятельности и о тех промышленных предприятиях, которые он финансировал (наибольший интерес представляют отчеты сотрудников банка, адресованные парижскому начальству, и записки инженеров), но о тех людях, которые работали в русских отделениях банка (документы рассказывают об их жизненном пути, образовании, зарплатах, направлениях деятельности и проч.).
Та же история, но с привлечением документов, хранящихся в Национальном архиве, была изложена и в докладе Жана-Франсуа Белоста (Практическая школа высших исследований) “Société générale â России (1872—1917), или От промышленности к банковской деятельности”. Белост рассказал о первых шагах банка, основанного несколькими крупными промышленниками, в том числе владельцем металлургических заводов в Крезо Шнейдером и хозяином завода по изготовлению металлических конструкций (в частности, железнодорожных рельсов) Базилем Параном. Постепенно банк стал открывать филиалы за пределами Франции — в Италии, в Испании — и, наконец, в России. В круг интересов Société générale â России входили и железные дороги, и речная навигация, и угольные шахты, и металлургические заводы.
Предметом рассмотрения Роже Нугаре (Исторический архив банка Crédit Agricole) ñтала аналогичная история “имплантации” в российскую деятельность другого крупнейшего французского банка — “Лионского кредита” (Crédit Lyonnais). Доклад Нугаре носил название ““Лионский кредит” — участник и свидетель французского присутствия в России (1878—1920)”. “Лионский кредит” был основан в 1863 году и уже через четыре года начал налаживать контакты с Россией; в 1877 году он принял участие в “русском займе”, предназначенном для размещения во Франции, и на этой волне открыл в Петербурге первый филиал. Позже были открыты филиалы в Москве и Одессе. Поначалу российские власти не разрешили банку действовать в России под французским названием, и фирму пришлось назвать именем одного из служащих. Но в 1879 году “Лионский кредит” вернул себе свое подлинное название и до революции оставался единственным банком, действовавшим в России под тем же именем, что и на родине. Он и продержался дольше других: если в Петрограде его отделения были оккупированы революционными солдатами уже в декабре 1917 года, то в Одессе банк, переходивший от одного правительства к другому, окончательно закрылся только в 1920 году. Еще одно отличие “Лионского кредита” состояло в том, что он действовал только как депозитный банк и напрямую денег в промышленность не вкладывал. Этим, однако, занимались его клиенты, так что, хотя и косвенным образом, он все равно влиял на индустриальное развитие России.
Еще один случай такого влияния был рассмотрен в докладе Елены Развозжаевой (Университет Париж I Пантеон-Сорбонна) “Проникновение банка Ротшильда в Россию (1883—1886): между случайностью, удачей и расчетом”. Свое сообщение Развозжаева основала в первую очередь на письмах Жюля Арона, главного инженера банка Ротшильдов, хранящихся в филиале Национального архива — Трудовом архиве города Рубе (заметки инженеров вообще, как отмечали многие докладчики, зачастую представляют собой ценнейший источник, содержащий множество важных сведений об экономике и даже о бытовой стороны жизни). Случайность заключалась в том, что, приглядываясь к бакинской нефти, Ротшильды выбирали между двумя партнерами: шведской фирмой Нобелей, с одной стороны, и русским товариществом Бунге и Палашковского, с другой. И шведы, и русские уже несколько лет занимались нефтедобычей на Каспии, и вначале Ротшильды, на основании расчетов Арона, размышляли о сотрудничестве с Нобелями (либо о прямом инвестировании в их фирму, либо о создании совместного общества для экспорта нефти). Людвиг Нобель, однако, отказался приехать на переговоры в Париж, а Ротшильды к такому обращению не привыкли и обиделись. После этого взоры их и обратились к Бунге и Палашковскому, которые как раз переживали финансовые трудности и были рады продать свое общество, причем в десять раз дешевле, чем оно стоило годом раньше, — и в этом отношении Ротшильдам улыбнулась удача. Наконец, расчет заключался в том, что для Ротшильдов нефтеперерабатывающая промышленность вовсе не была новой сферой вложения денег — они владели соответствующими заводами в Румынии, дочь одного из братьев Ротшильд Беатриса за два года до переговоров с Бунге и Палашковским, в 1883 году, вышла замуж за нефтяного магната из России Мориса Эфрусси. Бакинскую нефть Ротшильды добывали вплоть до первой русской революции.
Еще одна сфера финансовой деятельности была освещена в докладе Рэмона Дартевеля (Национальный центр научных исследований; Университет Западный Париж Нантер-ля-Дефанс) “Путешествие французского перестраховщика в Россию в 1906 году” (для тех, кто не в курсе, перестраховщик — это вовсе не паникер, а страховщик, на согласованных условиях делящий риски с другими, первичными страховщиками). Так вот, в 1906 году, сразу после первой русской революции, инспектор страховой компании “La Paternelle” (по объему вложений занимавшей пятое место во Франции) отправился в Россию, изучил состояние двенадцати ткацких мануфактур в Петербурге и Москве и представил своему начальству отчет обо всем увиденном (точнее, не обо всем — в сохранившемся документе речь идет преимущественно о Москве). Перестраховщик обращал внимание и на техническое оснащение мануфактур, и на условия труда (безопасность, риск взрывов), и на условия жизни рабочих вне работы (дортуары), и на их заработки, и на образ жизни французских инженеров, трудящихся на российских фабриках. Понятно, каким ценным историческим источником является его отчет (к которому вдобавок приложены фотографии). Хотя общая оценка французского страховщика не так восторженна, как оценка французских офицеров, о которых говорил полковник Гельтон (в отчетах подчеркнуто несоответствие развитой техники архаическим социальным отношениям), тем не менее нарисованную им картину нельзя назвать безрадостной — в целом его видение состояния российской промышленности (не только ткацкой, но также химической и типографской) весьма оптимистично.
Экономическую тему продолжил один из устроителей конференции Доминик Баржо (Университет Сорбонна Париж IV) в докладе “Французские предприниматели в России: поздний, но впечатляющий успех (1862—1914)”. Освоение российского рынка французскими предпринимателями происходило в два этапа: первый, непродолжительный, длился всего несколько лет — с 1857 по 1862 год, затем наступила продолжительная пауза (в которой исключение представляют 1890-е годы с их временным подъемом), а в 1908 году началось интенсивное вторжение французов в российскую промышленность, длившееся до 1914 года, а затем в новых формах продолжившееся во время Первой мировой войны. В это время российским рынком интересовались не одни французы, и в условиях острой международной конкуренции французские фирмы были вынуждены либо образовывать между собой дружественные союзы, либо заключать соглашения о разделе рынка. Союзы образовывались также между промышленными предприятиями и банками, между фирмами русскими и французскими. Один из примеров французского предприятия, активно работавшего в России, — Батиньольское строительное общество, которое пыталось конкурировать с самим Путиловым. Французы не всегда выходили победителями в этой борьбе, но в 1915 году Путилов первым начал переговоры с французами о совместной деятельности, и если эта попытка окончилась неудачно, то лишь из-за отсутствия гарантий у самого Путилова (более подробно о деятельности Батиньольского строительного общества, которому Петербург обязан Троицким мостом, шла речь в докладе Ранг-Ри Парк-Баржо из Университета Сорбонна Париж IV). Не менее активно осваивали русский рынок Марсельское общество крупных работ (на его предприятиях работала половина всех французских рабочих, трудившихся в России), Генеральное предпринимательское общество и общество “Шнейдер и К╟” (этому последнему посвятила отдельный доклад под названием ““Общество Шнейдер и К╟” в России с 1851 по 1917 год: от паровых машин до пушек” Аньес д’Анжьо-Баррос, главная хранительница архива Министерства экономики и бюджета). Французы участвовали в прокладывании железных дорог, в электрификации отдаленных областей России, в строительстве мостов. Октябрьский переворот положил конец этой созидательной деятельности, но французы очень быстро свернули ее, почти не потеряв денег, а в 1920-е годы продолжили развивать те же направления в независимой Польше. Доклады по истории экономики оставались верны архивной тематике: так, Аньес д’Анжьо-Баррос указала на существование такого любопытного источника, как рукописные (а после изобретения копирки — машинописные) копии контрактов, на полях которых можно прочесть копии писем, связанных с данными делами, разъяснения юридических и экономических тонкостей и прочие чрезвычайно полезные сведения.
Светлана Кузьмина (Университет Сорбонна Париж IV; МГУ) в докладе “Пьер Дарси в России, 1870—1918” перешла от истории больших компаний к истории одного человека. Имя этого француза, чья профессиональная деятельность была связана с Россией, сегодня забыто и русскими, и французами, а между тем в свое время он играл в российской экономике очень важную роль. В 1904 году этот тридцатичетырехлетний француз был избран председателем картеля акционерных обществ “Продамет” — одного из мощнейших синдикатов, объединявшего металлургические заводы юга России. Кроме того, Дарси был причастен и к организации русско-французской торговой палаты, и к деятельности центров по изучению французского языка (Alliance française); он активно занимался благотворительностью и был избран главой французской колонии в Петербурге. Французы оценивали деятельность Дарси в России так высоко, что после начала Первой мировой войны французский посол Морис Палеолог запретил ему возвращаться во Францию — в России он был нужнее. Все доклады, посвященные началу ХХ века, не важно, шла ли речь о фирмах или об отдельных людях, заканчивались одинаково — в 1917 году наступил крах. Так же трагически окончилась и жизнь Дарси: сам находясь после революции в числе подозрительных, он бесстрашно защищал от чекистов других французов; первый раз его арестовали в конце августа 1918 года, вскоре отпустили — и тотчас арестовали опять. Новое, трехмесячное пребывание в тюрьме оказалось роковым — 23 декабря 1918 года Дарси скончался.
Последний доклад на конференции, подготовленный двумя авторами, Ириной Гузевич (Высшая школа социальных наук, Центр Мориса Хальбвакса) и Дмитрием Гузевичем (Высшая школа социальных наук, Центр изучения России), прочла Ирина Гузевич. Он назывался “Французские инженеры на русской службе в первой трети XIX века: обзор источников”. Впрочем, в этом темпераментном выступлении была дана классификация не только источников, но и самих французских инженеров, трудившихся в России. Число их было не слишком велико (около трех десятков), но зато деятельность — разнообразна и очень заметна. В рассматриваемую категорию входили и видные теоретики, и инженеры более скромных дарований, и техники-практики. Некоторые из них оказались в России как военнопленные, другие — как эмигранты (покинувшие родину по политическим, экономическим или просто авантюрным мотивам), были люди, командированные в Россию французским государством; были французы, принявшие русское подданство, но сохранявшие тесные связи с французской колонией в России. В России работали выпускники Политехнической школы (большинство), а также Школы путей сообщения, Горной школы. Многообразны были и сферы, в которых действовали французские инженеры: они обучали инженерному делу, составляли проекты и выступали в роли экспертов, занимались административной и научно-исследовательской деятельностью. Добрая половина этих инженеров состояла в Российской академии. Французские инженеры издавали двуязычную русско-французскую “Газету путей сообщения” (Journal des voies de communication). Наконец, среди разнообразных аспектов их деятельности не последнее место занимала такая деликатная сфера, как технический шпионаж (причем в обе стороны). Документы, связанные с пребыванием французских инженеров в России, обнаруживаются в архивах русских и французских, государственных и частных, так что изучение их биографий, как настаивала докладчица, требует комплексного подхода.
Завершил конференцию “круглый стол”, в котором участвовали Брюно Дельмас, Доминик Баржо и Евгений Старостин, а также Франсина-Доминик Лиштенан (Центр Ролана Мунье) и Мари-Пьер Рэ (Университет Париж I Пантеон-Сорбонна). Речь шла о перспективах изучения тех тем, которые были рассмотрены на конференции. Нерешенных вопросов, разумеется, осталось много: начиная с исследования биографий отдельных французов и выявления их наличного состава (работу эту, более или менее выполненную применительно к XVIII и ХХ векам, относительно XIX века еще только предстоит сделать) и кончая исследованием институций и социальных сетей (то есть не только индивидуальных, но и коллективных участников процесса русско-французского сотрудничества). От себя добавлю еще одну возможную линию исследования, которую, по-видимому, следует назвать матримониальной: я имею в виду культурообразующую роль, которую играли в процессе сближения России и Франции русские жены французских литераторов, инженеров и предпринимателей, — она, думаю, могла бы стать предметом отдельной конференции.
Что же касается докладов, связанных с экономической историей, они очень существенно дополнили то, что известно о присутствии французов в России “чистым” гуманитариям. Выяснилось, что присутствие это было гораздо более заметным и эффективным, чем может показаться тому, кто ограничивается традиционным рассмотрением “литературы и искусства”.
Впрочем, самое сильное мое впечатление связано, пожалуй, даже не с услышанными докладами, а с экскурсией по Национальному архиву Франции, на которую устроители конференции любезно пригласили ее участников. Мало того, что начиная со Второй империи при архиве существует музей (сейчас он называется Музеем истории Франции), где выставлены наиболее выразительные документы французской истории, и музей этот с самого начала вызвал у парижан такой интерес, что каждое воскресенье его посещало по нескольку сотен человек; мало того, что, например, завещание Людовика XIV хранится в этом музее за железной дверью о трех замках и извлечение его из этого суперсейфа — целая торжественная процедура. В конце экскурсии обнаружилось обстоятельство еще более поразительное: принятую в 1789 году Декларацию прав человека три года спустя выгравировали на меди и спрятали в кедровый ларец, чтобы поместить в основании колонны Свободы, которую предстояло воздвигнуть там, где прежде стояла ненавистная Бастилия. Колонну построить не успели, а тем временем низвергли монархию и казнили короля Людовика XVI, эту Декларацию одобрившего. Декларация, равно как и составленная на ее основе конституция 1791 года стали некоторым образом недействительными. Как поступили бы с таким скомпрометированным текстом в оруэлловском мире? Переплавили бы, чтобы не оставить никаких следов, и поминай как звали. Но французы (народ архива!) поступили иначе: медную доску с текстом декларации разбили с помощью орудия под названием “молот нации” (mouton national; поскольку в данном случае слово mouton означает, собственно, копровую бабу для вколачивая свай, есть большой соблазн перевести это выражение как “национальная баба” или “национальная болванка”), а искалеченные остатки отправили в Национальный архив. Там они и хранятся.
Вера Мильчина
__________________
1) Mezin A. Correspondance des consuls de France à Saint-Pétersbourg, 1713—1792. Inventaire analytique des articles AE B1982 à 989 (du fond dit des Affaires étrangères). P., 2009.
2
) La France et les Français en Russie (XVI—XX siècle). Guide de recherche dans les archives d’Etat de la Fédération de Russie à Moscou. T. 1 / Ed. Bruno Delmas, Eugène Starostine et Grigori Lanskoi. P., 2009.